История ромеев, 1204–1359

7. Все это произошло 24 мая 11 индиктиона. Поздно вечером того же дня, когда царь возвращался во дворец, его встретил бывший некогда патриарх Нифонт и спросил: как он намерен поступить с дедом? Когда же тот отвечал: человеколюбиво и как с царем, Нифонт остался сильно недоволен ответом царя, что и выразил. Этот человек чувствовал отвращение и зависть ко всякому, у кого только дела шли благополучно; особенно же он питал в себе давнюю и глубокую вражду к старику-царю за то, что тот не защитил его, когда его низлагали с патриаршеского престола, как человека, явно уличенного в святотатстве и других преступлениях. Это первая причина. Вторая же заключалась в том, что он снова начал бредить патриаршеством и надеялся в случае удаления старика-царя найти беспрепятственный доступ к этому высокому достоинству. Он сказал царю: «Если хочешь царствовать безбоязненно, не давай другому своей славы, отними у деда все знаки царского достоинства и заставь его надеть волосяное рубище, а затем отправь или в тюрьму или в ссылку». Этот негодный Нифонт пламенно желал, чтобы не одного его звали отставным патриархом, а и этого царя отставным царем. Он думал тем удовлетворить своей ненависти, а и не подумал, пустой человек, что этот-то царь и вывел его из неизвестности и ничтожества, и окружил его всем почетом, и поставил на самую высшую степень славы, богатства и блеска. Как бы то ни было, но с его словами были согласны и некоторые из приближенных к царю, которые и убеждали его оставить человеколюбие в отношении к деду; правда, они не вполне достигли своей цели, однако же поколебали царя и отклонили его от намерения сделать деда участником в правлении. После многократных рассуждений было решено — царю-деду носить знаки царского достоинства, но оставаться в дворцовых покоях безвыходно и без участия в делах, а на содержание его и назначенной ему прислуги отпускать ежегодный доход с рыбной ловли, производящейся пред Византией, — доход, простиравшийся тогда до десяти тысяч золотых; великого же логофета Метохита отправить ссыльным в Дидимотих. Что же касается до патриарха Исайи, то он, видя, что низвержен с престола и почти посажен в темницу такой престарелый царь, не болел душой, а еще прыгал от радости и говорил речи, обличавшие в нем жесткость души и сумасбродство, или лучше сумасшествие: «Возвеселится, — говорил он, — праведник, когда увидит отмщение (Пс. 57, 11)», себя называя праведником, а низвержение царя отмщением. Потом он принялся мстить и преследовать епископов и пресвитеров, и одним запретил священнослужение на несколько лет, другим до самой смерти; на некоторых впрочем он наложил епитимии более умеренные; словом сказать, из лиц, сочувствовавших старику-царю, никого не оставил без наказания. В числе их был и Иоанн, после Бога мой первый попечитель с самого детства, мой дядя по матери. Он кончил жизнь в своей митрополии, достигши глубокой старости. Несмотря ни на старость свою, ни на болезнь ног, он до самой кончины нимало не ослаблял для себя строгостей подвижничества, требовавшего свежих сил. Митрополией его была понтийская Ираклия. Ираклийцы и прежде[276] видели в нем милостивого отца, исполненного божественной благодати мужа, — не необразованного человека, не легкомысленного учителя, который с кафедры говорит речи неблаговременные, безрассудные, трескучие, шумные и не заключающие в себе ничего полезного, но учителя такого, который с юных лет прекрасно образовал и язык свой, и слух, и ум науками и духовными, и светскими. Он приобрел все необходимое для учителя настолько, что в своей жизни и учении преподавал своим пасомым такие законоположения и правила, которые сообщают человеку нравственную красоту, сдерживают в нем излишние порывы, приучают умерять желания и останавливают всякое нескромное движение. Но кто хочет узнать подробнее, как велик и как добродетелен был этот человек, тот может обратиться к его жизнеописанию, которое нами составлено.

