История ромеев, 1204–1359

Книга девятая

1. Лица, окружавшие молодого царя Андроника[253], видя, что жизнь старика-царя может еще очень продолжиться, и по своей нетерпеливости будучи не в состоянии далее сносить разделение власти, спешили всю власть присвоить себе самим, а старика-царя разными кознями и хитростями совсем лишить ее или даже вместе с нею и самой жизни. Для достижения своей цели они не упустили ничего, что только могло вести к ней и что могло содействовать осуществлению их замысла. И, во-первых, они отправляют посольство к Михаилу[254], принявшему власть над болгарами за Истром по смерти Святослава, для заключения прочного и ненарушимого союза. Андроник видел, что король Сербии сильно расположен к старику-царю, как связанный с ним родством чрез супружество с дочерью кесаря, и боялся встретить помеху последнему своему замыслу с этой стороны. Потому-то и примкнул к Михаилу, сделавшемуся недавно зятем его по сестре[255], бывшей пред тем женой Святослава. Михаил, получив власть над болгарами, тотчас же стал искать себе более знатной супруги и, отвергнув первую, с которою сделался и отцом семейства (она была сестра тогдашнего короля Сербии)[256], вступил в брак с сестрою царя, которая жила вдовой в Тернове. Около этого времени проживала в Дидимотихе и государыня, мать царя, поэтому к Михаилу отправлены были послы с просьбою, чтобы он вместе с супругой прибыл к царю и к матери своей супруги по многим причинам. Государыня давно уже горит желанием повидаться с дочерью, — они не видались уже больше 25 лет, царь же пламенно желает повидаться с сестрой, которую никогда прежде не видывал, а вместе и с ее супругом — и как своим зятем, и как человеком, которому хочет поверить некоторые тайны. По этим-то причинам Михаил и прибыл с супругою в Дидимотих, где в течении многих дней и частным образом, и публично пользовался всевозможным почетом и радушием от государя и от государыни матери. Тогда же они заключили между собой и условия: чтобы Михаил помогал внуку-царю против деда-царя, а тот Михаилу против короля Сербии; в случае, если сделается обладателем всей римской империи, лишив деда-царя власти, он обещал заплатить Михаилу множество денег и отдать ему часть земель и городов римских — и как приданое своему зятю, и как плату своему союзнику за труды. По заключении этих условий Михаил отправился обратно с супругою в свое государство, получив от своей тещи государыни множество подарков и лестных обещаний в будущем. Молодой царь, будучи обнадеживаем таким положением дел и видя, что к нему расположены жители как других городов, так и самой Византии (последние уже приглашали его к себе тайно, соскучив долгою жизнью и недеятельностью его деда), начал думать и хлопотать о том, нельзя ли какими хитростями и уловками победить деда и сделаться самодержцем римским. А так как для осуществления его замыслов требовались деньги, то он силою отнимал их у чиновников, посылаемых стариком царем во Фракию для сбора податей, говоря, что эти деньги необходимы ему, что и он также царь, а для царя и вполне естественно, и вполне справедливо общественные деньги употреблять на нужды, не терпящие отлагательства. Потом, показывая вид, будто хочет отправить посольство к властителю Египта для каких-то переговоров и выгодных условий, он отправился в Византию, чтобы здесь сесть на большой корабль и сделать путешествие в Александрию. Но он отправился не просто, а прежде собрал большую силу, обошел все фракийские города, расположил их к себе, укрепил, всех людей подозрительных изгнал, а поселил там все своих приверженцев и единомысленников. Но во время этих занятий кто-то из его приближенных тайно убежал к царю деду и, явившись, во всех подробностях раскрыл ему все козни, какие строились там против него; между прочим, сказал: приближенные твоего внука положили или лишить тебя самой жизни, если станешь противиться, или, если дело пойдет легко и успешно, вместе с верховною властью лишить тебя и знаков этой власти и, облачив в монашеское рубище, отдать под стражу. Поэтому нужно смотреть, чтобы он не проник как-нибудь в город, придав своему вступлению самое обыкновенное значение, — нужно тебе озаботиться, чтобы принять меры против него, потому что грозит опасность. Выслушав и сообразив это известие с тем, что слышал от многих других, и убедившись, что все это справедливо, царь встал и с воплем к Господу сказал: «Суди, Господи, обидящих меня, да постыдятся восстающие на меня; сохрани мне царскую власть, которую Ты мне дал, а тот, кого я родил и превознес, вырывает из моих рук»[257]. Потом принялся за дело. Прежде всего он послал внуку, находившемуся еще на половине пути, запрещение вступать в Византию. «Странно было бы, — говорил он, — тому, кто так открыто нарушает условия и дозволяет себе то, от чего расстраиваются