История ромеев, 1204–1359

3. Царь-старик, видя, что его оставили почти все, даже бывшие в счету друзей, и боясь, чтобы, сбежавшись, не наложили на него рук, почти совсем отчаялся. Однако ж счел за лучшее сперва выведать расположение к себе патриарха Исайи и вместе с ним других архиереев. Таким образом, собрав их чрез одного из сенаторов, он сказал: «Если бы я знал, что, если сниму с себя порфиру, опасность минет и для подданных наступит хорошее управление, то, будь я лишен наследия Христова, если бы от всей души не предпочел спокойствия царской власти. В самом деле, что всего скорее ведет к душевной радости, как не совершенное удаление от забот и опасностей? Когда за грехи мои, моего народа и моих предков по Божию попущению и в наказание нам поднялась на нас свирепая буря и грозила совершенно ниспровергнуть государство, я, несмотря на то, что был юношей, несмотря на то, что принял государство, страдавшее и от церковного волнения и от соседних народов, с Божьею помощью все легко утишил. С тех пор прошло много времени, я приобрел в делах опытность, какой только можно пожелать, но при такой буре и волнении я и сам теряюсь. Как же я могу вверить в таком положении государство внуку — человеку молодому и неопытному до такой степени, что он не умеет порядочно располагать собой, но всю власть и все царское богатство отдал каким-то молодым и несведущим людям, а сам живет в бедности и не хочет ничего знать, кроме кормленья собак и птиц, — собак, которых у него не меньше тысячи, и птиц, которых столько же, да почти столько же при них прислуги? Как же я доверю такому человеку свою жизнь или царское служение, вверенное мне от Бога? Я вовсе не хочу добровольно сделаться предателем ни моих подданных, ни самого себя. Я любил своего внука не только больше детей и жены, но больше и себя самого, — это вы сами знаете, — и я воспитывал его заботливо и внимательно, желая оставить в нем наследника моей славы и преемника моего царства, любезного Богу и людям. А он, ни во что считая мои внушения, проводил ночи с приятелями в пирушках и бесчинствах; во время их убил и своего брата. Наконец восстал и против меня, — своего благодетеля и родителя, решившись на такой поступок, какого от века еще не видало солнце. Поэтому и вам следует возревновать против его бессовестности, принять меры против его наглости, прекратить провозглашение его имени по церквам и пригрозить ему отлучением от Бога, чтобы он, смирившись и образумившись, возвратился добрым туда, откуда вышел злым, и снова сделался наследником моего царства и моей славы. Говорю так потому, что никому не желал бы передать свою власть, кроме его, если только он захочет относиться с должным уважением к моим внушениям и увещаниям. Но что касается до заключения, какое он сделал в своей речи, то оно полно притворства и лицемерия. Вы слышали, сколько порицаний против меня он рассеял во всей своей речи; с ними, конечно, никак не вяжется заключение. Так заключена речь, очевидно, лишь для того, чтобы восстановить слушателей против меня». Выслушав такую речь, те из архиереев, которые украшались умом и образованием, согласились с сказанным и решили объявить по всем церквам, чтобы предано было совершенному молчанию имя молодого царя, пока он не обратится. Но патриарх, некоторые архиереи и клирики нашли речь царя неосновательною. Поэтому они, встав, разошлись по домам, не сказав ни слова, по свойственному ли им безрассудству или уж не знаю почему. Затем, собираясь раз и два в патриаршеских покоях, они поклялись действовать заодно против старика-царя. Слух об этом, проникши в народ и в высший круг, произвел то, что и здесь весьма многие тайно вошли между собою в подобное же соглашение и дали друг другу письменные клятвы стоять твердо, до последнего издыхания и вытерпеть, если будет нужно, всевозможные истязания. Отсюда на третий день после того патриарх, колокольным звоном созвав великое множество народа, объявил отлучение всякому, кто бы решился умалчивать имя молодого царя и отказывать ему в чем бы то ни было, что следует царю. Кроме сего он провозгласил особое отлучение против архиереев, державшихся другой стороны. Известие об этом, которого старик-царь никак не ожидал, поразило его и огорчило. «Если уж учитель мира, — сказал он, — так взбесился против нас из видов корысти, обещанной ему моим