История ромеев, 1204–1359

Книга одиннадцатая

1. С наступлением следующего года турки, выстроив множество кораблей, не только стали нападать на острова, находящиеся на Эгейском море и за Эгейским, но стали также захватывать и грабить купеческие корабли. Они часто пускались и в Средиземное море, как будто оно принадлежало им, не встречая ни в ком сопротивления. Все это было гибельно как для латинян, так и для византийцев и еще угрожало большими опасностями в будущем. Вследствие этого правители латинян с итальянским королем Карлом[335] собрались для совещания об этом предмете, и все дали слово быть готовыми отразить неприятеля. Они отправили посольство и к царю, чтобы известить его об общем решении латинян и склонить и его вместе с ними подняться за общее дело, а не оставаться в бездействии. Невозможно, говорили они, выносить тех бедствий, какие варвары изо дня в день наносят и римлянам и латинянам и какие обещают еще нанести. К тому же нелепо и свойственно одним глупым людям, — когда есть возможность богатства, какие каждогодно грабят у нас варвары, употребить на построение флота и для отражения врагов, добровольно отдаваться очевидной и несомненной опасности и вместе с своими богатствами, так сказать, толкать и себя в пропасть. Посольству они поручили в заключение всего сказать царю: если и ты не поднимешься вместе с нами для отражения общего врага, то мы не замедлим и с тобой воевать, как с врагом. Это поставило царя в необходимость принять участие в общем деле. А так как царская казна была скудна, то он в скорейшем времени отправил в македонские и фракийские села и города сборщиков податей, хотя эти села и города были сильно изнурены то разными поборами, то частыми набегами с одной стороны — турков, с другой — болгар. Между тем в течение всей этой зимы чинили старые корабли и строили совершенно новые. К концу весны царь изготовил к отплытию двадцать кораблей и изъявил желание быть начальником флота, тогда как супруга государыня и все другие отклоняли его от этого на том основании, будто тем роняется царское величие. Но царь как в других случаях считал за честь себе действовать самому, так точно и здесь, и обнаруживал в себе сильное рвение побывать в сражении. Впрочем, он не трогался и поджидал прибытия латинских сил. Но латиняне, занятые только что открывшимися у них волнениями и смутами, не принимались за выполнение своих обещаний и оказались лжецами. Родосцы же[336], жители приморской Фокеи, лежащей близ Смирны, а с ними и правитель Кикладских островов[337] тайно условились напасть на римские острова и самый флот царя, боясь, быть может, чтобы царь, оставив других, не обратился на них. Поэтому с пятнадцатью кораблями они устремились на остров Лесбос и, хотя не могли пока взять всего острова, но неожиданно ворвались в митиленскую гавань и тогда же взяли город, воспользовавшись изменою. Но когда родосцы и правитель Кикладских островов хотели было разграбить деньги, а также разделить между собою и другое достояние лесбосцев, начальник фокейцев, Катан, употребив в дело какую-то хитрость, ввел в Митилену свой гарнизон и завладел ею, обманув своих союзников. Он рассчитал, что отсюда легко может завладеть и всем островом без союзников так как у него одного войска было более, чем у них обоих. Он один привел с собою восемь триир, наполненных генуэзцами. Родосцы же привели четыре корабля, правитель Кикладских островов остальные. Итак, он тогда же выгнал жителей митиленских из их родного жилища, а свою жену и детей вызвал из Фокеи сюда, оставив в Фокее достаточный гарнизон. Фокея была его наследство, перешедшее к нему от предков, которым была отдана царем, дедом этого царя, в управление и для пользования доходами с нее. Они от времени до времени, получая преемственно над нею власть, скрепляли свое право новыми царскими грамотами, чтобы длинный промежуток времени не заставил царя забыть об этом праве. Катан, видя, что дела римлян в дурном положении, сделался смелее в своих отношениях к царю и стал пренебрегать своими обязанностями. Но он опасался нечаянного прибытия царя, поэтому обстанавливал себя, как мог, и хитрил, простирая виды на Митилену. Когда же представился случай, он и осуществил свое намерение. Родосцы, соединившиеся вместе с другими для взятия Митилены, узнав о бессовестности фокейца Катана, отправились домой. При таком положении дел генуэзцы, жившие в Галате, вследствие удачи Катана (он был генуэзец) сделались более прежнего дерзкими и стали наносить римлянам крайние обиды и оскорбления. Из-за свободы от пошлин, которую они получили от первого царя, Михаила Палеолога, большая часть римского флота присоединилась к ним и приняла их обычаи. Оттого богатство латинян увеличилось, а богатство римлян уменьшилось. Вместе с этим генуэзцы стали относиться к римлянам грубее, презрительнее и надменнее. Они окопались глубоким рвом и под видом постройки домов вывели крепкие башни; закупив же деньгами правительственных лиц, они получили полную свободу покупать виноградники и на ближайшем холме строить домы и обводить их великолепными