8. Не прошло еще тридцати дней, как царь услыхал, что правитель болгар Михаил сделал набег на соседние римские села и города и что он немедленно думает проникнуть до Дидимотиха и Адрианополя, имея при себе наемное войско из приистрийских скифов. Поэтому он выступил со всею поспешностью и явился в Адрианополь. Отправив отсюда послов, он чрез них требовал от Михаила объяснения, почему тот нарушил мирные отношения, и получил объяснение такого рода: «Тебе было бы решительно невозможно войти в Византию и облечься властью самодержца, если бы я захотел быть союзником твоего деда, он обещал мне дать денег и подарить мне пограничную страну, но я всем этим пренебрег ради тебя и твоих обещаний. Ведь ты знаешь, что ты дал мне большие обещания, — больше, чем твой дед, не потому только, что ты хотел иметь во мне союзника, но и потому, что я тебе родственник по твоей сестре». Царь, не желая показать, будто струсил этих угроз, нашел нужным порешить дело войной, хотя его войска и силы не были равны неприятельским. Он во всех случаях руководствовался больше природною отважностью, чем холодною рассудительностью. Таким образом и с той, и другой стороны начали готовиться к войне, и римскому государству грозила большая опасность. Но мать государыня[277], боясь за сына, вошла в переговоры с тем и другим, чтобы примирить их, и действительно оказалась примирительницею, как мать обоим, которая смело могла делать им какие угодно внушения. Так заключен был мир, и Михаил, получив большие деньги, удалился домой. Между тем великий логофет Метохит, которого отправили в ссылку, нимало не уважив его заслуг, подвергся каменной болезни; она мучила его гораздо больше, чем все, что он испытал, — разумею заключение в темницу, лишение значения, потерю денег и оскорбительные толки и ругательства глупых людей. Царь-дед от печали потерял прежнюю бодрость тела и сперва стал худо видеть одним глазом, в котором потускнел зрачок, а спустя немного заметил потерю зрения и в другом. Таким образом он очутился среди непрекращающейся ночи, стал в полную и постоянную зависимость от других и, по словам св. Писания, свое питье растворял плачем и хлеб ел с горем[278]. Я уже оставляю в стороне остроты и бесстыдные ругательства, которыми оскорбляли его слуги и рабы. Оставляю и то, что дана была полная свобода прачкам стирать все что угодно в воде, протекавшей по двору дворца, и что этот двор сделался выгоном для находившихся по соседству животных — ослов, лошадей, быков и домашних птиц. Протостратор, который тогда заведовал и заправлял делами в Византии[279], не опускал ничего, что хотя сколько-нибудь могло служить к оскорблению и унижению старика-царя. Только великий доместик Кантакузин не дозволял себе ни мыслию, ни словом, ни делом обижать царя, как и тех, которые недавно лишились почета. Украшаясь природною рассудительностью и глубокомыслием, этот человек, напротив, следовал добрым примерам тех мужей древности, которые прославились благородством и добродушием. И вот теперь, когда так хорошо шли у него дела, он не возгордился своим счастьем, не поднял выше меры бровей и не допустил надменности в себе, но остался в пределах скромности. «Мне теперь, — говорил он, — нужно быть трезвым, так как другие не могут не быть пьяными». Счастливые обстоятельства служат для человека стадией и пробным камнем; они столько же делают заносчивыми людей безрассудных, сколько внушают похвальной скромности людям рассудительным. В это время был выведен из тюрьмы и Сиргианн[280], который предварительно дал страшные письменные клятвы в удостоверение того, что не станет ничего замышлять против царя; он прибавлял, что если когда-либо нелицеприятные судьи уличат его, что он солгал, то пусть не только обрушатся на него те страшные заклятия, которые он призывал на себя, но пусть он будет предан и смертной казни. В этом и следующем году с прекращением в римском государстве смут, междоусобий и неприятельских набегов византийцы увидали у себя такое изобилие хлеба, какого давно уже не видывали и деды их.

