История ромеев, 1204–1359

12. Было явно, что король Сербии не успокоится, пока не отмстит Михаилу за поругание и оскорбление своей сестры, так как последний, несмотря на то, что она была законная его жена и родила ему детей, преемников его власти, без всякого повода отверг ее и женился на сестре царя. Поэтому с наступлением весны[296] Михаил отправляет посольство к царю и располагает его вторгнуться чрез области римские в землю триваллов. Он собирался и сам выйти с огромным войском против короля, чтобы тот, не имея возможности отбиваться с двух сторон, сделался слабее и уступил той и другой стороне как можно больше своих владений. Таким образом они и готовились к походу до самого конца весны. С наступлением же лета царь, так как не имел у себя сил, равных силам короля, достигнув до страны пелагонцев[297], расположился лагерем на одной равнине по соседству с крепостями, подвластными римлянам. Он остановился там на время, пока не услышит наперед, что Михаил с своей стороны сделал сильнейшее нападение на триваллов, чтобы потом уже, смотря по обстоятельствам, и самому приняться за дело. В это время случилось и затмение солнца около двенадцати часов, шестнадцатого июля, простиравшееся не меньше, как на одиннадцать пальцев, если кто наблюдал его, находясь на линии, которую можно бы провести чрез Византию; тогда солнце оставляло уже двадцать четвертую часть Рака; затмение началось с северо-западной и северо-северо-западной стороны, а кончилось почти на восточной. Между тем Михаил, двинув многочисленное войско, двенадцать тысяч своих воинов и еще три тысячи наемных скифов, напал на землю триваллов чрез самую северную часть горы Эма, где находится большая часть истоков реки Стримона. Сряду четыре дня он воевал, дерзко опустошал землю огнем и мечом, вырубал деревья и грабил всю страну, не встречая себе сопротивления нигде. Но на пятый день с восходом солнца явился и король Сербии, имея при себе огромное войско, блеском своего оружия ослеплявшее глаза зрителя. Когда те и другие войска выстроились и подняли знамена, король, воодушевив свои полки к отваге, сам бросился на знамя Михаила, имея при себе тысячу всадников — кельтов, которые отличались необыкновенным ростом, силою, редкою опытностью в воинском искусстве, и были закалены в боях. Отняв знамя без большого труда, он устремился на строй Михаила и, стоптав и смяв большую часть войска Михаила, берет в плен и его — живого, но раненного. Прочее болгарское войско большею частью было изрублено там же, а оставшиеся в живых возвратились домой нагими. Михаил прожил еще три дня, едва сознавая свое несчастие, а на четвертый день скончался; его тело, смертельно раненное, не могло дольше жить. Царь, как скоро узнал об этом, тотчас же отправился в Византию, и не сделав ничего и не потерпев ничего. Но, как мы уже много раз говорили, не найдется ни одного человека, который бы прожил весь свой век в неизменном благополучии и не возбуждая к себе зависти; эта роковая необходимость дала почувствовать себя и здесь. За блестящими удачами короля поднялась жестокая и страшная буря, которая отняла у него и унесла все радости жизни, даже лишила его самой жизни. Вот в чем дело. У него был от второй жены сын, имевший в это время двадцать два года от роду. Отец очень заботливо готовил его в наследники престола. Но когда женился на дочери кесаря[298], пятидесятилетний мужчина на двенадцатилетней девочке, и прежде, чем женил своего сына, начал рождать детей от дочери кесаря, его сын смутился подозрениями и опасениями, которые в его властолюбивую душу посеяли, вероятно, его сверстники. И вот он задумал наконец отложиться и восстать против отца. Видя, что он имеет такой замысл, тамошние вельможи, полководцы, таксиархи и все, соскучившиеся продолжительностью правления его отца, тайно приходили к нему поодиночке и раздували в нем мятежные мысли. Спустя немного времени они взяли его к себе и, вооружив его против отца, провозгласили его королем сербским. Потом, когда в течение многих дней мало-помалу собрался около него весь цвет войска, они без труда заключили отца в узы и представили сыну; затем отвели в темницу. Сын, может быть, досадовал и негодовал на это, однако ж молчал и не мог противиться своеволию народа. Он боялся, чтобы и самому не пострадать нежданно-негаданно. Прошло немного дней, и короля-отца задушили в темнице; такой-то горечи заставили его вкусить подданные под конец жизни за все его прежние радости и удачи, а сыну предоставили власть уже прочную и надежную и, выступив вместе с ним, немедленно завоевали римскую страну до Стримона и Амфиполя[299]; тогда же взяли они и Струммицу с несколькими другими городками.

