История ромеев, 1204–1359

Книга восьмая

I. Теперь мы намерены заняться изложением важнейших и позднейших событий, а для связи и порядка в повествовании считаем необходимым припомнить нечто из того, что было уже давно, чтобы речь, будучи неясною, не наскучила и не надоела слушателям. У царя Михаила от его супруги Марии, происходившей из армян, было две дочери — Анна и Феодора. Из них первая вышла замуж за Фому, правителя Эпира и Этолии, а потом ее взял за себя убивший Фому его племянник граф[201]. Феодора же вышла замуж за правителя болгар Святослава. Итак, у царя Михаила были эти две дочери. Но столько же было и сыновей: царь Андроник и деспот Мануил. Царь Андроник — дед так горячо любил этого Андроника и так восхищался им, что всех первородных и непервородных сыновей, дочерей и внуков ставил после него на второй и на третий план и, если бы представился случай, не затруднился бы променять их всех на его одного. А любил его так и за то, что он был надежнейшим преемником его власти, и за его душевные качества, и за красивую наружность, а, может быть, и за одно с ним имя. По всем этим причинам воспитывал его по-царски при себе и постоянно, днем и ночью, любовался им и восхищался. Потом, когда младший Андроник пришел в юношеский возраст, в котором молодость неудержимо ищет удовольствий и ничем не стесняемого раздолья, особенно — если с цветущею юностью соединяется и царский сан, тогда сверстники его получили полную возможность руководить его по своему желанию во всем, что только может взбрести на мысль людям, измеряющим все своею прихотью и совершенно разнузданным. Прежде всего они начали завлекать его к прогулкам, театрам и псовой охоте, а потом и к ночным похождениям, которые не очень идут к лицу царей. Все это требовало больших денег, которые добывать было нелегко, потому что царь-дед отпускал ему дневное содержание весом и мерою, так что при этом содержании не очень можно было кутить и удивлять других своей роскошью. Отсюда — дружба с латинянами, жившими в Галате, особенно с теми, которые владели большим богатством. Отсюда — займы, долги и поиски за деньгами. Отсюда — замыслы и порывы к тайному бегству. Он видел, что дед его Андроник долгое время держит в своих руках власть, а по смерти его самодержавная власть перейдет к его отцу, царю Михаилу, — и начал отчаиваться и совершенно терять надежду сделаться когда-либо самодержавным. К таким порывам подстрекало его не совсем неблагородное, усилившееся от времени нетерпение отведать лакомства, какое обещала ему верховная власть. Не желая быть в детском повиновении у деда-царя и выполнять чужую волю, подобно дитяти, он искал царской самостоятельности и довольства, чтоб иметь достаточно и про себя и дарить других, как дарит царь подданных. Но в то же время он видел, что это невозможно при жизни деда и отца. Потому-то и простирал свои виды на другие страны и владения: то мечтал об Армении, принадлежавшей ему по матери, то о Пелопоннесе, то о Лесбосе, Лемносе и других островах, наполняющих Эгейское море. Эти мечты тайными путями доходили до слуха то отца, то деда и были рассеиваемы то тем, то другим. Однажды (очень многое я прохожу молчанием) он отправился ночью к одной женщине, которая родом была не из знатных, а поведением гетера. У ней был любовник, ею любимый, второй Адонис, — молодой и статный мужчина. Пылая ревностью, царь Андроник расставлял вокруг дома гетеры стрелков и меченосцев. Однажды около полуночи брат его, деспот, отыскивал его и должен был случайно проезжать мимо дома гетеры. Лазутчики царя, заметив, что кто-то спешит, и за темнотою