История ромеев, 1204–1359

10. В эти времена варвары, после той победы сделавшись гораздо смелее, опустошили и разорили почти все поля, примыкающие к Фракии, так что римлянам, заключившимся в городах, почти целых два года невозможно было ни пахать, ни засевать свои поля. Это наполняло глубокою скорбью и мучительными заботами души римских царей. Они уже решительно перестали полагаться на римское войско, поняв наконец, хотя и поздно, что над ними тяготеет какая-то кара Божеская, не понимая однако ж причин этой кары. Вся забота была у них о том, чтобы добыть откуда бы то ни было наемное войско. Но и при этом проходило немало времени в раздумье о предстоящих огромных издержках и о скудости царской казны, которая теперь больше чем когда-нибудь была истощена по причине разорения областей. Однако ж, так как крайность не давала покоя и на малое время, то царь Андроник посылает просить помощи у своего зятя по дочери, то есть, у короля сербского. Но прежде чем прибыла оттуда помощь, Господь, все творящий и все обращающий к добру, возбудил пламенное мужество в одном из благородных мужей сената, бывшем в родстве с царем, — разумею Филиса Палеолога, который впоследствии получил от царя жезл протостраторский. Находясь постоянно при дворе и пользуясь величайшею благосклонностью царя за свои искренние и горячие чувства к государю и сверх того за безукоризненную жизнь, он казался однако ж несведущим и неопытным в воинских делах, как потому, что и тело имел от природы хилое и часто страдавшее болезнями, так и еще более потому, что проводил время в одних благочестивых размышлениях и почти жил в церкви, обнаруживая в себе глубочайшее благоговение к священным предметам. Увидав, что царь Андроник подавлен тяжелыми заботами, он горячо принял это к сердцу и, пришедши к царю, сказал: «Позволь мне отправиться в римский лагерь и выбрать небольшое войско с сотниками и полковниками, каких я сам захочу, вместе с этим запастись в достаточном количестве продовольствием как для воинов, так и для вьючных животных; во мне явилась твердая и несокрушимая надежда на Бога, она согревает мое сердце и дает мне смелость уверить тебя, что в скорейшем времени я явлюсь к тебе с трофеями побед над варварами». Царь согласился, прибавив, что Бог, творящий правду, как Сам говорит чрез Пророка Давида, благоволит не к мужеским голеням, не к многочисленной силе, но к сокрушенному сердцу и смиренному духу (Пс. 146, 10. 11). Не благоволя к сыну моему, царю Михаилу, конечно, за преступления родителей, Он не подал ему своей помощи, но верно подаст ее этому почтенному по жизни и поведению человеку, так как почтеннее пред Господом безукоризненная и чистая жизнь, чем сила оружия. Обратился я, сказано, и увидел под солнцем, что ни у легких нет движения, ни у сильных борьбы, ни у мудрого хлеба, ни у разумных богатства, ни у понимающих благодати; потому что всем им будет свое время и случай (Еккл. 11, 11). Итак, царь охотно выполнил, все, чего тот просил, — дал ему и денег, и оружия, и лошадей, сколько и каких он хотел. Филис, получив все по своему желанию, прежде всего ласками и разного рода повышениями возбудил в войске воинственный жар; в то же время он дарил деньги, лошадей, оружие и кубки; а однажды даже снял с себя пояс и подарил его одному воину, а другому — свой кинжал; ничем не отличал себя от воинов и обещал им после войны почести и подарки, смотря по трудам каждого. Потом умолял их удерживаться от всякой обиды. Он раздал множество денег и священникам, чтобы они молились пред Богом за войско и за него самого. Сверх того он нашел нужным, прежде чем выступить из столицы, отправить нарочитых тайно осмотреть неприятельский лагерь, чтобы не произвесть движения наобум. Узнав же, что Халил третьего дня послал на грабеж 1000 пеших воинов и 200 конных, все людей отборных, и что они опустошили все поля около Визии и возвращаются назад с огромною добычею, он выступил со всею поспешностью, имея в виду напасть на неприятелей, пока они еще в дороге вместе с добычей и пока не соединились с своими. На третий день по выходе из предместий столицы он приходит к реке, которая у туземцев зовется Ксирогипсом. Здесь было поле ровное и очень удобное для расположения палаток и для сражения. Поэтому, расположившись лагерем здесь, он отдал надлежащие приказания полкам, ротам, передней и задней частям войска с их начальниками. Постоянно ободрял он воинов ласковым словом, провозглашал за них заздравные тосты и делал все, чем можно возбудить в человеке хорошее расположение духа. Прошло два дня, и вот в полночь являются лазутчики с известием, что неприятели идут неподалеку со множеством награбленной добычи, которая состоит из мужчин, женщин, детей и скота. С восходом солнечным появились и неприятели; еще