9. Лишь только настала пора, когда под рукой весны земля покрывается роскошною растительностью и украшается тысячами цветов, доставляющих величайшее наслаждение зрению, царь велел римским войскам готовиться к походу. Он хотел идти в Азию и начать войну с Орханом[281], владетелем Вифинии: как по другим причинам, так и из опасения, чтобы последний не овладел главным городом Вифинии, Никеей, осадив ее двоякого рода врагами — голодом и войском. На исходе весны войско, переправившись чрез византийский пролив, вступило в Азию вместе с самим царем. В нем было две тысячи людей отборных; большую же часть составлял торговый и ремесленный люд, который был только пародией на войско. Они имели при себе и знаки своей трусости — разумею множество лодок и шлюпок, почти равнявшееся числу их самих и заготовленное на случай бегства. О преследовании и победе над неприятелем им никогда и на мысль не приходило. Владетель Вифинии, отобрав из турков самых опытных в деле войны, послал их охранять теснины на дороге, а сам с восемью тысячами ратников выходит навстречу царю. Царь на третий день после переправы в Азию достиг приморского городка, называемого Филокрином, и, узнав, что Орхан, заняв окрестные теснины, остановился с варварским войском неподалеку, и сам остановился здесь лагерем на ночь. Когда же с солнечным восходом увидел, что некоторые из варваров спускаются с окрестных гор, сперва в легком, а потом и в тяжелом вооружении и больше всего на лошадях, вооружился и двинулся против них и сам. Сперва действовали неприятельские стрелки, стоя вдали и, по-видимому, не желая подойти ближе. Царь, считая такой способ сражения необыкновенным для варваров, приписал его их трусости, воодушевился и приказал по нескольку человек выступать вперед и выделяться из рядов. Некоторые из окружавших его, люди более других опытные, говорили, что это не поведет к добру, но не могли его остановить. Когда в течение такого бестолкового сражения солнце зашло уже за полдень и когда настал самый сильный зной, Орхан, заметив с вершины горы, что римляне уже утомились частью от жара, частью от постоянных перебежек, спускается и сам с войском, которое нелегко было сосчитать. Подступив с криком и гамом, одни из его воинов посыпали на наших стрелы, другие принялись поражать их мечами. Римляне первый их натиск выдержали мужественно, долго защищались отважно и очень многих ранили или же умертвили. Потом, видя, что скоро наступит ночь, и считая опасным для себя продолжать сражение ночью на неприятельском поле, начали поспешно отступать в свой лагерь. Тогда враги усилили свои нападения и немало истребили лошадей и людей, пока наконец наступившая ночь не прекратила сражения. В числе других был ранен стрелою в ногу и сам царь, впрочем, сносно и не очень опасно. Но в эту ночь произошло жалкое зрелище, которое было явным знаком гнева Божия. Варвар был удивлен вооружением и мужественным сопротивлением римлян и подумал, что они здесь не остановятся, а пойдут на следующий день дальше. Поэтому, оставив на месте триста всадников для наблюдения, он со всем остальным войском двинулся вперед, чтобы заранее занять важнейшие пути. Итак, он пошел туда, а царь вошел в городок Филокрину для излечения ноги. Римское войско, увидав это и не узнав точно причины, подумало, что царь струсил, что, верно, Орхан намерен напасть на них ночью с многочисленным войском, а в таком случае на другой день солнце не увидит ни одного римлянина в живых. Итак, те, которые запаслись шлюпками, как были, так и пустились бежать на них. Другие, торопясь пройти чрез городские ворота, давили, топтали друг друга, отчего многие умерли. Иные, цепляясь друг за друга, чтобы подняться на стену, или поднимались или же, увлекаемые задними, обрывались и ушибались до смерти. Были и такие, которые испустили дух, стоя на месте, от одного страха. Солнце, поднявшись на горизонте, известило тех триста варваров об этом неимоверном приключении с римским войском; подъехав и увидав, что в лагере брошены лошади, оружие, палатки, кроме