История ромеев, 1204–1359

4. Эти-то игры и теперь были в Дидимотихе. По окончании их царь, взяв достаточное войско, идет войною против болгар, без всякого предуведомления, чтобы прежде, чем они успеют одуматься, возвратить себе приэмские крепости, недавно отошедшие под власть Александра[315]. Итак, вступив в неприятельскую землю, он опустошал эту страну огнем и мечом, не щадя и хлеба, сложенного на гумнах. Между тем обходил крепости и грозил им приступами и осадами, причем некоторые сдавались с условием, чтобы гарнизон, оставленный в той или другой крепости Александром, спокойно удалился оттуда. Извещенный об этом и глубоко огорченный, Александр отправляет к царю посольство о мире, говоря, что неприлично христианам так жестоко нападать друг на друга, когда им можно было бы жить в мире и согласии и соединенными силами противостать неверным, их общим врагам. Царь ему отвечал, что справедливость требует, чтобы крепости, издавна построенные римлянами, были подвластны римлянам, и отпустил послов ни с чем. В самом деле, более пятидесяти крепостей, находившихся на возвышенностях и утесах горы Эма, дед его, царь Андроник, частью выстроил вновь с основания, частью же надстроил старанием управлявшего тогда Фракиею протостратора Главы, чтобы они служили помехою и преградою частым набегам скифов. Такой ответ, конечно, Александр не мог принять равнодушно и немедленно собрал свои войска в числе, простиравшемся до восьми тысяч. К ним он присоединил еще две тысячи наемных скифов. Таким образом, поднявшись из Тернова, он на пятый день прибыл и расположился лагерем близ крепости, называемой Русокастра. Он слышал, что там находится и царь. Последний был поражен неожиданным появлением неприятеля, но решился (лучшего среди вражеской земли он не мог придумать), решился и сам вывести римское войско, каково бы оно ни было; а оно не только не равнялось неприятельскому, но едва доходило даже до трех тысяч. Разделив его на три части, он выступил с ним не очень далеко за крепость, потому что хотел иметь в ней под рукой убежище для себя в случае бегства. Но видя, что неприятель идет, широко растянув свое правое и левое крыло, в средине имея тяжело вооруженных воинов, а сзади длинный хвост, как будто какое твердое основание, побоялся быть окруженным врагами и тотчас же переменил свой план; он стянул все римские войска в одну общую массу, дав ей форму луны, когда луна принимает форму рога. Сам же вошел в средину и громким голосом старался ободрить своих воинов, говоря так: «Подумайте, друзья, что мы воюем на чужой и неприятельской земле, вдали от отечества. Мы и не имеем у себя союзных городов, которые бы помогли нам ныне в этой неожиданной битве, да ниоткуда не можем добыть себе войска и за деньги. Будем же биться так, как будто бы было уже решено нам сегодня умереть и вместе с сегодняшним солнцем закатиться. Сделаем свидетелями наших мужественных и доблестных подвигов эту вражескую землю, на которой мы готовы биться сегодня за жизнь свою, и тех из наших врагов, которые переживут нас. Пусть не смущает ваших сердец множество неприятелей; мы знаем, что часто большие войска были легко разбиваемы малочисленными. Будем и мы питать подобную же надежду, представляя себе неизреченное человеколюбие Божие, по которому, в числе других, и Фемистокл Афинянин с небольшим войском истребил в теснинах саламинских почти всю персидскую силу. Опять после него Эпаминонд Фивянин с ничтожными силами два раза победил огромные силы спартанцев при Алиарте и Левктрах: тогда Спарта потеряла Лизандра, приняла со стыдом бежавшего с поля битвы знаменитого Агезилая и долгое