История ромеев, 1204–1359

6. При таком положении дел к молодому царю, стоявшему лагерем в упомянутом месте, явились двое из стенных сторожей столицы, по имени Камарис и Кастеллан: люди, сведущие в строительном искусстве. Представившись царю в то время, как при нем не было никого, кроме великого доместика Кантакузина, они предлагают царю предать город и требуют, чтобы он письменно обещал им деньги и богатые имения. Получив все это легко и определив время и способ действования, на следующий день они ушли, опасаясь, чтобы не впасть в подозрение у своих соседей по караулу. А царь, промедлив четыре дня, приготовил веревочные лестницы, наподобие тех, какие прикрепляются к мачтам больших кораблей. С наступлением вечера назначенной ночи предатели, закупив большое количество крепкого вина, напоили им соседних сторожей, так что те погрузились в глубочайший сон и, если бы не дышали, ничем не отличались бы от мертвых. В полночь имевшие при себе лестницу подступили к стене; предатели посредством веревки, опущенной сверху, тотчас же подняли лестницу на стену и по ней приняли к себе восемнадцать вооруженных воинов. Последние, спустившись вниз, легко выломали ворота, называемые Романовыми[273], после чего и остальная часть войска вместе с царем беспрепятственно взошла в город. Но я едва не опустил вот чего. Когда солнце почти уже зашло и византийские ворота были заперты, кто-то из ближайших мест прибежал, едва переводя дух, и, стуча в ворота, обращенные к Гиролимне, громко звал кого-нибудь из находящихся внутри; когда же увидел, что вышли к нему, сказал, что сейчас только видел множество воинов молодого царя, поспешно приближающихся к городским стенам и в направлении к Романовым воротам. Эта весть привела в величайший страх и смущение старика-царя. Он хотел было, отворив ворота, выслать как можно больше воинов, чтобы они сторожили всю стену, обращенную к суше от одного взморья до другого. Но великий логофет помешал этому, представив, что недостойно великой души доверять таким пустым слухам и вестям, внушенным трусостью, так как или известие несправедливо, или глупы те, которые хотят сделать такую попытку, когда и стены, и ворота так защищены. Неприятели, говорил он, если решатся теперь проникнуть в город, испытают то же, что испытал бы каждый, ударив ногой в гвоздь. Логофет говорил так или потому, что был несведущ в воинских делах, или потому, что сам Бог на этот раз отнял у него разум, чтобы исполнилось наконец божественное определение о старике-царе и его делах. Не прошла еще третья часть ночи, как снова к гиролимнийским воротам прибежала толпа подгородных поселян и объявила сторожам, что за Романовыми воротами собралось множество людей. Эта весть опять и еще с большею силою привела царя в страх и смущение; он сердитым голосом сказал великому логофету: «Ты просто железо. Вот отчего ты не боишься и не чувствуешь окруживших нас опасностей. Разве ты не видишь — дело такого рода, что не дает мне ни сидеть, ни спать? Возмущение моего внука, точно сильный треск, раздражает мой слух, смущает душу и поднимает во мне море ужасов, колебля все мои мысли, волнуя и затопляя мое сердце». Но логофет был настоящий Маккавей; он остался при своем мнении и не обратил никакого внимания на слова царя, точно морская скала; он встал и пошел спать, показывая самым делом, как напрасно беспокойство и как бесплодны должны быть усилия врагов вне стен. Царь, оставшись один и кроме дворцовых мальчиков не имея никого, кто бы разделил его скорбь, и сам склонился на царскую кровать, не снимая с себя ни одной одежды. Кроме того, одеждою для него служило еще полное отчаяние. Он лежал, теряясь во множестве горьких и разнородных мыслей и поворачиваясь беспрестанно с боку на бок, как будто под его постелью были кратеры, пылающие огнем. В это время на улице около царского дворца и дворцовых ворот, послышался сильный шум, дававший знать о вступлении сюда молодого царя, и сильный стук оружия, так как воинов, вошедших с царем, было более восьмисот человек; при этом отовсюду раздавались приветствия и поздравления молодому царю[274]. Старик-царь, услыхав шум и крик, встал с постели; он был поражен ужасом и не имел никого, кто бы поспешил к нему на помощь: ни воина, ни военачальника; дворец был совсем пуст, если не считать прислуживавших в спальне мальчиков. Царь прибегнул к святой иконе пречистой Богородицы Одигитрии, которая задолго пред тем была перенесена во дворец и служила для него верным утешением; к Ней-то прибегнул он и, пав на землю, с великою скорбью и слезами, горячо молил, чтоб Она не презрела его, находящегося в опасности, сделаться жертвою кровавых мечей. И молитва его была услышана: пречистая Богородица, сильная совершить все, что захочет, даровала ему скорую помощь. В то время, как он в своих покоях воссылал мольбы Богородице, молодой царь, находившийся вне, созвав всех бывших с ним генералов и полковников, строго наказал им, чтобы они ни убийственною рукою, ни обидным словом не касались ни деда-царя, ни кого-либо другого. «Не мы, — сказал он, — а Бог даровал нам эти трофеи. Воля Божия движет всем и все ей повинуется: звезды, воздух, море, земля, люди, громы, молнии, язвы, землетрясения, дожди, неурожаи и тому подобное, что служит или для благополучия, или для злополучия, а лучше сказать — для нашего научения и вразумления. Итак, Он даровал нам победы и трофеи лишь для того, чтобы мы послужили для Него орудием наказания, определенного Им с целью вразумления. И как мы будем обращаться с теми, которые преданы в наши руки для вразумления, точно так поступят и с нами те, которым мы будем