История ромеев, 1204–1359

9. Итак, вот что мне удалось тогда. Потом чем дальше подвигалось время, тем больше я приобретал расположение и благосклонность царя. Он вздумал даже возвести меня на первые ступени церковной иерархии и на первый раз принуждал меня принять сан хартофилакса, как какой-нибудь залог будущих повышений, чтобы таким благовидным средством заградить уста тем, которые завидуя чести, какой я был от него удостоен, наговаривали ему на меня, так как я не был еще в летах и не имел, как другие, ни седого волоса да и никакого иерархического сана. Он приготовил для меня даже и приличные предназначенному мне сану одежды, как будто дело было уже решено. Но я, сознавая свою молодость и то, что мой возраст не соответствует таким высоким обязанностям, пришел к нему и сказал: «Я нахожу нужным кратко объяснить твоему Величеству, что моя молодость не позволяет мне принять иерархической должности. И мои лета не таковы, чтобы принимать на себя дела, соединенные с ней; притом и страсть к спокойному занятию науками еще кипит во мне и крепко уверяет меня, что не прежде меня оставит, пока не будет насыщена вполне. Тогда душа моя будет уже свободна и готова на служение Богу. А теперь дерзновенно коснуться таинств для меня дело слишком трудное, чтобы я легко мог его себе дозволить. Если это странно для другого, то не странно для меня, потому что я понимаю себя лучше всякого другого. Сколько это дело требует опытности, столько во мне неопытности, по крайней мере, в настоящее время. И если такой несведущий человек дерзнет взяться за дела божественные и неприкосновенные, то он поступит так, как если бы кто бросился в море, не выучившись плавать. Это несвойственно человеку здравомыслящему, и я изумился бы, если бы кто-нибудь, находясь в здравом уме, только помыслил дозволить себе что-либо подобное. Каких молний, каких морских пучин не заслуживала бы такая дерзость? И скажу, что благосклонность ко мне твоего Величества, твое попечение обо мне и твое живейшее желание облагодетельствовать меня так меня удивляют, как ничто и никогда не удивляло. Я решительно не могу понять, чем руководишься ты, царь, по отношению ко мне? Разве только подражая общему всех Владыке, как первообразу, ты обращаешь внимание не на причины, по которым благодетельствуешь, а лишь на то, чтобы как можно больше оказывать благодеяний. Это всего естественнее и приличнее для каждой власти. Когда благодетельствуют за что-нибудь, тогда благодеяние принадлежит благодетелю не больше, чем тому, кто его заслужил. Но для тебя привычка благодетельствовать обратилась во вторую природу. Известно, что все существующее действует своеобразно, согласно с своею природою: вода делает предметы влажными, огонь жжет, и все другие вещи во все продолжение своего существования удерживают те свойства, какими каждую из них наделила природа, и никогда ни в каком случае и никакая сила не может лишить их этих свойств. Точно так и ты, рожденный для благодеяний, никогда и ни в каком случае не перестанешь благодетельствовать, — как будто это сделалось неизменным и постоянным свойством твоей природы. Я желаю возблагодарить тебя, но не имею сил сделать это достойным образом, поэтому столько же порицаю свою речь и время, сколько и себя самого; так как, мне кажется, и то и другое заслуживает порицания. Речь, когда возвышается над материальным и касается душевных качеств, не должна, по моему мнению, походить на изменяющееся время, но должна быть всегда равна самой себе, чтобы всегда служить верным изображением действительности. Но она незаметным образом изменяется, как скоро встречает громадное сокровище твоих доблестей. Она такою оказывается слабою, что никто, прибегая в ней, не может воспеть твоих дел достойным образом, хотя на это давно уже покушались и покушаются. Поэтому и я никак не мог быть уверен, что в состоянии буду выполнить свое намерение достойным образом, хотя и желал того более, чем каких бы то ни было сокровищ. Чрез это я своим словам сообщил бы величайшее значение, какое касающиеся святых тайн сообщают своим рукам. Но