время видела неприятельский дым даже у Еврота». И вот, все выступили в бой храбро и отважно, сколько у кого было сил, и принялись поражать неприятелей без всякой пощады. Больше всех трудился великий доместик Кантакузин. Он много принял на себя вражеских мечей, много стрел и копий, но еще больше сам своею рукою положил неприятелей на месте и, не потеряв ни щита, ни меча, вышел из битвы невредимым; на своем коне он сидел неподвижно, как будто прикованный к седлу. Вторым по нем отличился в бою протосеваст, сын кесаря, внук Порфирородного[316], получив несколько стрел и видя, что его конь весь изрублен неприятельскими мечами, так что едва не выходит у него наружу мозг из головы, протосеваст не хотел однако ж дать тыл врагам. И конь его, как будто соперничествуя с своим господином, пал не прежде, чем отвез его с поля битвы и доставил сохранно домой, где уже у ворот господина испустил последнее дыхание. Когда наши заметили, что неприятели стараются всеми силами занять прежде их холм, чтобы, окружив их, ударить и с тыла, то обратились назад и поспешно побежали к крепости. Но ее жители, видя их поражение и вместе опасаясь Александра, заперли у себя ворота. Поэтому наши выломали ворота и силою ворвались в крепость, причем одних из жителей выгнали вон, а других предали мечу, как врагов, и снова украшал (так в тексте. — Прим. ред.) крепость. Тем не менее они были озабочены и сильно тревожились, видя опасность пред самыми глазами. Внутри крепости не было ни подножного корма для вьючного скота, ни колодезя, ни другого какого-либо вместилища воды; между тем раненые — люди и лошади, — оставаясь без помощи, или умирали, или были близки к тому. Отворить же ворота было опасно, потому что в окружности были расположены лагерем во множестве неприятели, а до пределов римских было далеко. Представлялось также неудобным тайно ускользнуть из крепости и невозможным рассчитывать на помощь ближайшего приморского города; потому что Анхиал был город неприятельский, а так называемая Месемврия, услыхав о поражении римлян, тотчас же отложилась от них и, истребив находившийся там римский гарнизон, побросала со стен всех, кто не успел убежать, что сделали и все крепости, лежащие при Эме. Между тем отправить послов к Александру для переговоров о свободе и выкупе пленных они также не решались, потому что их предыдущие действия не оставляли в Александре места снисходительности по отношению к ним: посольство Александра о мире они презрительно отвергли, болгарские поля с хлебом предавали огню, кроме того, нехорошо обходились с жителями взятых крепостей. Итак, царь находился в крайне стеснительном и безвыходном положении. Впрочем, как прежде, так и теперь его не оставляла твердая надежда на Бога. Правда, он чувствовал себя не совсем спокойным в совести, представляя себе те огорчения, которые причинял деду-царю на старости лет, равно и другие грехи, какие обыкновенно любит дозволять себе молодость, соединенная с властью. Однако ж эти грехи он считал как бы малыми рыбами, скрывающимися в великом море Божия человеколюбия. И действительно, как во многих других случаях, так особенно в настоящем беспримерном случае он чудесно избавился от беды благодаря неизреченному промышлению человеколюбиво управляющего всем Бога. Александр, тронутый жалостью и состраданием, на другой день посылает из дома царю уверение в дружбе и вместе позволение мирно отправиться с своим войском домой, советуя ему только впредь быть осторожнее. «Один год, — говорил он ему, — имеет четыре времени, и в небольшой промежуток могут произойти большие перемены». В этом настоящее лето и прошло.