внуком, и, потеряв всякий стыд и совесть, не затруднился сделаться предводителем возмутителей, то кто же сдержит направленное против нас движение необузданной черни, если только иметь в виду человеческую помощь? Да, патриарх, сколько от него зависело, сделался нашим убийцей». Между тем архиереи другой партии, узнав о бессовестности патриарха и о провозглашенном им отлучении, собрались и сами и провозгласили отлучение против него с его единомышленниками, как против виновника возмущения и составителя заговора, действовавшего из видов корыстных. Они привели и церковные правила и гражданские законы, по которым он подлежал тяжкому наказанию. В изложении своей истории мы считаем достаточным ограничиться ссылкою на 18 правило Собора халкидонского, которое и приводим буквально. Подобные дела воспрещает и четвертое правило шестого вселенского трулльского собора и еще четвертая глава тридцать шестого титла законов. Вышеупомянутое правило читается так: «Заговор или стачка всячески воспрещается и гражданскими законами. Тем более прилично воспрещать это в церкви Божией. Если же окажется, что некоторые из клира или монашествующих составляют заговоры или стачки или строят козни епископам или клирикам; то да будут они совершенно низвержены с своей степени». На этом основании общество архиереев рассудило: если правила так строго наказывают клириков и монахов, составляющих заговоры и стачки против епископов и клириков, то тем строже должно поступать с архиереями и патриархами, замышляющими то же самое против царя, — с ними, поставленными быть учителями мира, внушать любовь к спокойствию, единодушию и т. п. добродетелям и отвращать особенно от того, что воспрещают и древний закон и Апостол Павел: князю людей да не речеши зла; царя чтите[264]. Старик-царь, видя, что дела дошли до такой неурядицы, и опасаясь, чтобы зло не сделало больших успехов, приказал взять патриарха под стражу, не налагая впрочем на него оков[265]; так он и жил пока в манганском монастыре[266], не имея возможности выходить за ворота.

4. Чрез два дня молодой царь подошел к стенам Константинополя, желая узнать, как его дед принял принесенные ему оттуда известия, и сильно просил, чтоб ему было позволено одному взойти к деду — отдать ему почтение. Но ни его, ни его речей решительно не допускали до слуха старика; находившиеся при зубцах стен прогоняли его, бросали в него град камней и не только не хотели прислушаться к его голосу, но еще нагло оскорбляли его словами и неуважительно отсылали прочь, говоря, что его и намерения, и слова коварны. Встретив себе такой прием, он отошел несколько от стен. Но вот наступила ночь, и некоторые из возмутителей, принадлежавших к городской черни, в значительном числе тайно собрались в одном месте и дали ему знать, чтобы около полуночи, когда все византийцы погрузятся в сон, а стража на стене сделается не так внимательна, он подошел как можно ближе, к стене, а они будут наготове поднять его на веревке на зубцы стен. Если бы это случилось, то всем его стараниям и долгим домогательствам был бы конец. Те были убеждены, что византийцы тотчас примут его сторону, лишь только он явится среди столицы. Наступила и полночь. Царь видел, что сторожа, сменяясь в продолжение всей ночи, постоянно подают голоса друг другу, возбуждая себя к бодрствованию. В таком затруднении он вверяет себя вместе с великим доместиком Кантакузином и протостратором Синадином маленькому судну и, обогнув южную часть Константинополя, тихо скользит вокруг стены, выходящей к морю, отыскивая, где бы пробраться в город. Но стенные сторожа, заметив их, начали громче кричать и шуметь и, так как те ничего не отвечали, принялись бросать в них камни, так что, испугавшись, они поворотили назад и уехали. Вот что тогда было сделано. С наступлением месяца декабря[267], тайно была доставлена молодому царю от фессалоникийцев грамота, которой его призывали к себе в скорейшем времени. А у них с общего согласия всего простого народа, очень многих знатных лиц и самого их епископа было положено — как только явится он у стен, отворить ворота и выйти к нему. Узнав об этом, царь поручил протостратору с большим числом воинов в некотором расстоянии обходить и как бы осаждать столицу, не позволяя византийцам выходить далее Регия, а между тем тайными письмами и обещаниями, применительно к каждому, привлекать