не распознав, кто именно, вообразили, что это приятель гетеры, и пустили в него дождем стрел. Получив смертельную рану, он упал с лошади. Его тотчас окружили и, узнав, кто он, отнесли на руках во дворец еле живого. Известие об этом на другой день повергло деда-царя в глубокую и сильную скорбь, — тем больше, что он смотрел не на настоящее только, а умно догадывался и о будущем. Когда же деспот Мануил умер от полученной раны и молва о том дошла до царя Михаила, проживавшего в Фессалонике, тогда — что и говорить? — она поразила его сердце глубже всякой стрелы, так что, подавленный неотвязчивыми мыслями о несчастном приключении, он подвергся страшной болезни, которая, спустя немного, свела его в могилу[202]. Все это так взволновало и возмутило душу Андроника старшего и произвело такое замешательство в его делах, что мы не можем указать в прошедшем ничего подобного. — В это время произошло немалое волнение и смятение между жителями Генуи. Генуя — один из приморских городов на западе Италии, лежащий между Тирренами и Альпами. Она еще в давние времена заселена была двумя родами, из которых один носил название Гвельфов, другой — Гибеллинов. Долгое время удерживал там за собою первенство чести и власти род Гибеллинов. Потом марка перевернулась: стал сильнее род Гвельфов и все влияние на дела присвоил себе, а другой род решительно выжил из Генуи, чтобы со временем он не вошел в силу и не возвратил себе прежнего значения. Молва об этом, разошедшись всюду, где только ни жили выходцы из Генуи, заставила и их делать то же, что делалось в митрополии. Отсюда повсеместные стычки и войны у генуэзцев одних с другими. Подвергшиеся изгнанию, набрав войска на стороне, всячески вредили изгнавшим. — Между тем, так как и после похорон царицы Ирины ее дочь королева хотела долго оставаться в Византии, пришли от ее супруга, то есть, от короля сербского, послы с угрозами римской земле, если его супруга не отправится к нему как можно скорее. Питая к ней пылкую любовь, он доставлял большую безопасность ближайшим областям и городам римским; но в отсутствии супруги он ревновал и сильно подозревал ее. Царь испугался, чтобы зять не привел своих угроз в дело (а ему удобно было это сделать при множестве военной силы, которою владел), и немедленно отослал дочь. Ей шел тогда 22-й год от роду. Боясь, чтобы муж, который всегда ее подозревал, а теперь еще кипел на нее гневом, — не убил ее, когда явится к нему, она решилась пострижением в монашество избежать сожительства с ним. Но пока жила у отца, этого сделать не хотела, чтобы прямо не навлечь на него подозрения, будто он знал о ее намерении, тогда как он вовсе не знал, и чтобы не возбудить короля к открытому восстанию против отца. Поэтому до самого городка Серр[203] она ехала в обыкновенном платье, а там, промедлив довольно, тайно купила у кого-то монашеское рубище и однажды ночью надела его. На другой день, явившись неожиданно в таком виде, она поразила бывших с ней триваллов и так встревожила, что они, видя себя в крайности и боясь своего государя, хотели было поступить с ней решительно: или разорвать рясу и отвезти ее против воли к мужу, или же умертвить ее, чтобы, оставаясь в живых, не мучила и не терзала его сердца тоской, как бы далеко от него ни жила. Но ее брат по отцу, деспот Константин[204] (был здесь и он), поправил дело, зная, что король примет эту историю неравнодушно. Подбежав, он насильно разорвал это рубище, одел сестру опять в обыкновенное платье и, передав триваллам, велел как можно скорее везти ее домой, несмотря на ее нежелание и слезы. Таков был ход дел.

