История ромеев, 1204–1359

12. В это время появился в Византии один монах с горы Афонской. Он был слишком семидесяти лет, не имел никакой иерархической степени и не умел правильно читать, даже по складам. Его-то за особенную простоту нрава царь возвел на сиротствовавший тогда патриаршеский престол, несмотря на то, что многие смело и громко обвиняли его во многом, что издавна и препятствовало ему получить какую-либо иерархическую степень. Но так как эти люди действовали не из благоговения к правде Божьей, а по своекорыстным расчетам, то Бог и попустил, чтобы этот необычайно простой человек лишил власти тех, которые так несправедливо ссорились из-за него, — как покажут это события дальнейшей истории. Вступив на патриаршеский престол, новый патриарх не замедлил приобресть большую благорасположенность у царя и возвратить давнее его благоволение пинкерну Филантропину, который, как мы говорили уже, лет за тридцать восемь назад был лишен зрения завистливой рукой. Он немедленно оказался таким мудрым советником в государственных делах, — особенно при тогдашнем смутном и беспокойном положении их, что вместе с ним, казалось, появились тогда мудрейшие люди древности, Сципион и фиванец Эпаминонд. Многие удивлялись, как он при таком непостоянстве и непрочности всего человеческого и при таком могуществе судьбы, которая играет жизнью людей и так же производит в ней перемены, как они делаются на сцене, — как он умел сохранить во всей целости свою добродетель и стать выше судьбы, которая, унизив его завистников, извела его из бездны унижения. Справедливость того, что мы говорим о его добродетели, может подтвердить не хуже пробного камня и самое время, в которое он показал себя. Именно: в это время осадили Филадельфию окрестные и соседние турки. Не вынося продолжительной осады совне от неприятелей, внутри от сильного голода, туземные жители, какие там оставались, были готовы уже сдаться туркам с своим городом и жилищами. Это чрез несколько дней и случилось бы, если бы Алексей Филантропин не поспешил избавить их от такой беды. Находясь в тесных обстоятельствах и решительно не зная, что делать (у царя не было заготовлено ни оружия, ни в достаточном количестве войска, которое бы могло защитить город, удаленный на много стадий от моря и окруженный такой силою), царь посылает туда Филантропина без всяких средств — без войска, без оружия и без денег, с одним его природным смыслом и опытностью. И не успел он еще подойти к Филадельфии, совершив только половину пути, как сатрапы и военачальники осаждающих, услыхав разнесшуюся о нем молву, тотчас же полагают оружие и снимают осаду, пристыженные добродетелью этого человека. Они встречают его с распростертыми объятьями, принимают с видами примирения, припоминают теперь доставленные им когда-то услуги, благодарят его и обещают поступить во всем по его желанию. Некоторые из них при его помощи спасли некогда свою жизнь от явной смерти, а другие под его руководством научились владеть оружием и приобрели знание военного дела. Но к чему распространяться? Он в самое короткое время довел Филадельфию до такого цветущего состояния, что медимн[237] пшеницы верхом стали продавать там по одной драхме. Между тем согласие царей было не по душе Сиргианну, наводило на него уныние и делало его угрюмым, — тем более, что при мирном состоянии государства он оказывался лишним и бесполезным в деле управления. Поэтому он стал вкрадчиво входить в беседу с теми лицами, которые были недовольны почему-либо общественными делами, и везде, в домах, на площадях и на улицах, жаловался пред ними на царей, которые будто бы крайне несправедливы к нему, тогда как он в смутное время оказывал весьма важные услуги то тому, то другому. Между прочим он узнал, что столько же недоволен и Андроник Асан, который во время ссоры царей был владыкою и правителем пелопоннесских римлян, а потом, быв изгнан оттуда с бесчестием молодым царем и пришедши к старому, не встретили здесь ни малейшего утешения в своем печальном положении, несмотря на то, что заслуживал великих почестей — не только сана севастократора, но и более высшего сана: по своей воинской опытности, которою превосходил многих других, и по знатности своего рода. Узнав об этом, Сиргианн сближается с ним и прикидывается его другом, указывая основание для дружеской связи в одинаковости их обидного положения. Таким образом положившись на его сочувствие, Сиргианн дал полную волю своему языку высказать все, чем был недоволен. Но Асан обходился с ним весьма хитро: впадал сам в тон его речи и разделял его жалобы на царей, но в то же время все слова Сиргианновы скрывал в тайниках своей души; потому что и прежде ненавидел его за властолюбие, да и теперь не мог терпеть, как врага своего зятя по дочери, Кантакузина, — разумею великого доместика, который пользовался величайшим значением при молодом царе и в частых письмах к Асану подавал ему лестные надежды. Наконец вся драма разыгралась тем, что Асан, пришедши тайно к дяде своему, царю, сказал ему: «Если ты не поспешишь захватить Сиргианна, добивающегося царской власти, то скоро будешь им убит». Царь тотчас же заключил его в оковы, а его дом со всем имуществом разграбила и растащила чернь, так что его виноградники и пространство, какое занимал дом, обратились в поле для выгона овец. Таковы были дела.