того, царские лошади с красными седлами и царская палатка, варвары забрали все это и ушли в числе двухсот человек, а остальные сто простерлись дальше и добили стрелами тех, которые не успели ни уйти на лодки, ни попасть в крепость. Видя это и не зная, как поправить дело, царь взошел и сам на судно и возвратился в Византию. Такая неудача озадачила его сильно; он глубоко призадумался, разыскивая, за что бы так прогневался Бог, что римское войско рассеялось в одно мгновение, хотя никто из врагов не преследовал его. Наконец между многими причинами он признал главнейшею — неустройство в гражданских делах и неправду в судах: этот застарелый и потому трудно излечимый недуг, разлившись по всей массе общества, производил большую неурядицу в делах и приносил много вреда государству. Болезни, случающиеся от какого-либо телесного расстройства, ограничиваются лишь некоторыми людьми и не распространяются на всех; но когда бывает заражен воздух, то необходимо заражаются и все, которые дышат одним и тем же воздухом: так же точно, говорил царь, относятся между собою проступки, дозволяемые людьми частным образом, и неправды в судах. Поэтому чрез несколько дней он отправляется к патриарху Исайе и прежде всего старается убедить его оставить свой гнев на епископов и разрешить от запрещения народ. Если царь, говорил он о себе, к которому явно относятся государственные преступления, прощает всем все, то патриарху, обязанному быть учителем мира, слишком неприлично питать в сердце вражду к людям и допускать, чтобы в гневе его заходило солнце много раз, тогда как не следовало бы допускать этого ни разу. Патриарх, убежденный царем, когда настало время божественной литургии, надев священное облачение, взошел на амвон и прочитал разрешение мирянам: и живым, и умершим. Но епископов и многих из пресвитеров не разрешил. Потом, по совершении патриархом со многими епископами и пресвитерами божественной литургии, царь избрал четырех человек[282], в которых был уверен, что они будут исполнять судебные обязанности достойным образом. Из них один был епископ[283]. Среди святого храма царь вручил им право суда, дав им в то же время святое и божественное Евангелие, равно как и царский меч, и вместе истребовав страшнейших клятв в том, что будут творить суд нелицеприятный и неподкупный. Кроме того, он назначил им имения, которые доставляли хороший годовой доход, и тем поставил их в такое положение, что они сделались бы решительно безответными в случае нарушения данных клятв. Так было улажено дело. — С наступлением осени, собрав все какие были у римлян трииры в Византии, Лесбосе и других островах и приморских городах, равно как и мониры, и присоединив к ним еще четыре союзных трииры, принадлежавших владетелю Кикладских островов, царь отплыл на них, как разглашалось, против кораблей, принадлежавших варварам, а на самом деле против правителя хиосского Мартина[284]. Будучи из рода тех латинян, которые были известны своим богатством и славою, он получил по преемству от отца право владеть упомянутым островом и пользоваться доходами с него, но он обязан был подчиняться, подобно рабу[285], римским царям и исполнять с полною готовностью все, что ни повелят они. Этот остров принадлежал собственно римлянам и отдан был отцу Мартина во владение и для пользования доходами еще дедом царя за какую-то давнюю услугу. Мартин получил от отца остров вместе с братом[286], но брата какими-то хитростями успел провести, а сам, как человек деятельный и сообразительный, построил трииры и, разъезжая по морю, грабил варваров, которые населяли поморье Азии и с разбойническими видами плавали вокруг островов. В короткое время он навел на них такой страх, что стал получать с них ежегодную дань, чтобы только больше не вредить им. Быстро разбогатев и достигнув известности, он внушил римлянам подозрение, что недолго будет держать себя в подчинении царям. Потому-то царь совершил настоящее плаванье тайно, без всякого труда взял остров, схватил самого Мартина и в оковах отправил его в Византию.