стенами, чтобы в случае даже войны с византийцами им нечего было бояться и нечем было затрудняться. Но царь, как только услыхал, что Митилена взята, и увидал, что земляки взявших Митилену сделались смелее чем следует и нарушают множество условий, нечаянно явился к ним и зажег их великие и крепкие здания, построенные на холме; в них оказалось много оружия — луков, стрел и т. п. Латиняне, сверх всякого чаянья увидев это, поражены были ужасом и перепугались до последней степени. Они думали, что царь в тот же день сделает на них решительное нападение с своею необыкновенно большою морскою силою. Посему тайно стали вооружаться. Но, прождав до следующего дня и видя, что царь не предпринимает против них ничего больше, а всецело занят отплытием в Митилену, ободрились и объявили открытую войну. При этом они дерзко смеялись над византийцами и над самим царем; на своих стенах вывели деревянные башни, одни из больших кораблей погрузили на дно моря, а другие, вооружив, выстроили пред гаванью вместо укреплений и окопов. Но царь, не желая войной с ними развлекать своих приготовлений к другой войне, поступил в настоящих обстоятельствах великодушно и, вовсе не обращая на них внимания, со всем рвением готовился отплыть, собирая еще более сил. Но так как галатские латиняне уже целых семь дней были заключены в стенах, то им стала грозить опасность от своего же собственного народа, который не мог дальше терпеть выпавших на его долю лишений. Оказался недостаток как в воде, так и в зелени и огородных овощах. Торговые и бедные люди и те, которые живут барышом от ежедневной продажи, подвергаясь больше всех невыгодам такого положения, взбунтовались против латинских начальников. Поэтому последние присмирели и покорились царю, от которого и получили прощение в своей неуместной заносчивости. При начале каникул, когда на Нижнем море начинают дуть сильные северные ветры, царь со всею морскою силою поплыл в Митилену. У Катана было при Митилене семь триир. Увидав приближение морских сил царя в большем числе, нежели какого ожидали, две из них поспешили войти в гавань, а остальные пять в отчаянии причалили к берегу. Бывшие на последних триирах, бросив оружие, разбежались, и одни прибежали в Митилену, другие, сбившись с дороги, погибли от лесбосцев. Захватив эти пять кораблей, наполненных оружием и съестными припасами, царский флот вместе с царем поплыл к острову Хиосу, чтобы посадить на них гребцов и людей, которые бы могли сражаться с палубы. Но замедление у Хиоса послужило большою помехою видам и планам царя. Катан, получив свободу, укрепил Митилену и поместил в ней сильное войско и большие запасы продовольствия. Кроме того, отправив в Фокею две какие оставались у него легкие на ходу трииры, старательно сделал и там то же самое. После этого царь отплыл с своими силами к Фокее, пригласив к себе и правителя окрестных мест, Турка, о котором знал, что он уже давно зол на фокейских латинян, часто ему вредивших. Таким образом он окружил эту крепость и с суши, и с моря, причем турки доставляли на трииры продовольствие в большом изобилии.

2. Между тем как царь с флотом находился в отсутствии, и во дворце поселилась большая свобода; некоторые из молодых людей составили заговор, надеясь, что к ним примкнут и галатские латиняне, вследствие недавних оскорблений. Целью заговора у них, как говорили, было захватить в свои руки верховную власть, если бы удалось убить сперва государыню и ее сына, царя Иоанна, а затем и всех, которые вздумали бы этому противиться. Но пока замысл их еще созревал и пока заговорщики хранили его в глубокой тайне, их затеи не укрылись от Кантакузины[338], матери великого доместика, которую царь, отправляясь в морской поход, оставил при государыне, как женщину рассудительную, украшенную строгой нравственностью, богатую глубоким смыслом и чрезвычайно изворотливую в затруднительных обстоятельствах. Она одна вместе с несравненной государыней в высшей степени умно подавила это злое движение, прежде чем оно успело принять большие размеры, — конечно, не легко и не без труда, но все же подавила. Когда время приблизилось уже к зимним поворотам, латиняне, державшиеся в фокейской крепости, видя, что ни зимняя стужа не может одолеть настойчивости царя (морские силы вели осаду и днем и ночью, постоянно под открытым небом), — что на него не действуют также ни долгая разлука с домашними, ни лишение удобств жизни, пришли в отчаяние, — тем больше, что почувствовали недостаток у себя продовольствия. Поэтому они отправили посольство к родосцам и просили последних не оставить их в опасности. Родосцы явились к царю посредниками и уговорили его снять осаду. Фокеяне тогда же выдали римскому союзнику, Турку, его сыновей, которых давно уже похитили у него и содержали в оковах. Дали также царю при свидетелях родосцах честное слово в том, что немедленно же отдадут ему Митилену и сделаются его подданными, по прежнему обычаю и по примеру их отцов. Таким образом, двинувшись оттуда со всем флотом, царь хотел было заехать в Митилену; но по причине смут в Византии, произведенных