13. Считаю долгом упомянуть теперь о бывшем в это время рассуждении касательно праздника Пасхи. Пришедши однажды по обычаю во дворец, я занялся там разговорами. Прочее я прохожу молчанием; потому что и долго было бы рассказывать, и много в том есть такого, что не слишком важно для людей деловых, хотя и любопытно и достойно внимания людей ученых, а сообщу только важнейшую часть беседы. Царь завел речь об астрономии, о небесных светилах, о движении звезд блуждающих и неблуждающих, чтобы дать мне случай говорить, так как питал ко мне большую благосклонность. Воспользовавшись случаем, я превознес похвалами науку. Она, сказал я, просветляет умственное зрение и расцвечивает все другие науки яркими красками, так что без нее все прочие известные людям искусства и знания представлялись бы нам в неясных и неопределенных очертаниях. Между прочим зашла речь и о Пасхе; среди разговора об этом предмете я заметил, что и Пасха временем своего празднования входит в эту науку, — тем более, что мне давно хотелось обратить внимание царя на этот предмет, совершенно неизвестный для большей части людей, как я убедился на деле, исключая только тех, которые занимались астрономиею. Итак, воспользовавшись случаем, я решился удовлетворить теперь своему желанию, впрочем, достиг цели не без больших затруднений. Присутствующие навели мне много хлопот, нелегко понимая, в чем дело, и если бы царь (он один понимал, что я говорил, и воспользовался случаем ясно обнаружить пред всеми свою редкую сообразительность), если бы, говорю, он не оказал мне особенного внимания и не доставил полной свободы моему слову, то, вероятно, я вскоре вышел бы оттуда с насмешками и бесчестием, хотя это было бы крайнею несправедливостью в отношении ко мне. Итак, получив, говорю, от царя полную свободу говорить, среди всеобщего молчания я прежде всего изложил основные положения, а потом уже сделал из них и необходимые выводы. Нужно прежде всего, сказал я, в точности знать весеннее равноденствие, потому что в этом — главное основание всего дела, как увидим ниже! Потом — следующее за равноденствием полнолуние, а полнолунием мы называем то время, когда бывает видно все полушарие луны. Оно случается спустя с небольшим четырнадцать дней после того, как луна сходится в одной части зодиака с солнцем, так что к ним обоим относится один перпендикуляр. А так как наша Пасха соображается с ветхозаветной, а эта последняя — с полнолунием, следующим за равноденствием, то нам и нужно исследовать прежде всего эти вещи, чтобы дело ясно было для всех. Равноденствие бывает два раза в год: один раз в начале осени, а другой в начале весны. До осеннего равноденствия нам теперь нет дела. Все внимание наше должно быть обращено на равноденствие весеннее. Оно бывает, как мы сказали, весною, когда солнце проходит первую часть знака Овна, которым у астрономов описывается равноденственный круг, но бывает не в одно и то же время во все годы. В эпоху Набонассара оно было под конец вечера 25-го марта; в эпоху Филиппа Аридея — в полдень 24-го того же месяца; в год смерти Иисуса Христа — 23-го, гораздо раньше восхода солнечного, или, точнее, в самую полночь; а в наше время оно уже отодвинулось на 17-й день того же месяца. Я не определяю строго часа в дне и части самого часа. Это в настоящем случае не необходимо, и долго останавливаться на этом нет нужды. С течением веков отсюда происходит разница во времени, так что по прошествии известного срока весеннее равноденствие может опоздать целым днем, по прошествии другого такого же срока — еще целым днем, и так далее. Это происходит не от движения солнца, которое всегда совершает свой путь одинаково и ровно, но от нашего счета дней в году, причем, мы допускаем небольшую погрешность, потому что к тремстам шестидесяти пяти дням мы прибавляем целую четверть одного дня, чего не следует. Не целая четверть, говорит великий Птоломей, а, за исключением из ней трехсотой части, должна быть прибавляема к нашему году. А я сам по тщательном исследовании нашел, что следует исключить меньшее, чем трехсотую часть. Поверить мое вычисление когда-нибудь