издали они увидели лагерь своих противников, сверкающий блеском оружия, и потому, остановившись на месте, начали готовиться к сражению. Прежде всего они поставили свои повозки вкруг, и внутри его вместе с остальною добычею поместили связанных пленных. Потом, посыпав головы землей и воздев руки к небу, взялись за оружие. Тут они увидели, что и римское войско в порядке идет на них; Филис следовал позади пехоты и конницы, воодушевляя войско к сражению всевозможными увещаниями. Первый бросился на фалангу варвар, предводитель правого крыла, с следовавшею за ним фалангою. Поразив насмерть попавшегося ему под руку врага, он сбросил его с лошади, за ним другого, потом, когда конь под ним пал, вышел из строя. Это на некоторое время смешало римскую фалангу, а неприятели ободрились и, подняв неистовый крик и гам, бросились преследовать римлян. Но Филис предотвратил несчастье: он объезжал ряды и ободрял словами и приказаниями как пеших, так и конных воинов; и в то время, как он с горячими слезами призывал божественную помощь, чтобы она не оставила римскую империю, находящуюся на самом краю погибели, и толпы пленников с рыданиями и воплями, с глубокими вздохами и слезами призывали свыше поборающую Десницу, римская пехота вступила наконец с пехотою варваров в рукопашный бой; воины поражали и терпели поражение, рубили и сами испытывали то же; битва между пехотою шла жестокая и жаркая; и та, и другая сторона боролась со всем упорством. Филис между тем с большею частью конницы обогнул варварское войско и с теми, которые надежнее других были вооружены, разорвал с боку всю фалангу варваров, ворвался в самую ее средину, спутал и смешал ее так, что варвары не могли далее стоять и не знали, что делать, так как были окружены со всех сторон и поражаемы беспощадно. Римляне, перебив там всех, кроме немногих всадников, бросились потом преследовать остальных и гнались за ними до самых ворот Херсонеса, чтобы, загнав варваров туда, как в западню, без труда потом их истребить. После такой победы римляне расположились здесь лагерем, довольные трофеями, почестями и наградами от царя. Царь тотчас отправил пять триир, чтобы они, разъезжая по Геллеспонту, сторожили, как бы Халилу не подана была помощь от варваров, живущих на противоположном берегу. Таково было положение дел, как явилась и давно прошенная помощь от триваллов, — две тысячи отборных всадников. В это время подошел к Геллеспонту и потестат галатских латинян, сам предложивший свою помощь римлянам и имевший в своем распоряжении восемь триир и стенобитные орудия. Таким образом сошлись здесь и римские, и триваллские войска, и бывшие на триирах. Они расположились отдельно, по племенам и народам, вокруг крепостных стен и рвов, за которыми укрывались варвары. Римляне и латиняне, знакомые с искусством вести осаду и разбивать стены, расставили вокруг их разного рода стенобитные орудия, посредством которых метали множество камней и наносили величайший вред как скоту варваров, так и им самим, и не переставая действовали днем и ночью. Гибель варваров была уже пред их глазами. Не имея открытого места, куда бы могли убежать, потому что отовсюду были окружены многочисленными войсками, они для спасения жизни решились сделать такую попытку: тайно ночью напасть на войско и лучше всего на римское, так как римлян они привыкли побеждать и воображали, что запугали их прежними поражениями. Они думали, что, напав на римлян, они напугают и другие войска и чрез то прервут на время осаду. Но тогда в первый раз они заметили, что имели ложное понятие о римлянах: от последних не утаилось даже первое движение варваров; римляне были вооружены, бодрствовали и были настороже, сменяясь для этого целую ночь. Поэтому варвары, бросившись на них, как на крепкую башню, были отражены и возвратились с большим посрамлением. Однако ж они на том не остановились, но, сильно теснимые осадою, решились снова попытать счастья, на этот раз уже на стороне триваллов. Но встретили и от тех то же и пришли в совершенное отчаянье. На следующий день, около полуночи, они бросили оружие и побежали к триирам с полными пазухами и кошельками. Они полагались на одних только латинян и не ожидали от них никакого зла, так как сами прежде не делали им никакого зла. Но в ту безлунную и темную ночь многие из них по ошибке попали на римские трииры, что называется — из огня да в полымя, то есть, в руки римлян, которые, отняв у них деньги, тут же беспощадно их и изрубили. Латиняне же убили не всех убежавших к ним, но только тех, которые принесли с собою большие деньги, чтоб об этих деньгах не узнали и не потребовали их римляне. Остальных же, оставив в живых, заключили в оковы, а потом часть представили царю, а часть разделили между собою и обратили в рабство. Так шли дела.