заговорщиками, и потому еще, что войско сильно было изнурено стужей, со всеми морскими силами возвратился в Византию. Спустя немного[339] схватив тех, которые тайно добивались царской власти, и отделив их от их участников в заговоре, он допрашивал каждого поодиночке, чтобы добраться до истины. Затем собрал всех сенаторов и всех бывших в то время в Византии епископов вместе с патриархом, равно как и всех выборных от византийского народа, и в этом собрании вывел на средину как зачинщиков, так и участников заговора, вместе и свидетелей. На очной ставке, перессорившись между собой, они самыми несомненными показаниями уличили друг друга в своих стачках, в своих безумных и в высшей степени преступных намерениях, так что, вынужденные неотразимою силою показаний, зачинщики заговора наконец сознались в своем безумии. Они, быть может, тотчас же были бы и растерзаны народом, если бы редкое великодушие царя не сдержало его пламенного порыва. Царь и теперь выказал свою обычную кротость, свою прирожденную, развивавшуюся вместе с летами, мягкость характера, — выказал как во вступлении, так и в заключении своей речи к народу. Начало этой речи таково: «Кто имеет, господа, пастуха и собаку при стаде, тот чем больше видит усердия в них к сбережению стада от волков, тем больше ими дорожит и увеличивает им ежедневно порцию пищи. Что же касается до меня, то люди самые близкие ко мне по крови, видя, как я ради всего народа римского и их самих, нежившихся дома, скитался далеко от отечества и подвергал себя опасностям на суше и на море, притом среди зимы и на стуже, — меня, говорю, они не пожалели, не подумали чем-нибудь утешить мою жестоко страдающую душу, но заглушив в себе всякое чувство справедливости, подняли оружие на мою голову и в мысли, и на самом деле. Они все сделали, сколько от них зависело, чтобы обагрить землю кровью моей, кровью моей супруги и моих детей. Ниспровергнуты уставы Церкви Божией, ниспровергнуты опоры римского государства. После этого какое железо, какой адамант сохранит свою природную твердость»! Это вступление речи царя так было трогательно, что легко могло у слушающих вызвать слезы. Но кто мог не подивиться далее, видя, как в царе великодушие было растворено нежностью! Особенно же, — когда царь остановил обвинителей, хотевших обличить и деспота Димитрия, остановил из уважения к своей тетке-королеве, которая здесь же тогда сидела вместе с государынею и знатными женщинами, облеченная в божественный и ангельский образ? Тогда и мы, сидя близко, более всех прославляли кротость царя и рукоплескали ему, стараясь поддержать в нем снисходительность к виновным. Мы всегда питали в себе искреннее расположение к королеве и ее брату из уважения к блаженной памяти достославного царя, их отца, и не могли этого не выразить особенно теперь, когда они находились в таких обстоятельствах. Царь, смягченный тем еще более, не обратил внимания на обвинения против деспота Димитрия. Сущность их состояла в том, что деспот явно сочувствовал заговорщикам. Но сам питал другие думы и притом очень умные[340]. Царь ради самой королевы устроил так, что обвинения против ее брата деспота были совершенно покрыты молчанием. Впрочем, не в этом только выразилась доброта царя, но и во многом другом. Он человеколюбиво довел следствие до самого конца и отнюдь не обнаружил жестокости против уличенных заговорщиков; но простил их совершенно и только сыновей Асана заключил в тюрьму (впрочем, милостиво — не налагая на них оков), чтобы, смотря на безнаказанность преступления, не принялись и все за то же самое. Так великодушно и кротко была произнесена речь царя и было поведено им исследование дела. Когда же царь самым делом убедился, что его дядя Алексей Филантропин, о котором мы выше упоминали часто и во многих местах, по своему благоразумию в делах стоял гораздо выше многих, то глубоко пожалел, что не оставил его дольше правителем Лесбоса и тех эгейских островов, которые находились в римском подданстве. При нем, думал царь, никто из врагов не поработил бы Митилены и дела римлян на море не дошли бы до такого крушения. Поэтому царь приказал ему немедленно опять отправиться для управления этими владениями. Филантропин отправился и немедленно привел там дела в прежнее положение, прекратив волнения, бывшие в этот промежуток времени. Привел он дела в порядок, конечно, с большим трудом и потратив много ума по причине недавних нововведений в Митилене и на Лесбосе, но все же привел. В городе Митилене находилось наемного латинского гарнизона пятьсот человек. Призывая их к себе тайно по два и по три и отсылая с полными руками на родину, Филантропин незаметно такою хитростью освободил от них город совершенно и привел его под власть римлян. Этот человек с одной стороны, благодаря долголетней жизни, имел редкую опытность в делах, с другой эта опытность имела для себя опору и основание в его необыкновенных природных дарованиях. Таким образом в нем были двоякие плоды доблести: одни самородные, сами собой выросшие, другие — возделанные в течение многих лет обстоятельствами жизни и упражнением.