после предоставляю астрономам, а теперь не время мне объяснять эту частность. Итак, пусть будет по Птоломею, — тем более, что разногласие между им и мною незначительное; пусть, говорю, будет по Птоломею, что к нашему году нарастает один день чрез целые тридцать лет. Эта незначительная часть может сделаться ощутительною только по прошествии многих лет; в три, четыре, пять, десять и тридцать лет она по малости своей могла бы быть и не замечена. Но с течением времени искусные астрономы ее заметили и с точностью определили день весеннего равноденствия. Отсюда было тщательно исправлено и время празднования Пасхи: это исправление было совершено еще около 6300-го года от Адама. Но с того времени дело это остается в небрежении и без исправления даже до сих пор; православные христиане в наше время вместо того, чтобы начинать праздник Пасхи прежде 20-го марта, как бы следовало, начинают ее праздновать 22-го, что неправильно. Если день равноденствия зависит не от чего другого, как от вступления солнца в знак Овна, полнолуние — от диаметрического расстояния солнца от земли, а ветхозаветная Пасха — от полнолуния; то понятно, что с переменою равноденствия переменяется и полнолуние, а, следовательно, и день Пасхи иудейской, с ним же необходимо — и день нашей Пасхи, которая относится к той, как к своему началу и основанию. Если бы мы захотели, нам легко было бы исправить эту ошибку, стоило бы только отбросить несколько более двух дней, — так находит нужным сделать астрономия после многолетних своих исследований. Если же этого сделано не будет, произойдет немаловажное заблуждение: может случиться, как уже и случалось, что мы отнесем по ошибке полнолуние к воскресенью и понедельнику наступающей недели, тогда как оно уже было за два дня назад, т. е. в шестой день прошедшей недели; таким образом, будем ожидать вместо этого другого воскресного дня и неделю пасхальную сделаем страстной неделей. Понятны следствия такой ошибки. Что эти законы указаны учеными не как-нибудь спроста и не легкомысленно, а, напротив, каждый из них имеет твердое основание, постараемся разъяснить. За полнолунием, следующим за весенним равноденствием, наблюдают, как известно, евреи, потому что в это именно время их отцы заклали агнца и вышли из Египта. Тогда весеннее равноденствие было 29 марта, а следовавшее за ним полнолуние — в тот день, который, по их счету, составляет 14 число нисана, стоящего у них первым месяцем в году вместо нашего марта. Счет месяцев и лет начинают не от одного и того же дня вместе с нами персы, александрийцы, египтяне, а вместе с ними и иудеи, но каждый по-своему. Так, александрийцы начинают счет своего года за три дня до первого числа нашего сентября. Египтяне — то от одного, то от другого дня, и каждый год иначе. Персы, мидяне и индийцы не согласны ни с ними, ни между собою; равным образом и иудеи начинают счет дней своего месяца нисана то с одного, то с другого дня нашего марта. Наблюдая периоды месяцев от одного стечения двух светил до другого, они полагали в начало всех других месяцев так называемый месяц нисан, содержащий в себе день весеннего равноденствия и не имеющий своего собственного определенного начала. Об этом так сказал Господь Моисею: «Месяц сей да будет у вас началом месяцев; первым да будет он у вас между месяцами года… В десятый день сего месяца пусть возьмут себе каждый из сынов Израилевых по агнцу на семейство… и пусть он хранится у вас до четырнадцатого дня сего месяца… и заколют к вечеру и съедят… И празднуйте день сей законно, вечно в роды ваши» (Исх. 12, 1–17). Вместе с этим по той же самой причине в воспоминание этого дня они ежегодно и совершают праздник Пасхи. Кроме того, воспоминая исшествие из Египта, они торжествуют под этим образом исшествие из века настоящего в век грядущий. А так как век грядущий невечерен, то и день праздника, служащий его образом, должен быть, говорят, в некотором смысле невечерен. Таков именно и бывает день во время полнолуния, когда обращенная к нам луна светит всем своим полушарием, потому что тогда сразу же по захождении солнца восходит луна и не позволяет