преданы. Поэтому если не из милосердия и сострадания к людям родственной и единоплеменной нам крови, то из заботливой любви к самим себе нам лучше теперь обнаружить в себе человеколюбие, чтобы после не испытать на себе более тяжкого Божьего наказания». Между тем кто-то, вышедши из внутренних покоев, отворил двери молодому царю и передал ему такие речи от деда: «Так как сегодня, сын мой, Бог отнял у меня царство и скипетр даровал тебе, то я прошу у тебя одной только милости за все множество тех, какие я оказывал тебе с самого твоего рождения (не говорю уже в настоящем положении о том, что после Бога я был виновником и самого твоего рождения и появления на свет): подари мне мою жизнь, пощади родительскую голову, не обагряй убийственного меча в крови, от которой получили начало токи твоей жизни. Люди видят небо и землю, но ведь и небо и земля видят дела людей. Не позволяй себе беззаконных поступков, каких от века никто не смел себе позволить пред лицом неба и земли. Если некогда кровь братняя вопияла против Каина к Господу, то не гораздо ли громче возопиет к Нему кровь отцовская? Не возвестит ли она о таком злодеянии земле, солнцу и звездам и не будет ли провозглашать о нем во услышание всех царей и народов? Уважь мою жалкую старость, которая обещает мне скорую смерть, а тебе успокоение от долговременных беспокойств. Уважь эти руки, которые так часто обнимали тебя, когда ты был еще в пеленках и на груди у кормилицы, уважь эти уста, которые так часто и с такою горячею любовью лобызали и называли тебя второй душой. Сжалься над тростью, которую надломила судьба, и оставь ее, как она есть. Помни, что ты человек, и не полагайся на теперешнее счастье. Смотри, как судьба изменчива и непостоянна: я живой тебе пример; смотри, каков конец долголетней жизни. Подивись, как одна эта ночь из меня, царя, царствовавшего многие годы, сделала подданного». Растроганный этими словами почти до слез, молодой царь вошел в царские покои с большой заботою о неприкосновенности деда и прежде всего воздал должное поклонение святой иконе Богоматери, а потом отвел деда, который держался за икону, обнял его, поцеловал и ободрил ласковыми словами. Отсюда отправился он в манганский монастырь, где, как мы раньше сказали, содержался под стражею, хотя и не в узах, патриарх Исайя. Взяв его оттуда и посадив в одну из царских колесниц с пурпурными украшениями, он возвратил его на патриаршеский престол. В этой процессии никто ни из епископов, ни из пресвитеров не шел ни впереди, ни позади; шли же с веселыми песнями флейтщики и флейтщицы, танцоры и танцовщицы. Одна из флейтщиц, выдававшаяся из всех красивою наружностью, сев на коня в мужской одежде, ехала то впереди воинов, то впереди патриарха, причем бесстыдными и пошлыми шутками легко возбуждала нескромный смех как в патриархе, так и в других. В тот день с утра до вечера шел грабеж; великолепнейшие домы опустошены дочиста и в самое короткое время представили из себя развалины, на посмешище черни. Но более всех пострадал великолепнейший дом великого логофета: было расхищено все богатство, какое в нем скрывалось, даже и то, которое он прежде отдал на сохранение друзьям, потому что был найден список друзьям логофета, что-либо получившим от него. Таким образом все было расхищено, и логофету решительно ничего не осталось из всего его богатства; часть его поступила в царскую казну, а часть была растащена руками черни. И вот, тот, кто считался счастливее всех после царя, вдруг стал нищим с своими детьми; тот, кто многие годы наслаждался полным благополучием, в один день выпил до дна чашу безутешного горя. Тогда слышны были голоса недовольных, которые говорили между прочим, что богатство логофета было кровь и слезы несчастных, что оно составилось благодаря тем, которым поручалось управление римскими городами и областями; они задобривали логофета всем, чем могли, чтобы при их жестоком обращении с несчастными римлянами, как с покупными рабами, он преграждал последним доступ к царю, а ужасающие дела первых защищал от наказания. Но правосудное око не дремало; его взор поразил наконец неправду должным наказанием. Напевы в этом роде, доходя до слуха логофета из многих уст, еще более усиливали горечь его несчастья. Но кто исчислит тогдашние междуусобия всех римлян и особенно византийцев? Несогласие двух царей естественно отражалось и на подданных и восстановляло их друг против друга: детей против родителей, родителей против детей, братьев против братьев, соседей против соседей, и, что еще важнее, епископов и пресвитеров против епископов и пресвитеров, и монахов против монахов. И если бы царь, движимый живейшим чувством человеколюбия, не остановил буйства воинов и народа; то, быть может, храмы и домы византийцев скоро сделались бы добычею мизийцев[275], — быть может, совершилось бы и множество убийств, потому что если кто-нибудь делал оскорбление другому при этой неурядице, то последний непременно хотел отплатить тем же. «Если я, — говорил царь, — совершенно простил тех, которые или нагло ругались надо мною или коварно поднимали на меня меч, то вы тем более должны поступить так с теми, которые такие же рабы, как и вы. Вы с меня должны брать пример; притом же вы знаете, что неодинаковые бывают следствия, когда убивают подданного и когда — царя». Если же и мы, справедливо держа сторону старика-царя, подверглись несколько ударам волн во время этой бури, то тут нет ничего особенного. Было бы несправедливо не держаться ни той, ни другой стороны, как то же утверждает и Солон. Притом совершенно естественно, когда поражен пастырь, страдать в известной мере и всему стаду.