2. Патриарх Иоанн Гликис видел, что здоровье его ненадежно и что отправление обязанностей, соединенных с его духовною властью, требует большой крепости телесных сил, тогда как его больному телу нужен покой. Он видел, что его душе, страдающей вместе с телом и страданиями тела, необходимо продолжительное успокоение от внешних занятий, — тем больше, что отсюда происходило двоякое зло: ни текущие дела не могли иметь быстрого и безостановочного движения, ни народ не мог им быть доволен и не роптать. Поэтому патриарх, утомившись делами, решился дать себе наконец отдых и искал себе свободы от этих больших и разнообразных хлопот. Царь согласился с его желаньем и указал ему для жительства монастырь Кириотиссы. Сюда он и удалился на 4-м году своего патриаршества, отрекшись навсегда от патриаршеского престола. Принимая и здесь, по возможности, меры против своей болезни, состоявшей в совершенном расслаблении рук и ног, он ждал своей смерти со дня на день. С патриаршеского престола он принес с собою немного денег, потому что не был корыстолюбив, как большая часть других патриархов; нет, его деньги легко было сосчитать, да и те он истратил на поправки в монастыре. Между тем, призвав, он удостоил меня чести изложить на бумаге его последнюю волю, потому что ему очень нравился мой слог. «Все люди, — говорил он, — должны помнить о смерти и зорко смотреть на настоящее, чтобы в нем видеть не более, как тень, — должны помнить, как иногда неожиданно недра земли поглощают того, кто был жив еще вчера и третьего дня, прежде чем он успел распорядиться своим домом и прежде чем предусмотрел удар судьбы, — как опять иногда человек, полный неисчислимых надежд, утром выходит из дому, точно солнце восходит, и на праздник жизни является с торжеством, а в полдень исчезает в тайниках тьмы и забвения, во цвете лет, а часто и во время самой улыбки на лице, когда меньше всего можно ожидать беды. Но гораздо более необходимо помнить о смерти тем, у которых бывает какая-нибудь болезнь; вследствие повреждения и расстройства вещественной природы тело человеческое страдает многими и разнообразными болезнями, которые, происходя от различных причин, смешивают его составные части и уничтожают между ними взаимную связь. Люди последнего рода одною рукою уже ударяют в дверь смерти и, оставив надежду жить позади себя, одним глазом уже заглядывают на дно могилы, поэтому им решительно необходимо подумать о своей душе и, так как она бессмертна, всячески позаботиться о приобретении для ней и благ бессмертных, чтобы не подвергнуть себя двоякой смерти — и по телу, и по душе. И это мне нужнее, чем кому-либо: жестокая и тяжкая болезнь почти совершенно истощила мое тело. Она давно уже напала на меня со всею силою и до сих пор не хочет оставить меня; постоянно таится в моих внутренностях, как будто нашла там свой собственный дом; как пиявка какая, не перестает высасывать соки из моего тела и мало-помалу, обеими, как говорят, руками переводит мое имущество в карманы врачей, как будто в свои кладовые. Лечить ее было пустою заботою и бесплодным трудом; мы, по пословице, только толкли воду[205]. Но кто расскажет, сколько она мешала во время моей жизни моим делам и во дворце и дома? Случилось так, что едва только я кончил свое образование и вышел из юношеского возраста, как поступил во дворец и от августейших государей был удостоен немалых почестей. Не говорю о том, что было в промежутке времени, — наконец я был призван на патриаршеский престол и взошел на него и по собственному желанию, и против желания: против желания потому, что принимал на себя бремя почти не по силам, по желанию, потому что надеялся на выздоровление. Этою надеждою я постоянно льстил себя, припоминая себе все древние и позднейшие чудеса Отца небесного, совершившиеся в одно мгновение; быть может, думал я, одно из них повторится и надо мной, если Господь человеколюбиво воззрит на мое рукоположение и помазание для этого высокого архипастырского служения. Но хотя мы и переменили сенаторское кресло на патриаршеский престол, внутри нас однако ж остались те же страдания болезни и ниоткуда не видно было ни малейшего облегчения. Мы поняли, что это суд Божий, подвигающий нас решительно к смерти, и, может быть, умеренное наказание за то, в чем, греша, мы не знали меры. Надежда на выздоровление исчезла и сменилась, как мы сказали, ожиданием кончины. Да и на что оставалось надеяться, когда я видел, что тело мое лишилось уже почти всех соков, а питомцы врачебной науки, не соответствующие своему имени, пользуют меня нисколько не лучше, как и всех вообще? Итак, стряхнув с себя лишнюю тяжесть дел и сплетни злых языков, я решил остаток жизни провести здесь»[206]. Но желающие знать об этом обстоятельнее будут удовлетворены нами в другом месте, а теперь мы станем говорить, о чем следует, по порядку. В это время на патриаршеский престол был возведен иеромонах манганского[207] монастыря Герасим, человек, покрытый сединою, но простой и почти совершенно потерявший от старости чувство слуха. Он даже и ногтем никогда не касался эллинской учености, зато по своей необразованности и простоте был послушным орудием воли царя. Цари на такие высокие места и выбирают таких людей, чтобы те беспрекословно подчинялись их приказаниям, как рабы, и чтобы не оказывали им никакого противодействия. Но об этом человеке пока довольно; о нем мы скажем впоследствии.