11. В следующем году низвержен был с патриаршеского престола и Нифонт, потому что дозволял себе святотатство во всевозможных видах и при своем корыстолюбии открывал такие источники доходов, которые унижали патриаршеский престол. По низложении он занял помещение в той части монастыря Перивлепта[194], которая обращена к морю. Между тем по истечении года на патриаршеский престол возводится Иоанн Гликис, бывший тогда логофетом дрома и имевший жену, сыновей и дочерей. Это был человек ученейший, выдававшийся из ряда всех благородным афинским выговором и сохранивший его во всей его первоначальной божественной чистоте. Он далеко превосходил всех рассудительностью, готовностью на все полезное и чистотою жизни. Потому-то получил и патриаршеский престол как заслуженную награду, а жена его тотчас же облеклась в монашескую одежду; из уважения к патриаршескому престолу он и сам хотел принять монашество, но царь его удержал. Незадолго пред тем в его членах развились какие-то злокачественные соки, отчего он в известные времена года жестоко страдал; врачи находили, что ему необходимо употреблять мясо, потому принять монашество ему и не было дозволено. И я имел удовольствие быть знакомым с ним и своим знакомством пользовался так часто, как только мог; я бывал у него в свободное время и ночью и днем и от его разумных речей приобретал много пользы. Тогда у меня любовь к красноречию была во всей силе; от роду мне было тогда 20-й год на исходе. В то время у царя был в большой силе и заправлял всеми делами Феодор Метохит, занимавший тогда место логофета государственной казны[195]. Царь столько был к нему привязан и расположен, что не скрывал от него ничего ни важного, ни неважного, делал все, что тот хотел, и ничего не делал против его желания. Он дал ему в зятья своего племянника, — разумею Иоанна, единственного сына своего Порфирородного брата. При жизни отца, из ненависти к нему, царь не любил сына, но по смерти отца принял сына к себе и полюбил особенно тогда, когда тот вышел из детства. Тогда он немедленно почтил его саном паниперсеваста[196], который теперь, из любви к племяннику, сделал гораздо почетнее, чем был прежде; он позволил ему употреблять одежды, сандалии и попоны для лошади — все желтого цвета, чтобы между сановниками, окружающими царя он отличался от всех. Его-то, к которому питал такое благорасположение, царь дал в зятья логофету Феодору, любя последнего за те прекрасные качества, которыми тот был богат. Ростом, соразмерностью членов и частей тела и приятностью взгляда он привлекал к себе взоры всех, а при своем природном красноречии, трудолюбии, крепкой и верной памяти он достиг до самого верха всякой учености. На каждый вопрос о делах давно минувших или о позднейших он мог отвечать во всякое время и говорил, как по книге, так что его собеседникам почти вовсе не нужны были книги. Это была живая библиотека, в которой легко было наводить необходимые справки, — так далеко он оставил за собою всех когда-либо занимавшихся ученостью. Одно только мог бы кто-нибудь поставит ему в упрек, что он не хотел ни подражать слогу кого-нибудь из древних риторов, ни смягчать важность мысли приятностью и легкостью изложения, ни наконец сдерживать некоторою уздою свою природную плодовитость. Следуя каким-то своеобразным и странным требованиям, он разливается бурным морем слов. От этого он царапает и терзает слух принимающихся за его сочинения, как шипы царапают руку срывающего розу. Всякий, кто хочет, может убедиться в силе слова этого человека из множества книг, написанных им и заключающих в себе много разнообразия и пользы. Но более всего стоит подивиться в этом человеке тому, что при таком смутном и тревожном положении общественных дел, при самых разнообразных заботах, наполнявших его душу, он всегда еще находил досуг читать и писать. Он так распоряжался временем, что с утра до вечера всецело и горячо был предан занятиям по общественным делам во дворце, как будто ученость была для него дело совершенно постороннее; ночью же, возвратившись домой, весь погружался в литературу, как будто был какой схоластик, которому ни до чего другого нет дела. Остальное, очень многое, что нам хотелось бы сказать об этом человеке, оставляем до будущего времени.