История ромеев, 1204–1359

9. Около этого времени случилось величайшее землетрясение, от которого многие огромные домы и многие огромные храмы — частью пали, частью же расселись. Упала и колонна с изваяньем Архистратига Михаила, которую пред храмом св. Апостолов поставил царь Михаил Палеолог, когда сделался обладателем Константинополя. Царь Андроник, его сын, опять возобновил и восстановил ее в прежнем виде. На следующее лето прибыла в Константинополь из Трапезунда сестра царя Евдокия, потому что там умер муж ее Иоанн Лаз[157]; она прибыла со вторым своим сыном, а первого, Алексея, оставила там с властью, какая принадлежала его отцу. Руки этой-то Евдокии прислал просить король Сербии с условием — заключить вечный союз с римлянами. Он был силен, римским владениям не давал покоя, города и села частью забирал, частью же опустошал. Это обстоятельство поставило царя в большое затруднение: во-первых, потому что он дорожил дружбою короля, во-вторых, потому что сестра царя Евдокия, находя такое замужество отвратительным, и слышать не хотела о нем, в-третьих, и потому, что король на этот раз просил себе уже четвертой супруги. Пожив несколько времени с первой супругой, дочерью правителя Влахии, он потом отослал ее на родину и женился на сестре жены своего брата, сняв с нее предварительно монашеское платье. Затем когда триваллская Церковь решительно восстала против беззакония, он спустя долгое время отослал и ее, между тем женился на сестре правителя Болгарии Святослава[158], — это третья супруга. Но ни от одной из трех не имел детей. Наконец, охладев и к этой, стал искать знатного родства. Так как Евдокия всеми силами души отказывалась от этого супружества, а он сильно настаивал, присоединяя к своему требованью немало и угроз, то царь в крайности указал королю на свою дочь Симониду, которой был тогда еще 5-й год, с условием, чтобы она воспитывалась у него до тех пор, пока не достигнет узаконенных для брака лет, и потом уже сделалась его супругой. Итак с наступлением весны, государь с государыней и дочерью отправились в Фессалонику, имея при себе и Порфирородного в оковах — из опасенья, чтобы он при содействии матери не убежал, так как мать, государыня Феодора, не переставала докучать за сына и просить его освобождения. Туда же прибыл и король, имея при себе заложниками сыновей знатных триваллов, а вместе и сестру Святослава, для верности договора. С нею немного после ее прибытия в Константинополь вступил в непозволительную связь Михаил Кутрул[159], который был зятем царя по сестре и по смерти этой супруги оставался вдовцом. Связь его с упомянутой женщиной сначала была покрыта тайною, а потом он вступил в явный и законный брак. Но, чтобы не распространяться, скажу только, что король, заключив прочный и твердый договор, который согласовался с желанием царя, отправился домой, причем взял с собою и Симониду, ребенка, тогда как сам был 40 лет и старше тестя царя почти пятью годами.

10. На следующий год, когда царь возвратился в столицу, некоторые из массагетов, живущих за Истром, тайно присылают к нему посольство. Их вообще называют аланами. Они издревле приняли христианство и, хотя впоследствии подчинились скифам телесно, невольно уступив их силе, но постоянно питали в душе заветную мечту о самостоятельности и отвращение к своим безбожным поработителям. Итак, они посылают просить необходимого для них участка земли, выражая желание явиться миром в числе превышающем 10 000 человек и обещая, если будет угодно царю, помогать ему всеми зависящими от них мерами против турков, которые, вошедши в силу, бесстрашно делали набеги и опустошали всю римскую Азию. Посольство доставило такое удовольствие царю, как будто оно ниспослано было с неба и обещало трофеи по всей Азии. Он говорил о себе, что после смуты, произведенной Филантропином, стал подозревать всех римлян и перестал верить в чью бы то ни было преданность к себе. Поэтому и днем и ночью он бредил об иноземной помощи, чего не следовало делать. Когда стали унижать всех вообще римлян, тогда римские дела пришли в упадок и дошли до крайне опасного положения, как это будет показано ниже. Как бы то ни было, но посольство было принято благосклонно, и более 10 тысяч массагетов прибыло с женами и детьми. А как им нужно было дать денег, лошадей и оружия, то и выдавали им, в чем они нуждались, или из царской казны, или из полковых, или наконец из общественных и частных сумм. Отсюда множество сборщиков податей в разных направлениях рассеялось по провинциям; число чиновников в ведомстве сбора податей увеличилось, сбор стали производить и оружием, и лошадьми. Обыскивали села, города, домы вельмож, домы воинов, монастыри, димы[160], театры, рынки — и все давали деньги и лошадей с неохотою и слезами, провожая новое войско не благожеланиями и приветствиями, а слезами и проклятьями. Перебравшись с царем Михаилом из Европы в Азию, оно расположилось лагерем при Магнезии, а турки сначала разместились по горам и чащам, — это было обыкновенным их делом, — чтобы под прикрытием местности высмотреть, сколько войска у противников, каково оно и так ли ведет себя в лагере, как требует воинская опытность. Они знали, что по большей части молва приносит такие вести, которым далеко не соответствует самое дело. Поэтому, ходя вокруг, высматривали, действительно ли войско противников им не по силам и не нужно ли прибегнуть к персидским хитростям и засадам, чтобы обойти его и отбросить назад. Когда же увидели, что те часто без всякого порядка выходят на добычу и сами еще более опустошают римские владения, чем явные враги, тогда отважнейшие из них в порядке, принятом у них в военное время, спустились с гор, сперва небольшое число, а потом все больше и больше; постоянно увеличиваясь в числе и становясь смелее в своих движениях, они прямо показывали, что хотят окружить царские войска. Но наши не дождались и первого нападения неприятелей и, снявшись оттуда, пошли тихим шагом, имея в тылу у себя варваров, которые шли за ними и расположились лагерем в самом близком от них расстоянии. Наши не видали даже, как велико число неприятелей; от трусости с ними случилось то же, что бывает с пьяными: пьяные видят не то, что есть на самом деле, но воображают, что это что-то другое, от излишка винных паров в голове их глаза как будто колеблются от волн и не могут твердо установиться на предмете. Войска, которые дают знать о себе буйством и дерзостью, сами себе причиняют вред и гибель. Прежде чем успеют неприятели сделать на них нападение, они сами уже обращаются в бегство от своей трусости и становятся врагами самих себя, по суду вышней правды, воздающей должное за их дела. Да нельзя было и ожидать, чтобы успешно пошли дела у тех, которых провожали в дорогу проклятьями и слезами. Царь, видя, что массагеты обратились в бегство, и не имея возможности с небольшим числом воинов противостать варварам, заперся в твердейшей крепости Магнезии и ограничился одним наблюдением, чем дело кончится. Массагеты же доходят до самого Геллеспонта, опустошая все поля христиан, и оттуда перебираются в Европу, как будто для того только и были призваны из Скифии, чтобы прежде времени открыть туркам дорогу к морю. Прошло немного дней, как явился в Византию и царь, а варвары, простираясь вперед, заняли почти все земли до самого Лесбоса и поделили их между собой.