общественные дела, странно было бы ему скрытничать». Посланным было поручено раскрыть ему для возбуждения его совести, сколько поводов подал он к тому, чтобы деду прервать с ним мирные отношения и оскорбиться. Во главе их были следующие: во-первых, он задерживал всех царских сборщиков податей и отнимал у них деньги, тогда как в них никогда еще не бывало такой нужды, как в настоящее время, которое по причине разделения империи требует огромных издержек; во-вторых, он высылал с бесчестьем посылаемых дедом в разные города начальников и правителей и на место их ставил других по своему произволу; в-третьих, принудил к беззаконному смещению королеву, которая доводится ему теткой по отцу[258], была уже облечена в монашескую одежду и с негодованием противилась ему. Были и другие причины, по которым воспрещался ему въезд в Византию; их очень много, но они уже не так важны. При этом царь-дед послал тайные письма к королю Сербии с просьбою о помощи, и к своему сыну, деспоту Димитрию, управлявшему тогда Фессалоникою и ее округом, с приказанием — взять с собою двух своих племянников, протовестиария Андроника и Михаила Асана, начальствовавших тогда над Белградом и остальною Македониею, а также и македонские полки, и сначала укрепить сколько нужно македонские города, удалив при этом из них людей подозрительных, а потом, двинувшись оттуда и соединившись с союзным войском короля Сербии, идти как можно скорее против молодого царя Андроника. Из писем же посланных к королю Сербии, к деспоту и к другим лицам, состоявшим на царской службе, одни были перехвачены досмотрщиками, расставленными от молодого царя по дорогам, — это те именно, которые были написаны на бумаге[259]; другие ускользнули и дошли по назначению, — это те, которые были написаны на тонком и белом полотне и тщательно зашиты в одеждах почтарей. У сообщников молодого царя были расставлены досмотрщики во всех узких проходах и особенно у ворот, находящихся у Христополя[260]; они осматривали всех, кто попадался на дороге, не несут ли писем из Византии, и потому трудно было кому-либо от них увернуться. Таким образом от них не скрывалось ничего, что думали и делали в Византии; здесь, напротив, не знали ничего, что думали и делали там. Все добровольно передавались на сторону последних, одни открыто и душой и телом, а другие если не телом, зато всей душой; сюда надобно отнести не только весь почти простой народ византийский, но и таких лиц, которые принадлежали к сенату и придворным вельможам и даже находились в кровном родстве с стариком-царем; тщательно следя за тем, что делал он, они сообщали обо всем молодому царю. К числу их принадлежал и сын царя, маркграф Феодор. Он, как мы уже и говорили, за много лет пред сим был отправлен матерью в ее отечество, чтобы найти там себе жену; затем по легкомыслию и беспечности наделал со временем долгов и по смерти матери возвратился к своему отцу царю, бросив там жену и детей; с тех-то пор и проживал в Византии. Здесь он пользовался полным расположением и благосклонностью царя, как и содержанием из царской казны, и имел возможность из царских денег уплатить все свои долги. Обо всем этом он забыл по своей бессовестности и, потеряв всякое уважение к отцу, поступил, как Иуда, — сделался предателем царя-отца. Дело в том, что он сам бредил о власти над римлянами в случае смерти законного наследника престола, которого отец не хотел передать ему по многим причинам — потому что он и душою, и верою, и одеждою, и бритой бородой и всеми обычаями был чистый латинянин. Чтобы отплатить отцу за это, он и присоединился к молодому царю; таким образом из кровного родственника он сделался самым злым врагом своего отца-царя. В следующем месяце, именно в ноябре[261], Димитрий Деспот, получив в Фессалонике царские письма, тотчас же повестил протовестиария и Асана. Соединившись вместе, они начали собирать войска и разделять между воинами все имущества лиц, державших сторону молодого царя, которые находились в македонских городах и селах; открыли винные погреба и хлебные магазины и отдали все это на расхищение желающим; тех, в которых не встречали нисколько сочувствия, подвергали ссылке, а их имения продавали с публичного торга. Такие делались там вещи; между тем с часу на час ожидали прибытия союзного войска от короля. Впрочем, не сидел сложив руки и молодой царь Андроник: по морю и суше, во все города и на все острова, в Византию, Фессалонику и Македонию он тайно рассылал указы, в которых объявлял народу свободу от податей и налогов, а воинам большие выгоды и прибавку жалованья. Эти указы, делаясь известными, волновали, легко увлекали и располагали всех предаться ему всецело — мыслью, словом, делом, всем сердцем, так что к нему одно за другим шли тайные письма, в которых писавшие приглашали его к себе и просили поспешить прибытием.