13. На следующий год[300] царь, слыша, что из-за царства болгарского идет борьба между первою женою Михаила и его родственниками (сестра царя едва успела спастись оттуда бегством) и что многие там бьются и спорят из-за верховной власти, собрал в достаточном числе войско, напал на города, лежащие около Эма, и почти все взял без труда, так как жители передавались ему добровольно. В числе других передался ему и приморский укрепленный и многолюдный город, называемый Месимврией. Живя здесь по большей части среди войска, царь скоро сделался угрюм; частью потому, что из-за войска город почувствовал недостаток в продовольствии, частью потому, что пришлось делать большие издержки. Когда же после многих споров о власти взял верх и утвердил за собою престол двоюродный брат Михаила, Александр, то, набрав войска в Болгарии и прибавив к нему еще немало наемных скифов, он вторгся в область, граничившую с римскими владениями, простерся до самой Орестиады, собрал здесь огромную добычу, взял многие города при Эме с их собственного согласия, возвратил их снова Болгарии и, веселый, возвратился домой с большими сокровищами. В это время варвары взяли Никею, город обширный и знаменитый, покорив его голодом и продолжительной осадой. Они принесли оттуда в Византию множество святых икон и книг и двое мощей святых жен[301] и все это разменяли здесь на деньги. Безнаказанно поселившись в приморских местах Вифинии, варвары наложили самые тяжелые дани на оставшихся в небольших городах, которых поэтому и не уничтожили совершенно вместе с их жителями, хотя это могли сделать легко и в самое короткое время. Впрочем, несмотря и на это, не оставляли их в покое, но делали на них частые нападения и забирали во множестве этих несчастных в плен и на суше, и на море. Между тем великий логофет Метохит, возвратившись из ссылки, поселился не в своем доме, который давно уже, как мы сказали, был разрушен и обобран народом дочиста во время вступления царя в Византию, но поселился против и неподалеку от него, именно, в святой обители Хоры, которую сам же некогда возобновил с большими издержками, видя, что она истерзана зубами времени[302]. Эта обитель сначала, при царе Юстиниане, была построена в продолговатой форме. Потом, когда от времени разрушилась до основания, теща царя Алексея Комнина воздвигла новое здание в той форме, в какой видим его теперь. Наконец, когда время опять начало угрожать ему разрушением, логофет щедрою рукою отлично исправил его, кроме среднего храма. Таким образом, когда этот человек потерял все, что радовало его в жизни, эта обитель оказалась спасительною пристанью для его души и для тела. Смотря на эту святую обитель, он глубоко чувствовал в душе удовольствие, а видя развалины своего дома, делался печален и сгорал в душе от мучительного пламени, какой могут возбуждать в нас тяжкие удары и несчастья. В то же время он сам с собою дивился ненасытности судьбы, — тому, что и самый фундамент его великолепного дома не остался в прежней своей красе, но испытал то, чего от века не случалось с другим и что не могло и в голову прийти: фундамент весь был разобран и отослан в подарок владетелю западных скифов, который просил его себе для украшения своего дома. Сверх всего правительственными лицами было возбранено Метохиту переговариваться с стариком-царем и лично и чрез других; это обстоятельство также приносило ему немало огорчения.