11. В это время возгорелась война между генуэзцами и венецианцами; последние были побеждены первыми несколько раз в разных местах и потеряли весьма много как кораблей, так и денег. Наконец, снарядив 70 кораблей, пошли против тех генуэзцев, которые жили напротив Константинополя, но не захватили ни одного, потому что те заранее поместили своих жен, детей и деньги в стенах Константинополя, а сами, взошедши на свои трииры, убежали от преследователей, уплыв в Евксинский Понт. Таким образом венецианцы, не нашедши генуэзцев на месте, решились удовлетворить себя единственным средством — сжечь их домы и попавшиеся под руку пустые суда, и не только это, а и все домы римлян, бывшие за стеною, чтобы отмстить тем, которые дали безопасное убежище женам и детям их врагов вместе с их имуществом. За то римляне в свою очередь напали на живших внутри Константинополя венецианцев, некоторых растерзали и все их имущество разграбили. По этой причине на следующее лето венецианцы снаряжают снова восемнадцать триир и являются к царю с требованьем вознаграждения за понесенные убытки. Отнюдь не в правилах дружбы, говорили они, подвергать крайнему наказанию тех, которые слегка отмстили за испытанные ими большие оскорбления. Римляне ведь первые нарушили союз, доставив женам и детям наших врагов вместе с их имуществами самое безопасное убежище пред самою битвою. Царь отвечал, что требованье их неосновательно, но не смел наказать их за их дерзость приличным образом, по неимению триир, которые можно было бы противопоставить врагам (трииры, как мы уже сказали, прежде еще были уничтожены). После этого венецианцы сделались столь дерзки, что ни во что не ставили римлян, и нанесли такой позор римскому государству, что мне даже совестно рассказывать. Когда несчастья постигают нас по причинам от нас не зависящим, тогда естественно проникает душу скорбь, но умеренная, потому что в таком случае совесть не бичует нас упреками и мы считаем несчастье делом божеского суда, скрывающегося в неисповедимых судьбах Промысла. Здесь между тем сами римляне постарались и умудрились унизить достоинство римского государства, лишив море своих триир в видах прибыли, которая, будучи ничтожна, только принесла продолжительные и огромные потери и еще больше — позора. Если бы римский флот по-прежнему владел морем, то ни латиняне не дозволили бы себе таких дерзостей против римлян, ни турки никогда не увидели бы морского песка; да и римляне не дошли бы до такой крайности, что не только соседние народы, но и те, которые жили от них на далеком расстоянии, стали для них страшны, точно камень Тантала, висящий над головою на тонкой нитке; они вынуждены были платить всем ежегодно дань, как некогда афиняне и беотийцы, потерпев поражение, платили и Лизандру и Деркиллиде и лакедемонским Армостам. Но продолжаю свой рассказ. Вооруженные венецианцы, вошедши на своих триирах в Рог, пристали к северному берегу против дворца и отсюда послали требовать денег за тот убыток, какой потерпели венецианцы, живущие в Константинополе и никого не обидевшие; к требованью они присоединили угрозу — взять у римлян против воли больше, если они не выдадут должного добровольно. Когда же узнали, что царь отказывается дать удовлетворение, стали издеваться над силами римлян и тотчас же подожгли на противоположной стороне все домы, оставленные жителями, которые успели выбраться оттуда. Жгли они также склады снопов, какие находили на гумнах. Все это делалось в насмешку и в поруганье царю. Между тем случилось, что с севера подул легкий ветерок; дым понесся по его направлению и наполнил весь дворец. На следующий день, снявшись с якорей, они занялись нападением на суда, плывшие в город, и грабежом, который производили на островах Пропонтиды. Они при этом не довольствовались сбором денег; нет, вешая на рее мужчин головою вниз, бичевали их пред стенами города, чтобы родственники каждого, видя такое зрелище, бросали больше денег для их выкупа. Собрав таким образом денег больше, чем требовали, венецианцы отправились домой. Между тем патриарх Иоанн, видя, что его презирают за необразованность и простоту, и подвергаясь явным порицаниям от некоторых архиереев, впадает в печаль и уныние и подает царю письменное отречение от престола, не желая дальше терпеть обид. Удалившись на покой[161], он поселяется в монастыре Пречистой Богородицы Паммакаристы. Потом он отправляется на родину, в городок Созополь, где спокойно и доживает остаток своих дней.