2. При таком положении дел молодой царь достиг Регия[262] и отсюда отправил послов к царю-деду с предложением одного из двух — или впустить на время его самого в Византию, или же выслать к нему из Византии некоторых из членов сената, предстоятелей церкви и наиболее образованных людей из народа, которые бы могли передать царю и всей Византии то, что он скажет им. Находя, что это предложение все проникнуто коварством, старик-царь долго молчал, не зная, на что решиться. И вступление внука в город, думал он, не обойдется без убийств и пролития крови, так как византийцы готовы присоединиться к нему тотчас же, как только увидят его у ворот внутри города, и допустят своему царю умереть горькою смертью; и отправление к нему византийцев также не обойдется без смут, так как внук имеет в виду склонить их на свою сторону явно льстивыми речами, а тайно подарками и богатыми обещаньями, чрез них же и всех византийских граждан. Впрочем, из двух этих зол он избирает меньшее и отправляет к нему двух сенаторов, двух архиереев, двух знатных священнослужителей и четырех почетных граждан. Приняв их в общем собрании всех, которые были там при нем, он произнес очень искусную речь. «Всякий знает, — говорил он, — что я вас, моих подданных, люблю больше, чем себя, и что иду против воли деда моего отнюдь не для того, чтобы самому сделаться самодержавным. Вы видите, что я не щажу своей жизни, не ищу неги и покоя, не вожу за собой ни копьеносцев, ни секироносцев[263], как делают обыкновенно не только цари для охранения своей власти от завистников, но и те, которых судьба, оторвав от родителей и родственников, пустила скитаться там и сям в постоянном страхе за свою жизнь. Если не так, то пусть скажет мне, кто хочет, из-за чего я ношу эти раны на своем теле, которые получил в борьбе с врагами римскими, — разумею тех, которые делают высадки из Азии во Фракию, также варваров, живущих по Истру и в свою очередь отсюда делающих набеги на ту же несчастную Фракию? А я скажу пред вами всю истину: когда я вижу, что царь от старости дошел до крайней недеятельности и бесчувственности, так что его нимало не трогают страдания христиан, которых варвары постоянно и днем и ночью закалают, как жертвенных животных, забирают в плен, уводят в рабство и нагими изгоняют из сел и городов (я не говорю о других более тяжких бедствиях Азии и тамошних городов, которые взяты варварами, благодаря беспечности и недеятельности царя), — когда, говорю, я вижу это, то тяжко страдаю, не могу выносить терзающей мое сердце тоски, и вот решился на одно из двух: или умереть и проститься с своей жизнью и с своей скорбью, или же по силам помочь римскому государству. Притом же невозможно, решительно невозможно, чтобы человек, который так долго пользуется властью, не наскучил тем, которые ему повинуются, и не нажил себе недоброжелателей. Сам Бог положил, чтобы ничто в жизни не оставалось неизменным и постоянным. Оттого-то мы и видим, что все земное имеет свое время, когда оно веселит и радует, а потом это время проходит. Если же кто вздумает упорно и насильно держать себя в одном положении, то он будет извращать естественный порядок вещей. А все, что выступает за естественные границы, теряет свое свойство доставлять удовольствие и приятность в естественных границах. Сюда-то относятся мудрые изречения древних: «ничего лишнего» и «мера самое лучшее дело». Вы видите, что и моего деда, когда он достиг глубокой старости, владея верховною властью столько лет, сколько не владел, конечно, никто из всех когда-либо бывших царей, наконец ненавидят все подданные за то, что он не предпринимает никаких мер