14. Но пора нам сказать и о смерти старика-царя, которую предвестили многие предзнаменования. Они были следующие. Во-первых — затмение солнца, предупредившее его кончину на столько дней, сколько лет протекло всей его жизни. Затмение солнца было сменено затмением луны, а это затмение — землетрясением, случившимся в тот самый вечер, в который христиане по древнему обычаю совершали память соименного царю Антония. Потом двенадцатого февраля, в тот самый день, который вечером имела последовать его неожиданная кончина, подул сильнейший южный ветер и море так разъярилось, что, выступив из своих границ, оно разбило волнами во многих местах восточные стены Византии, обращенные к морю, расшибло на этой стороне много ворот и, ворвавшись в город, точно неприятель, затопило здесь много домов. Тогда же попадало много железных крестов, водруженных на храмах, — так были сильны порывы ветра. В то же время упала и колонна, с давних пор стоявшая пред храмом сорока мучеников; будучи от пожара повреждена у основания, она заставляла проходящих бояться, что вот-вот упадет, и наводила на них страх недаром. Когда однажды и этот царь проходил мимо ее, некоторые из окружавших его лиц не советовали ему подходить близко, чтобы не случилось беды. Но он только посмеялся над их трусостью и произнес тогда слова, конечно, случайно попавшиеся на язык: «О, если бы мне прожить столько же, сколько простоит этот столб»! Теперь они и исполнились, как будто какое предсказание, к удивлению тех, которые помнили о них. Когда солнце склонилось уже к вечеру, я по обыкновению пошел к царю. Я часто ходил к нему для его утешения — дня через три или четыре. Так пришел и теперь и, сев, я удостоился от него дружеской беседы. Большею частью он вел со мною ученые и серьезные разговоры с приятностью и любезностью. В это время были при нем и дочь его, королева Симонида, и некоторые другие лица, подобно мне питавшие в себе чувства расположения и преданности как к царю, так и к его дочери королеве, и одинаково пользовавшиеся близостью к ним. Наша беседа длилась до самой полночи и до первого пения петухов, причем у царя не заметно было никаких признаков болезни. Потом он сказал нам: «Прощайте и ступайте домой, завтра докончим, чего не договорили сегодня». А сам сел за поданный ужин. Пища на этот раз была вся очень грубая по причине постных дней. После стола вместо того, чтобы подкрепить старый желудок вином для сварения этой грубой пищи, он напился холодной воды. Он имел привычку, когда чувствовал внутренний жар, пить без меры холодную воду, чтобы никогда не иметь нужды в кровопускании. Прибегнув и теперь к этому средству, он тотчас же почувствовал себя дурно, началась боль в желудке и груди. У него затем совершенно стеснилось дыхание; видя, что сейчас же умрет, между тем не имея в такую пору никого, кто бы преподал ему божественные тайны, так как все ворота кругом дворца были заперты, он встал и начал молиться Богу о спасении души своей с обильными слезами и частыми коленопреклонениями. Потом вместо божественных тайн приложил к устам своим святую икону Богоматери, которую носил на груди, и, сев на кровать, тотчас скончался — ночью, еще до рассвета. Здесь должно разуметь кровать не обыкновенную и стоявшую на виду, но потаенную и стоявшую у стены отхожей комнаты. С того времени, как он почувствовал себя дурно, он часто и почти каждую четверть часа ходил туда для естественной надобности. Наконец, не могши добрести до обыкновенной, стоявшей на виду своей кровати, когда у него нервы и телесные составы пришли уже в оцепенение, он сел и умер на упомянутой кровати. Теперь нам легко уже понять смысл одного предсказания, остававшийся прежде для всех тайною. Еще задолго пред тем царь нашел книгу, в которой писатель совершенно неизвестный загадочными письменами и таинственными изображениями обозначил всех будущих царей. Для обозначения характера и ума этого царя в ней употреблено было между прочим изображение лисицы, а для указания рода его смерти представлены были стул, поставленный в упомянутом месте, и по сторонам его два мальчика, одетые в черное платье, с совершенно открытыми головами. Эти два мальчика в черных одеждах и с непокрытыми головами очевидно, указывали царю на черную рясу и лишение царского венца в продолжение двух лет, потому что царь прожил так два года. Мне думается, что я не ошибаюсь в объяснении этого предсказания. С восходом солнца тело царя перенесли в так называемый монастырь Лива[303], который возобновила его мать, государыня Феодора. В девятый день здесь по обычаю совершено было и поминовение.