небесному своду остаться для нас темным ни на одно мгновение. Вероятно и тогда, в шестом часу того шестого дня, показалась во всем своем свете луна, обращенная к нам своим полушарием и отстоявшая тогда от солнца на 180 градусов. Оттого-то астрономы и нашли чудесным и необъяснимым бывшее тогда затмение солнца, так как оно произошло вопреки естественным законам. Солнечные затмения бывают тогда, когда оба светила сходятся в одной части зодиака и луна проходит мимо солнца, но быть затмению в то время, когда луна отстоит от солнца на 180 градусов и находится отнюдь не между солнцем и землей, это выше всяких законов природы. Потому-то астрономы прежде всех других людей и увидели здесь чудо и сказали, что это Бог страждет[238]. Людям неученым это явление не казалось чудесным, а обыкновенным, которое много раз бывало и в прежние годы. И так в это полнолуние праздновали Пасху иудеи, в это полнолуние бывает и равноденствие; в это же полнолуние умер за нас и наш Спаситель, что известно всем, как и то, что он воскрес из мертвых силою своего божества в третий день после ветхозаветной Пасхи, или, что то же, в двадцать пятый день марта. Оттого, когда то и другое, т. е. и день иудейской Пасхи, и день воскресения случались вместе, союз благочестивых христиан нарушался, — и одни считали постоянным и законным временем нашего праздника день иудейской Пасхи, а другие, пропустив сначала праздник этой Пасхи, начинали торжество наше уже на третий день. Отсюда и праздник делался непраздничным и происходило немалое волнение и нестроение в Церкви Христовой. Конечно, если бы третий день после ветхозаветной Пасхи всегда совпадал с 25 днем марта, то это было бы хорошо, и праздник был бы в праздник. Но это случается очень редко и только в немногие годы; большею же частью и даже почти всегда они расходятся между собою. Отсюда одни упреждали полнолуние, следующее за весенним равноденствием, другие опаздывали, а третьи, оставив без внимания и равноденствие, и агнца, и жертвы, и все ветхозаветные обычаи, разрешали пост по истечении сорока дней, когда бы это ни случилось. Так из-за одного дела происходило великое смятение и, так сказать, смешение и разделение языков; тогда как одни еще постились и размышляли о страданиях Спасителя, другие торжествовали и пели Ему победные песни; доброе дело подавало повод к недоброму; из одного делали многое; единодушие церкви было нарушаемо, и прекрасная связь верующих была разрываема. Поэтому пастыри и учители Церкви, приметив это разделение и нестроение, решились пресечь его и прекратить и постановили по поводу его каноническое правило, чтобы ни один верующий не дерзал совершать праздника воскресения прежде весеннего равноденствия, но чтобы совершал его в воскресный день, следующий за иудейскою Пасхою, т. е. за полнолунием, которое бывает после равноденствия. Таким образом, каждый верующий тщательно должен наблюдать полнолуние, которое бывает за равноденствием, если не хочет нарушать уставов Церкви. Незнание дня полнолуния влечет за собой незнание и того, который должен быть днем праздничным; мы в таком случае точно плаваем в неизвестном море на сбившемся с пути корабле, который среди ночного мрака и бурь, лишившись якоря, далеко носится от спокойной пристани. Все эти мои объяснения и соображения царь выслушал с удовольствием, — и, конечно, не замедлил бы приступить к исправлению этого дела, если бы не побоялся произвести тем волнение между простыми людьми и разделение в Церкви, вот почему он оставил нерешенным и неподнятым этот вопрос. Нелегко, говорил он, согласить всех наших единоверцев, живущих на материке и на островах, и склонить на такое исправление; а и праздновать Пасху по-своему, несогласно с другими, тоже не очень хорошо. Таким образом он нашел более удобным оставить дело так, как оно было до нас; а мне кажется, удобнее было бы сделать напротив. Если нельзя было бы склонить всех единоверцев к такому исправлению в один год, то можно бы сделать это в два, три года, как в древности и бывало не раз. Но по упомянутой причине мнение царя взяло над нашим перевес. И об этом довольно.