5. Между тем Сиргианн[317], который и прежде был в подозрении у правителей по причине клятвы, которую он вытребовал от фессалоникийцев, и потому что был усыновлен государыней, матерью царя, когда последний страдал известною уже нам головною болью в Дидимотихе, теперь явно уже был обвинен Цамблаком[318] в оскорблении царского величества и вызван царем к ответу в Византию. Будучи судим всеми судьями и два и три раза, он не мог однако же быть совершенно уличен, так что большинство судей было еще на его стороне. Пока еще не кончился над ним суд, царь потребовал от него поручителей в том, что он не убежит тайно, прежде чем состоится окончательное решение о нем всех судей. Это обстоятельство посеяло в его душе большой страх и возбудило в нем опасение быть заключенным в темницу; он начал приводить себе на память прежние мучительные узы, которых следы были еще очень чувствительны для его сердца. Когда же увидел, что поручителей ему очень трудно найти, начал тревожиться еще более опасениями и подозрениями. Вынужденный этим, он тайно бежал и, несмотря на большие поиски, открыт был не вдруг. Спустя год он прислал из Эвбеи царю письмо, в котором просил оказать ему сострадание и дать ему какое-нибудь местечко на крайних римских границах в Македонии, чтобы поселиться там вместе с женою и детьми. Окружающие царя, говорил он, ненавидят его, и потому он хотел бы жить где-нибудь вдали от них, чтобы не сделаться жертвою их коварства. К этому он прибавлял клятвы, что он никогда не желал царю зла. Когда просьба его пропала даром и не имела никакого успеха; он удалился из Эвбеи к королю Сербии. Принятый им с величайшею благосклонностью, Сиргианн сделался для него всем — близким его товарищем, искренним другом, верным советником, надежнейшим поверенным его тайн дома, деятельнейшим исполнителем его воли вне дома, вторым Фемистоклом для перса Артаксеркса. Зная о нем по слухам уже давно, король теперь видел в нем прекрасную находку для себя, доверял его обещаниям покорить триваллам римские владения в Македонии, если ему будет оказана помощь в достижении верховной власти над римлянами, и с полною охотою соглашался помогать ему.

6. Между тем скончалась и государыня, мать царя, и была погребена в Фессалонике[319]. При этом я говорил царю утешительную речь почти в таких словах. «Великий и благочестивейший Государь! Мы часто дивились твоим воинским подвигам и, еще прежде их, твоему человеколюбию и кротости. Теперь мы имеем случай подивиться твоей твердости в настоящем величайшем несчастии, какое колеблющим все временем послано ныне твоей доблестной и мужественнейшей душе вместо какой-нибудь гимназии и палестры. Здесь твоя крепость должна обнаружиться несравненно блистательнее, чем прежде на поле брани. Там часто игра судьбы доставляет больше славы телесной силе, чем душевной, и величие духа несправедливо заслоняется крепостью тела, отодвигаясь на второй план. Здесь же, напротив, одной душе и одному уму приходится бороться с великими бурями и волнами, какие подняты таким великим несчастьем. Известно всем, что во сколько душа выше тела, во столько превосходнее других подвиги в борьбе с скорбями, которые вражески восстановляет против нас непостоянное время. Там можно найти много пособий: щит, копье и шлем часто закрывают от взоров судей, определяющих достоинство подвигов, и облекают густым мраком недостаток телесной крепости; здесь же мужество духа само по себе и без всякого прикрытия совершает подвиг борьбы, опираясь, можно сказать, не обутыми и ничем не защищенными ногами, как бы на крепкое основание, на силу характера и рассудительности, он твердо выдерживает все удары скорбей, подобно выдающейся неподвижной скале, в которую ударяет разъяренное море. Сильна была буря, поднятая трагедией, которая разыгралась с смертью твоего отца-царя, сильна была и та, которая была поднята смертью деда-царя, если только нельзя назвать ее боле сильной. Но после них оставалось еще живое лекарство, которое легко могло наполнить скорбное сердце утешением и отрадою. Несчастье же, постигшее тебя теперь, разумею — смерть твоей матери-государыни, таково, что с ним не сравнится никакое несчастье: как по особенной близости твоей к ней, так и еще гораздо более потому, что она одна оставалась последнею опорою рода и убежищем от скорбей. Понятно, что горе проникает, можно сказать, до самых твоих мозгов и костей, мужественнейший царь. Да и как иначе! Она — твоя мать, и мать августейшая, дражайшая; она