их на свою сторону. Сам же с небольшим числом поехал в Фессалонику. В это время деспот Димитрий, протовестиарий Андроник и Михаил Асан[268] с македонскими полками римлян и с союзным войском триваллов находились вне стен, потому что было опасно, чтобы они не произвели смут. Они были заняты взаимными распрями, разгоревшимися от их тщеславия и раздражительного самолюбия, или лучше вследствие попущения Божия, чтобы они сами расстроили свои дела и сами сделались виновниками своей гибели. Итак, когда они заняты были такими делами, находясь между Фессалоникою и Серрами, царь вошел в Фессалонику, скрыв под одеждою частного человека все знаки царского достоинства, но взошедши внутрь стен, он тотчас скинул с себя эту одежду и явился пред всеми как царь. Тотчас же сбежался к нему почти весь народ, и все отдали ему царскую честь, и все приветствовали его радостными кликами и торжественными благожеланиями. Нашлось, впрочем, очень небольшое число и таких, которые ненавидели его и от всей души были преданы старику-царю. Убежав, они завладели акрополем, укрепили его и оттуда мужественно отражали осаждавших — и царя, и всех собравшихся около него его обожателей. Бросая камни и стрелы, они многих ранили; много стрел, пущенных оттуда, вонзилось даже в щит царя. На следующий день, собрав кучи хвороста, приверженцы царя подожгли ворота и таким образом взяли акрополь. Поднявшись оттуда, царь пошел к крепости Серрам, где находилось союзное войско триваллов. Они поначалу хотели было поднять оружие против царя, но, видя, что деспот Димитрий и другие, протовестиарий и Асан, постыдно рассеялись, а следовавшие за ними воины перебежали в войско царя, и сами, переговорив с царем, сдали ему крепость, после чего отправились домой. Царь видел, что судьба с улыбкою протягивает ему руку, и в прекрасном расположении духа шел вперед, полный блестящих надежд. Чтобы много не распространяться, скажем, что в течение немногих дней он прошел все македонские городки, легко и без труда покорил их и вместе с собою забрал деньги, жен и детей деспота, протовестиария, Асана и других сенаторов, которые там проживали.

5. Старик-царь, потеряв и эту надежду и впав в крайнее недоумение, хотел было уже отправить посольство к своему внуку для переговоров об условиях мира, прежде чем внук выступит из Македонии. Но к несчастью, тогда же его посетила другая надежда и отвлекла его от этого намерения. Правитель болгар Михаил[269] в надежде больших выгод тайно дал знать старику-царю, что, если угодно, будет помогать ему против внука. Царь, подобно человеку, сверх ожидания попавшему в пристань после бури и страшного кораблекрушения, крепко ухватился за это предложение. С той и с другой стороны открыты были переговоры о планах действий, обещаниях и условиях, чего, впрочем, никто не знал, за исключением двух-трех самых верных людей и еще королевы, постоянно ободрявшей отца светлыми надеждами, которыми она сама была обязана знахарям и чревовещателям. Великий логофет Метохит, видя, что счастье изменило старику-царю и так издевается над государством, больше всех боялся за себя; потому что больше всех разделял с царем и тайны, и то, что не было тайной, и намерения, и дела. Он поэтому был озабочен и все думал о будущем, в котором видел не очень счастливый исход дел. И вот в одну ночь увидал он во сне, будто у его постели стоит какой-то странный человек, очень похожий на вора и лесного разбойника, и протягивает руку под изголовье за ключами от кладовой, где находилась его домашняя утварь, драгоценные камни и лежали деньги. Пробудившись с напряжением и еще полный страха, он закричал и велел слугам бежать за вором, пока тот не успел скрыться с деньгами; он еще не догадывался, что это видел во сне, а не наяву. Слуги тотчас поднялись и, нашедши все двери запертыми, уверили его, что это было делом его фантазии и следствием дневных забот. Тогда Метохит, лишь только пришел в себя, глубоко вздохнул и решил, что виденное не столько следствие дневных беспокойств, сколько предзнаменование и предвестье того разорения, какое имеет постигнуть его дом. С наступлением дня большую часть имущества он вынес из своего дома, как будто его судьба была уже решена, раздал его по рукам вернейших друзей для сбережения, а сам, оставив дома жену и служанок, поселился во дворце, где и жил остальное время