История ромеев, 1204–1359

8. А турки, после своего отделения от каталонцев, разделились на две части: одни пошли за Халилом, другие за Меликом. Мелик, просвещенный с своими спутниками божественным крещением и получивший от царя много наград, изменил потом ему и, нарушив союз благочестия и закон, предался римским врагам. После этого, думал он, дружба с римлянами уже решительно невозможна. Поэтому он решил лучше идти к королю сербскому по его приглашению, нежели показываться на глаза римлянам. Явившись туда, он и находившиеся с ним 1 000 всадников и 500 пеших получили от короля Сербии приказание положить оружие, выдать всех лошадей и жить на правах частных лиц, исключая лишь время военное, когда они, вооружившись, должны сопутствовать войску триваллов в числе, какое укажет сам король. Что же касается до Халила, то, остановившись в Македонии с 1 300 конницы и 800 пехоты, он искал примирения с римлянами на двух условиях: чтобы ему пройти теснины у Христополя и чтобы, на римских кораблях переправившись чрез Геллеспонт, отправиться домой со всею добычею, какая была у его воинов. Царь, выслушав их послов и вспомнив, сколько опустошения произвели они в римском государстве, решил как можно скорее освободиться от них, как от самого тяжелого груза. Поэтому немедленно послал лучшего из тогдашних военачальников, бывшего тогда великим стратопедархом[192], Сенахирима, с 3 000 всадников, чтобы он проводил их из Македонии во Фракию до самого Геллеспонта. Здесь римские воины и военачальники увидели, что у турков многое множество лошадей, денег и всякого добра, которое эти враги имели перенести из римских областей в Азию, — и римлянам показалось нелепым допустить это. Потому ли, что им стало жаль римского государства, или же они соблазнились прибылью и добычею, только они пришли к таким мыслям, которые были противны условиям мира: они решили не давать кораблей, на которых намерены были перевезти турков в Азию, и ночью напасть на них. Это не утаилось от турков, и потому, переменив место, они стали готовиться принять нападение римлян; кроме того, они поспешили захватить одну из соседних крепостей и там укрепились. Это обстоятельство расстроило замысел римлян и заставило их расположиться как можно далее от турков, пока обо всем происшедшем не стало известно царю. Так прошло немало времени, по странному обыкновению римских начальников — вяло вести дела, не терпящие отлагательства. Между тем варвары не дремали и, послав в Азию, в короткое время приобрели от своих соплеменников сильную помощь. После этого они беспрестанно делали вылазки и внезапно производили на окрестности набеги то там, то в другой стороне. Предводители римских войск наконец убедились, что нелепейшее дело — сидеть и смотреть, как опустошают страну. Поэтому, пока неприятели не дошли до большей дерзости и пока больше не ослабили римского государства, они нашли нужным приступить к царю Михаилу и настоять, чтобы он, соединив все войско, осадил крепость и, взяв ее, истребил неприятелей. Затем все военачальники и все войска собрались к царю; но этого мало: явились там и все те, которые живут полем и заступом, — имея каждый в руках заступ или лопату. Впрочем, явились как будто бы не для войны, а для получения готовой добычи, — для того, чтобы засыпать и самую крепость с неприятелями. Итак, военачальники и войско двинулись с царем и пошли на неприятелей; они тащили за собой множество торгового и деревенского люда и толпы тех, которые живут заступом и лопатою; все они шли не неохотно, потому что большая часть их по неопытности видела впереди себя одну только прибыль и вовсе не приводила себе на мысль соединенных с таким делом опасностей. Но сколько неприятели укреплялись против опасностей, которые они сами на себя накликали и которые состояли в том, что они были заперты в неприятельской земле и в то же время своею численностью далеко уступали противникам, столько римляне презирали их, шли беспечно и пренебрегали дисциплиною, потому что гораздо сильнее были неприятелей по вооружению и численности. Они упустили из виду, что в мире нет ничего надежного и прочного, что, по словам Платона, человеческие дела — игралища божественной воли, что все они колеблются во мраке то вверх, то вниз, и испытывают превратности в своем непонятном движении. Неприятели, боявшиеся прежде и услыхать о римских войсках и заранее причислявшие себя скорее к мертвым, чем к живым, теперь, увидав их беспорядочное движение, сильно ободрились. Все имущества, женщин и все, что могло быть помехою в предстоящем сражении, они поместили внутри окопов и рвов, которые для собственной безопасности успели хорошо устроить. Сами же, взяв отборных всадников и хорошо вооружившись, в числе никак не более 700 вдруг бросаются на царское знамя, которое не было даже поставлено в безопасном месте и надлежащим образом защищено. При таком внезапном нападении неприятелей прежде всего смешался деревенский сброд и тотчас бросился со всех ног бежать. Потом понемногу начали разбегаться и другие, а наконец и все, оборотившись назад, побежали без оглядки и без военного шума. Когда царь вздумал привести войско в порядок, то не оказалось решительно никого, кто бы послушался его. В отчаянии он сам отправился той же дорогой, в гóре и слезах, размышляя, что все это явное наказание Божие за старые и новые грехи. Впрочем, многие из военачальников, стыдясь беспорядочного бегства, останавливались на некоторое время, оборачивались к неприятелям лицом и принимали против варваров угрожающее положение, чтобы удерживать их от преследования бежавших римлян и самого царя. Наконец, когда неприятели собрались все, они, быв окружены, сдались. Неприятели заключили их в оковы, а царские деньги и царские украшения, какие нашли в царской палатке, разделили между собою. Между этими вещами была и царская калиптра, украшенная по обычаю дорогими камнями и нитками жемчуга. Ее, говорят, Халил, надел себе на голову, причем отпустил насчет царя несколько шуток и острот.