как в книгах встречаются пословицы[230], говорящие о многом таком, что для нас невозможно; так здесь встречается дело, которое можно назвать невозможным, да таково оно и есть. Здесь мне приходит на память один аттический миф, в котором Момос[231] досадует на Зевса и смеется над ним за то, что тот, сообщив всему пышную и дивную красоту, не произвел того, кто бы мог быть достойным хвалителем всего. Так точно и мне теперь приходится смеяться над временем и досадовать на него. Если бы оно, произведши в твоем лице такого совершенного человека, какого прежде не бывало, произвело вместе и таких людей, которые могли бы достойным образом восхвалить тебя, то, благодаря ему, явилась бы и достойная тебя речь. А теперь тому, что составляет верх совершенства, воздается честь только вполовину. В древности воздавали честь мудрецам, не имея для этого достойных такой чести дел. А теперь есть достойные удивления дела, но нет людей, которые бы достойно восхвалили их: эти дела остаются недоступными похвалам, каковы они и есть по своей природе. Речи одинаково оказываются неудачными: и тогда, как для них не бывает приличных предметов, и тогда, как есть приличные предметы, но нет людей, которые знали бы им всю цену или могли бы их увековечить в потомстве. Поэтому ныне те только должны быть благодарны времени, о мудрости которых и других достоинствах ходит молва, потому что время вместе с молвою обыкновенно придает делам большие размеры. Последнее зависит от того, что вместе с смертью человека прекращается то, что могло бы служить ему обличением, как прекращается и обыкновенно встречающееся равнодушие к настоящему. Время любит поселять в нас равнодушие к настоящему и пресыщение, потому что настоящим мы можем наслаждаться посредством всех чувств, иметь его под рукой и пользоваться им по произволу. Прошедшее, напротив, никогда не производит пресыщения, потому что сообщается нам скудно и доходит до нас чрез одно только из всех чувств — чрез слух. А кому надоели мед, мясо и другие принадлежности богатого стола, у того иногда является желание сыру и луку, не потому, чтобы это было лучше, а кажется лучше от редкого употребления. Хотя это верно и хотя пресыщение настоящим бывает всегда, но твои дела, принадлежа и настоящему, которое мы и видим и слышим, не производят в нас ни малейшего пресыщения, а еще больше привлекают к себе, подобно речной воде, которую видят истаивающие от жажды. Так, ты стоишь выше и того, что говорится в притчах св. Писания[232]. Всякий может сообщать о тебе не какие-нибудь давно минувшие дела, к которым можно прибавить и небывалые подробности, когда для повествования оказывается недостаток содержания; так поступают мореплаватели при недостатке груза: они наполняют пустые места корабля морским песком. Но твои дела, точно на сцене, находятся на виду у всех и провозглашаются тысячами языков, которые перебрали для них всевозможные похвалы. Впрочем, для них нужен язык, обработанный в Академии и Стое, при Демосфеновых свечах; потому что пред твоими достоинствами уничтожаются все языки настоящего времени. После этого мы не поступим безрассудно, если, удержав свой язык, ограничимся одним только созерцанием твоих дел. Мы одарены для развития нашего ума многими чувствами, чтобы ничто существующее в мире не скрывалось от нас и чтобы приобретения одного чувства пополнялись другим. Те доблести, которые доходят до нас чрез слух, на который не всегда можно полагаться, справедливо требуют при повествовании и объяснений, а те, которые находятся пред глазами, несмотря на то, что составляют неслышимый голос, провозглашают о своем значении лучше всякого слова и не нуждаются в объяснениях. А если бы кто потребовал объяснений, то поступил бы так же, как если бы кто в самый полдень, когда солнце находится над головою, потребовал для объяснения, что такое солнце, маленького угля. Особенно если дела необычайно велики и возвышенны, лучше всего молчать и удивляться, чтобы вместо изображения их достоинств не унизить их. Вот, например, на небесах какая дивная вещь — солнце, которое с