безвыходно, опасаясь, чтобы не вспыхнул в народе против него бунт. Между тем посланные стариком-царем для управления сел и городов македонских, как мы выше сказали, были взяты в плен вместе с женами и детьми и, разделенные, наполнили собою все тюрьмы в Фессалонике и Дидимотихе. Деспот Димитрий беглецом удалился к королю Сербии, оставив своим преследователям жену и детей; протовестиарий Андроник некоторое время следовал за деспотом, но не мог, подобно ему, вынести положения — жить тунеядцем и пользоваться чужим столом. Представляя себе, сколько богатства, скота, имений и славы со всеми своими надеждами лишился он вдруг, и беспокоясь за жену, чтобы и она не потерпела бесчестья, какому неприятели подвергают пленных женщин, он впал в отчаянье, отдался беспредельной скорби и скоро кончил свою горестную жизнь скитальцем в стране чужой и пустынной. Михаил Асан ускользнул в городок Просиака и, выгнав оттуда жителей, приобрел было себе там надежное убежище; но вскоре, почуяв измену, выпросил у короля Сербии гарнизон и, сдав последнему городок, сам ушел к королю. В это время правителем и начальником крепости Меленика и ее окрестностей был Никифор Василик[270]. Он был благородного происхождения, но по суду некоторых, вовсе не умеющих правильно судить, был человек простоватый и решительно неспособный к делам. Время однако ж показало, что он на самом деле был умнее всех. В то время, как одни не знали, что делать, и с отчаяния горько окончили жизнь, другие силою были взяты и подвергнуты бесчисленным страданиям, а третьи сами выдали себя, — он один, возложив крепкую надежду на Бога, устоял против такой бури обстоятельств, сохранив до последнего издыхания искреннее расположение и неизменную верность к старику-царю. Он и не прельстился блестящими и пышными обещаниями молодого царя, и отнюдь не испугался страшнейших его угроз и приступов. Считая все это большою нелепостью, он прочно укрепил свою крепость и держался в ней до тех пор, пока не услышал о кончине старика-царя; до сего времени сопротивление он считал делом справедливым, а после делом бесчестным, которого уже ничем нельзя оправдать. Поэтому он немедленно вошел с молодым царем в переговоры и, получив от него большие награды, сдал ему крепость; впрочем, по воле царя опять остался ее правителем и начальником, получив и это в награду и воздаяние за свою верность и преданность прежнему своему государю. Добродетель возбуждает к себе уважение и в неприятелях, если они понимают дело. Так и Демосфена афинянина, который был одним из заклятых врагов Филиппа, последний превознес похвалами, говоря: «Если афинянин, живя в Афинах, говорит, что он предпочитает меня своему отечеству, то я куплю его ценою денег, но не дружбы; а если кто ненавидит меня из любви к отечеству, то я воюю против него, как против крепости и стен, как против флота и рвов, но удивляюсь его добродетели и считаю счастливым город за то, что в нем — такое сокровище». Но об этом когда-нибудь после, а теперь возвратимся к тому, от чего уклонились. С началом весны, на шестой неделе св. четыредесятницы, войска обоих царей сразились близ Мавропотама[271], под начальством с одной стороны Константина Асана, а с другой Протостратора. Противная сторона и здесь взяла верх; из наших пало в сражении не более десяти человек, зато множество высших чинов с главнокомандующим Асаном взято в плен; другие же, будучи ограблены донага, в жалком виде возвратились в Византию. Молодой царь, видя, что судьба благоприятствует его усилиям, устроил в Македонии и Фракии все по своему усмотрению и среди весны спешил явиться в Византию, пока болгарское войско не успело ворваться туда. Он боялся вот чего: болгаре, нашедши, что столица не имеет в достаточном количестве войска, и видя, что она изнурена кроме того голодом, которому подверглась вследствие прибытия туда венецианского флота, могли умертвить царя и всех, кто подвернулся бы им под руку, и составить под властью своего предводителя одно государство, простирающееся от Византии до Истра; если же не то, по крайней мере, могли доставить старику-царю неожиданно свежие силы, а для молодого сделать Византию недоступною. Тогда у самой цели своих стремлений он попал бы в ров, и у самой пристани потонули бы его надежды. Таким образом несчастной столице одновременно грозили тогда три опасности. О каждой