9. В это время патриарх Афанасий, отрекшись от патриаршеского престола, удалился на покой в свои кельи в Ксиролофе[193]. Причина этому была та, что некоторые из людей, наиболее недовольных им, не вынося того, что он уже столько времени занимал патриаршеское место (был на исходе уже 8-й год с тех пор, как он во второй раз возведен был на патриаршеский престол), составили против него коварнейший и безбожнейший замысл. Так как он и во время патриаршества по большей части проживал в своих кельях в Ксиролофе, то его недоброжелатели похищают от его патриаршеского седалища подножие, вырезывают на нем божественный лик Христа Спасителя, а по обе стороны его — царя Андроника с уздою во рту и патриарха Афанасия, который осаживает царя, как кучер лошадь. Потом подножие с этими изображениями опять положили там, где оно лежало и прежде, то есть, при патриаршеском седалище. Затем некоторые притворяются, как будто заметили это нечаянно, и стараются оклеветать патриарха в неуважении к царю. Но царь, призвав клеветников и нимало не сомневаясь, что всю эту бессовестную и безбожную комедию разыграли они, заключил их навсегда в самую суровую тюрьму. Но патриарх остался недоволен, что царь не назначил более тяжкого наказания, и тотчас же отказался от патриаршеского престола. Спустя два года патриаршеский престол занял Нифонт, митрополит Кизика, по взаимному согласию царя и архиереев, которые возвели его из Кизика на высоту патриаршества. Это был человек вовсе незнакомый с светской ученостью, да не много больше знаком был и с духовной, так что не умел своею рукою написать даже букв азбуки. Но крайний недостаток образования вознаграждался в нем природными дарованиями, и если бы он при своем богатом уме и природной сообразительности любил науки, то, конечно, занял бы почетное место между учеными. Но им успела овладеть прежде всего низкая любовь к приобретению, к мирскому блеску и славе; она направила к этим предметам весь его природный смысл и всю его сообразительность и влекла его мысль в эту сторону и днем и ночью, точно морской отлив. Это был необыкновенно хозяйственный человек: он искусно умел разводить деревья, ухаживать за виноградниками, производить постройки и вообще вести этого рода дела так, чтобы с каждым годом увеличивались закромы для хлеба, погреба для вина и кошельки для денег. Не стану говорить о пышности его платья, о рьяных и статных лошадях, о роскоши стола и обо всем, что нежит тело, но и не развивает в нем толстоты и не портить цвета лица. Свободное время он уделял и женским (καὶ τῆ γυναικωνίτιδι) занятиям: не с принуждением себе или без удовольствия, но с страстью, которой, по-видимому, не в состоянии был противиться. Такое настроение расположило его впоследствии принять на себя заботы об управлении женскими делами и имуществами (я говорю о двух женских монастырях, из которых один называется Перце, а другой Кратей): частью для того, чтобы извлекать себе выгоды из построек, а частью и для того, чтобы иметь возможность постоянно бывать там для кутежа и пирушек. Если он видел, что кто-нибудь наделен от природы дарованиями или отличается каким-нибудь искусством, так что делается любимцем или всех вообще, или же только особ царского дома, то прикидывался ему другом, а в душе такого человека ненавидел, смотрел на него завистливым оком, не затруднялся тайно нашептывать на него в уши царя, сплетая то те, то другие клеветы, и делая то же, что ливийская змея. Говорят, что в Ливии есть змея, похожая на ехидну: зарываясь глубоко в песок, чтобы прохожие не могли видеть ее, она оставляет над песком один лишь открытый рот с языком и неожиданно наносит прохожим смерть. Однажды только ему удалось подать царю добрый совет, и то не потому, чтобы сам он искренно желал того. Догадавшись о живейшем желании царя, он и сам вздумал содействовать исполнению его желания. Именно: он содействовал осуществлению мысли царя — принять в общение с вселенской Божиею Церковью арсенитов, отторгшихся от ней из тщеславия, чтобы ни сами они не находились далее в опасности смерти душевной, ни других не соблазняли и не доводили до той же гибели. И так когда патриарх подал царю такой совет, хотя царь сам давно уже хотел того же, то с разных мест собралось многое множество арсенитов; они явились, точно из скал и лесов за день выросшие гиганты, они прикрыты были лохмотьями, но в изгибах сердца скрывали непомерное тщеславие. Они начали предъявлять тяжкие и невыносимо терзающие слух требования, чтобы показать народу, что они отделились не без причины. Они требовали: во-первых, чтобы останки патриарха Арсения взяты были с честью из монастыря св. Андрея и положены в великой церкви святой Софии; во-вторых, чтобы все священнослужители подверглись очистительной эпитимие, например, воздержанию от священнослужения в продолжение дней 40; в-третьих, чтобы и все миряне очистились в продолжение того же времени постом и коленопреклонениями; сверх того высказывали и другие нелепые требования. Царь охотно согласился на все ради мира и единодушия. Но потом те из присоединившихся раскольников, которые не получили принадлежавших им некогда прав, как-то: управления над митрополиями, настоятельства над монастырями, заседания в царских палатах, ежегодного содержания, все они скоро отпали от единомыслия и снова начали жить особняками в расколе. Между тем патриарх по настоянию самих же соединившихся с ним арсенитов взошел на амвон, одетый в святительское облачение, и, став пред останками Арсения, провозгласил как бы от лица Арсения прощение всему народу.