связана с тобой самыми крепкими неразрывными узами природы, и, что еще важнее, она понесла ради тебя множество трудов. Ее смерть поразила скорбью не тебя одного, но и нас всех, твоих подданных. Это несчастье вдвойне велико для нас. Во-первых, оно принесло нам великую потерю, которая тем больше, что твоя мать государыня, пока была жива, служила для всех спасительною пристанью и общею утехою, а во-вторых, и это особенно важно, — оно отвлекает твой августейший зоркий ум, движущий всеми общественными делами, от необходимых забот; правда — не всецело и не вполне, но в такое трудное время и малое замешательство в делах может причинить величайший вред государственному кораблю. Настоящее наше положение походит на то, как если бы кормчий, застигнутый бурею среди моря, в то время, как снизу поднимаются на корабль волны, а сверху ветры рвут паруса, забыв об управлении кораблем, дозволил себе дремоту; тогда, конечно, ничто не помешало бы кораблю вместе со всеми людьми немедленно же пойти ко дну. Так если не ради чего-либо дурного, то ради твоих подданных представь дело печали другим, а сам сохрани свое обычное и царственное величие духа. Подражай в твердости этой отошедшей мужественной душе. Из пламенной любви к Богу (которую она питала тайно в сердце своем с давних пор, — с тех именно пор, как спаслась от заблуждений своих родителей), забыв о теле, забыв о славе и царских украшениях, наконец, забыв и о тебе, своем любезнейшем сыне, который для нее был дороже всего мира, она поспешила отойти к Богу, — поспешила отойти к царю-супругу, не потому, что чрез него она приобщилась чистых токов православия, — поспешила наконец (прибавлю для полноты истины) к твоему отцу-царю, бывшему для ней учителем в православии. Он первый вырвал ее оттуда, как пышную розу из терновника, и очистил, как золото, от примеси посторонних металлов. Но если ты не можешь подражать ее твердости, зато далеко превосходишь многих древних царей человеколюбием и снисходительностью к падающим. Постарайся же превзойти их и царственною твердостью в горе ради двух целей: во-первых, чтобы к изящнейшей, отличающейся разнообразием красок одежде великих своих достоинств прибавить тебе и это украшение, как самый приятный для взора цветок и как самый драгоценный из драгоценных камень; а во-вторых, и для того, чтобы достоинствами превзойти тебе весь ряд царствовавших до тебя царей и стать между ними тем, что пурпур между красками и солнце между звездами. Итак, возврати слуху твоих подданных гармонию своей речи. Прогони туман от наших глаз ясностью своего взора. Прекрати бурю нашей души лучами своей веселости. Прими обычную тебе праздничную, кроткую улыбку. Будь для всех образцом, как во всех других похвальных качествах души, так и в перенесении бедствий. Нам стыдно было бы слушать о некоторых из греков, особенно прославившихся этою добродетелью, если бы мы имели в тебе царя, который, всеми другими достоинствами далеко превосходя их, уступает им однако же в этом одном. Итак, отвергнув от себя слабость Ахиллеса и Александра Македонского в перенесении скорбей, подражай их твердости. Подражай персидским царям и сатрапам, которые в несчастных случаях отнюдь не дозволяли себе малодушия. Подражай древним римским консулам и кесарям, которые также удары судьбы обыкновенно принимали с примерным хладнокровием. Да к чему нам чужие примеры? — подражай самому себе; будь таким, каким ты часто являлся пред нами во многих других печальных случаях. Как часто ты сохранял свою душу непоколебимою и невозмутимою среди сильнейших бурь, точно во время полного затмения! Как часто ты становился выше преступлений твоих подданных, которые, подобно северному ветру, по-видимому, должны были поднять в тебе волны гнева! Руководствуясь великодушием и рассудительностью, ты вместо того, чтобы наказывать преступников, наказывал в себе самом гнев, а к виновным относился с обычною своею снисходительностью. Припоминая все это в настоящем случае, подражай самому себе, чтобы и мы (не будем много распространяться), дав полную свободу своему языку, легко могли переплыть моря твоих похвал и из всех цветов, украшающих тебя, выбрав самые лучшие, могли сплесть тебе неувядающий венец, который в хранилищах учености будет оставаться свежим. Это слово я дерзнул сказать, уступая лишь сильнейшей и пламеннейшей любви к тебе. А ты окажи мне свое снисхождение, благочестивейший Самодержец, руководясь и здесь обычным своим человеколюбием».