из них мы скажем порознь. Венецианцы отправили сорок длинных, блестящим образом вооруженных кораблей против живущих в Галате генуэзцев за то, что последние не хотели добровольно возвратить им деньги, отнятые генуэзскими пиратами с одного их грузового судна на самой средине Нижнего Моря. Из них тридцать два вошли в Рог, находящийся пред Византией, и, выстроившись в ряд, грозили галатским генуэзцам осадою, если те будут уклоняться от выдачи денег. Остальные же пред Иером, восемь кораблей, прошедши вперед, сторожили пролив, который в этом месте называется шеей Понта. Нашедши здесь четыре круглых корабля, готовых уже отплыть, они захватили их, посадили на них войско, вооружили их и дали им назначение действовать против генуэзских купеческих судов, возвращавшихся из Понта. Таким образом в несколько дней было захвачено столько римских и латинских кораблей, что они заняли почти весь пролив. Они забирали и римские корабли для того, чтобы генуэзцы, уходя на эти корабли, не ускользали во множестве. И вот когда подвоз хлеба был остановлен, в Византии открылся немалый голод, потому что эта осада продолжалась дней пятнадцать. В течение этого времени сражений не было; так как генуэзцы, не отказываясь от выдачи требуемых денег, только обещали ее и отсрочивали, а венецианцы никак не могли отправиться в обратный путь с пустыми руками. Впрочем, военная дисциплина, благородство и справедливость венецианцев изумляли всех. Никто из них не брал решительно ничего чужого иначе, как за деньги, несмотря на то, что они составляли многочисленную и разнородную толпу. Все они повиновались власти начальников, как стада пастухам, и в продолжение всех тех дней оставались на кораблях, терпеливо подвергаясь сильному солнечному зною. Лодки римлян во множестве кружились около них, доставляли им в изобилии все необходимое и получали платы больше, чем стоили сами вещи. Из того, чем наполнены были корабли, захваченные венецианцами, они не взяли решительно ничего. А были наполнены корабли — одни пшеницей и ячменем, другие соленой рыбой, какая водится в водах Копаидских[272] и Меотидских и в реке Танаис. Все это венецианцы сохранили вполне неприкосновенным, а потом, когда генуэзцы отдали им должное, возвратили назад. На этом и остановилась первая опасность, грозившая тогда городу; но было бы гораздо хуже, если бы при этом осуществился тайный замысл молодого царя. Он отправлял к ним от себя тайное посольство с обещанием денег, если они скрытным образом помогут ему взять город. Но этого не случилось: потому ли, что венецианцы отвергли такое посольство, или потому, что нашли предлагаемое дело неудобным, так как стены и ворота Византии повсюду защищены были стражею. Вторая из грозивших городу опасностей состояла вот в чем: правитель болгар, отобрав по условию три тысячи всадников, послал их на помощь к старику-царю против молодого царя; но им, как поговаривали некоторые, в то же время было приказано, если найдут удобным, произвесть в Византии возмущение. Однако ж когда эти воины пришли, им не дозволили войти в ворота, кроме одного их предводителя. Поэтому, удалившись от столицы стадий на девяносто пять, они расположились лагерем. Между тем одним днем раньше молодой царь, с весьма немногими спутниками подскакав к Византии из скрытого места, хотел было нечаянно проникнуть в город. Но привратники, заметив это, заперли ворота. Такая неудача расположила его горячо просить деда-царя о примирении и обещать, что он беспрекословно будет повиноваться деду во всем, как покорный раб; помириться нам, говорил он, необходимо, пока не пострадали мы оба от междоусобия, достигшего таких размеров. Но надежды на болгар еще сильно поддерживали дух в старике-царе и не позволили ему согласиться на просьбу внука. Да он и не мог доверять его искренности после всего, что произошло между ними. Итак, из этих трех опасностей, грозивших городу, ни одна не сопровождалась последствиями, каких было можно ожидать. Молодой царь удалился оттуда, сильно озадаченный неудачею в своем предприятии; он бранил такой ход дел и, по-видимому, потерял всякую надежду. Прошедши вперед, он остановился в одном укрепленном месте, называемом Логами, откуда отправил посольство к предводителю болгар, стоявшему лагерем неподалеку. Он послал ему и дары, обещая и другие, если он, сняв свой лагерь, удалится домой.