таким блеском совершает свой путь, и никто даже поныне не решился, согласно с законами похвальных слов, явно воспеть его величие, красоту и прелесть. Во всем мире не находя ничего, с чем бы можно было сравнить солнце, всякий боится сказать об нем что-нибудь определенное. Но гораздо более боится всякий решиться на то, чтобы приличным языком изложить твои дела, потому что ты в одном себе соединяешь все, что есть возвышенного и прекрасного во всех людях. Если бы законы, по которым составляются похвальные слова, были взяты с тебя, то они были бы не только разнообразнее, многочисленнее и строже, но и ближе к жизни, и искреннее, и правдивее. А нынешние, будучи подобны розе, увядшей и потерявшей свою красоту, при похвалах другим, может быть, и годятся, но в приложении к тебе оказываются столько же странными, сколько странны были бы для летающих в воздухе птиц льняные одежды. Таким образом, находясь в недоумении и не зная, к какому обратиться примеру в своей речи, я решаюсь воспользоваться тем, который далеко ниже требуемого. Впрочем, в человеческих делах и не бывает ровного течения; они идут то хорошо, то дурно. Поэтому в них не одни и те же принимаются меры, но многоразличные; отсюда вошло и в пословицу: ὁ δέυτερος πλοΰς (вторая попытка). Когда не удается первая попытка, тогда мы прибегаем ко второй и даже к третьей. Между всеми вещами есть какое-то сродство и подобие, потому что, будучи составлены из одних и тех же стихий, они как будто происходят от одной матери и от одного корня. Например: когда все освещающая лампада удаляется от нас, мы употребляем лампы и факелы и ночью искусственным образом делаем второе солнце. Также когда хотим изобразить весь мир, то на небольших шарах отмечаем круги и движения неба и его отношение к земной окружности. Далее, если мы обратимся к живописи; то и здесь найдем множество образов и примеров, и сцену с декорациями и представлениями, соответствующими действительности. Но подражая как природе, так и самому Творцу вселенной, живописцы не могут однако же вдохнуть жизни в свои тени с действительности, ни дать животворного солнца для семян, они производят только игру красок, и то извлекают из земли пшеницу, еще зеленеющую и только что наливающуюся, то изображают уже отяжелевшую от спелых зерен, которые не хотят далее оставаться ни на стебле, ни в колосе, и только что не зовут серп; и это живописцы делают, не дожидаясь известной поры или появления и исчезновения звезд, нет, в один день у них пшеница и вырастает, и становится готовою для гумна. Вот и мы, не имея возможности исследовать дело надлежащим образом, прибегаем ко второй попытке, и обращаемся к примерам для объяснения дела, хотя эти примеры и далеко не соответствуют ему, а, впрочем, внушены искренним чувством. Теперь следовало бы небесным звездам, отличающимся своей величиной и красотой, собравшись в одно какое-нибудь место на небе, описать и изобразить все великие дела твои, чтобы как небеса поведают славу Божию, так и они живо напоминали о тебе каждым своим оборотом и указывали в тебе будущим родам самый светлый образец самодержавия. Теперь следовало бы всем людям, собравшись в одно какое-нибудь место на земле, вознести единодушную молитву к Даровавшему тебе царство, чтобы Он даровал тебе бессмертную жизнь и хранил тебя, как учителя всех желающих царствовать, как подвижника всякой добродетели и всемирного элланодика[233]. Теперь следовало бы и всякому человеческому языку присоединиться к нашему желанию, чтобы таким образом составилось всеобщее торжество и единодушное празднество всего мира ради тебя и ради твоих дел. Но мы уже провозгласили, что величие твоих дел выше похвал и недосягаемо даже для многих ораторов. После этого мы поневоле должны здесь остановиться и отказаться от своих усилий изобразить твое величие, было бы явным безумием домогаться решительно невозможного». Когда таким образом я отказался от предлагаемых мне почестей, царь хотел было принудить меня принять их, но потом рассудил, что этого делать не следует, и успокоился, отложив дело до другого времени.