к тому, чтобы уничтожить эту ненависть или поддержать римское государство, и нимало не скорбит, видя, как умирают прежде его наследники престола. Так умер мой отец-царь, не получив ничего, что следует царям, кроме одного имени. Так умерли и другие из самых близких кровных его родственников, младших возрастом. Умру, может быть, и я, прежде чем сколько-нибудь воспользуюсь царской властью. Чего легче умереть, особенно когда человек постоянно подвергает себя опасностям и не щадит своей жизни? Может быть, некоторые подозревают меня в властолюбии, видя, что я восстаю против деда-царя и не хочу ему повиноваться. Я и не отвергаю этого вполне, но не вполне и признаю. Если бы я видел, что римское царство возрастает и наши пределы расширяются, то я охотно сколько угодно хранил бы спокойствие и довольствовался бы такими надеждами, какими довольствуются те, которые смотрят, как их повара долгое время занимаются приготовлением разнообразных кушаньев для большого стола. Но когда я вижу, что положение римских дел с каждым днем становится хуже и хуже и что неприятели только не перед самыми воротами столицы хватают и режут несчастных римлян, — что, вы думаете, я чувствую? Люди по большей части утешают себя в скорби надеждою, хотя бы она была и ложна; а мне и ложной надежды не остается, чтобы утешить себя по крайней мере ложью. Еще: вы дивитесь Александру Македонскому, который по малодушию негодовал и досадовал на своего отца за то, что тот постоянно прибавлял к одной победе другую и, как другой сказал бы, подрезал крылья у честолюбивого сына, оставляя ему менее и менее случаев к трофеям. А я, вы видите, терплю совершенно противное и не только теряю всякую надежду на получение власти, но даже то, что обыкновенно составляет счастье жизни; и ужели, по-вашему, мое негодование несправедливо? Не будучи в состоянии сидеть сложа руки, я встал и просил царя-деда дать мне только тысячу ратников, обещая ему с твердою надеждою на Бога обойти с ними и обезопасить вифинские города, а вместе и прогнать врагов как можно далее, пока они, овладев этими городами и перешагнув укрепления, не осадили Византии. Но дед не дал мне войска и считает меня врагом, желает мне гибели и взносит на меня обвинения, которые могли бы оправдывать его ненависть ко мне. Первое из них, что я, пользуясь властью, отнял у одного сборщика податей общественные деньги. Но я не нахожу ничего неприличного в том, что, будучи царем и терпя большую бедность, позволил себе при помощи солдат взять небольшую сумму денег, в которых отказал мне царь-дед, — для удовлетворения настоятельных нужд. Второе обвинение — что я посылаемых им начальников во фракийские села и города выгоняю оттуда ни с чем. Но и это я делаю не в обиду ему, как мне кажется, а даже очень справедливо. Добившись власти над несчастными фракийцами за большие деньги, эти господа поступают с ними жесточе, чем с рабами; а последние, вынуждаемые крайностью и бессильные избавиться от своей горькой доли, бегут ко мне со слезами и воплями. Принимая участие в их бедственном положении, я, естественно, старался избавить их от него. Впрочем, я оставляю многое и требую сегодня одного — чтобы отсчитаны были мне восемь тысяч золотых в уплату долга моим воинам, которые уже давно ведут со мною скитальческую жизнь. Если это будет исполнено, я больше ни в чем не буду противиться деду-царю». Сказав это, он встал с трона и провожал посланных, сказав каждому ласковое слово и очаровав их богатыми обещаниями. Таким образом они возвратились оттуда глашатаями его достоинств и, разошедшись во все концы столицы, еще больше расположили в его пользу народ.