История ромеев, 1204–1359

6. За Константином, правителем Болгарии, была, как мы сказали, в замужестве дочь царя Ласкаря. Она, услыхав об ослеплении брата Иоанна, не переставала докучать мужу и побуждать его к отмщению за такое дело. Он и искал удобного случая наказать злодейство. В то время, как он обсуживал свое намерение, султан Азатин еще больше поджег его. Во время своего отсутствия царь назначил последнему в жилище приморский городок у Эна[128] и учредил около него тайную стражу, чтобы воспрепятствовать его побегу, который можно было подозревать. Такое невыносимое положение побудило и Азатина обратиться к Константину, бывшему уже наготове выступить против римлян; ему султан обещал, если получит свободу, отплатить большими деньгами. Получив столько поощрений и узнав, что царь возвращается из Фессалии в Византию, Константин сзывает более 20 тысяч приистрийских скифов и с ними со всею поспешностью вторгается в римскую землю, твердо надеясь взять в плен и самого царя, находившегося в дороге. Скифы растянулись по всей Фракии до морских песков, точно сеть, чтобы никто ни из животных, ни из людей, ни сам царь не избежал их рук. Все и сделалось по их желанию, только царь ускользнул и обманул их ожидания. Предупредив их появление, он успел спуститься к морю по горам, около Гана. Здесь, по устроению Промысла, нашел две латинские трииры, плывшие в Византию, но приставшие к тому месту для снабжения себя водою. Сев на них, он на другой день является в столицу. Скифам, обманувшимся в своих ожиданиях относительно царя, оставалось позаботиться о том, чтобы не обмануться относительно султана Азатина. Поэтому они прямо направились к Эну с решительным намереньем взять там Азатина — или одного, если граждане уступят его добровольно, или же со всем городом и всеми туземцами, если будут сопротивляться. Но те легко выдали его, боясь поголовного истребления, и достигли того, что неприятели спокойно их оставили. При своем возвращении скифы гнали пред собою несметное множество обитателей Фракии, как скот; оттого некоторое время изредка только можно было увидать во Фракии вола или пахаря — так она опустела и людьми и животными. Но теперь оставим рассказ о султане. О нем скажем после подробнее. Его жена с детьми была тотчас взята под стражу, его сокровища были препровождены в царскую казну, свита же его, состоявшая из множества храбрых людей, быв возрождена христианским крещеньем, была причислена к римскому войску.

7. В это время султан Египта и Аравии[129] отправляет посольство к царю, предлагая римлянам свою дружбу и прося дозволения египтянам, которым он захочет, однажды каждый год переплывать наш пролив для торговли. Эта просьба, с первого взгляда показавшаяся неважною, принимается легко. Со временем же обнаружилось, какое имела она значение. Нельзя запретить того, что утвердилось и вошло в силу, как обычай. Египтяне, отправляясь с грузом однажды в год иногда на одном, а иногда и на двух кораблях к европейским скифам, обитавшим около Меотиды и Танаиса, набирали там частью охотников, частью продаваемых господами или родителями и, возвращаясь в египетский Вавилон и Александрию, составляли таким образом в Египте скифское войско[130]. Сами египтяне не отличались воинственностью, напротив, были трусливы и изнеженны. Поэтому им необходимо было набирать войско из чужой земли и, так сказать, подчинять себя купленным за деньги господам, не заботившимся ни о чем, в чем обыкновенно нуждаются люди. В непродолжительное время египетские арабы этим способом образовали у себя такое войско, что сделались весьма страшны не только западным, но и тем народам, которые обитали более к востоку. Они поработили Африку и всю Ливию до Гадир, потом Финикию, Сирию и всю приморскую страну до самой Киликии, предавая острию меча владевших теми землями, особенно же галатов[131] и кельтов, которые с давних пор владели там лучшими странами и городами и перебрались туда с запада. Есть в Европе высочайшие горы, называемые Альпами, с которых сбегает в Британский океан величайшая река, называемая Рейн. Она отделяет к югу обе Галлии и живущих в них мужественных галатов и кельтов. В их сердцах воспылала было сильная ревность о гробе Спасителя и они нашли достойным делом, собрав войско, отправиться для поклонения гробу Господню и вместе, если можно, для изгнания господствовавших там арабов. Собравшись в бесчисленном множестве и запасшись конями и оружием, они пустились в этот знаменитый поход и, перешедши Рейн, пошли вдоль по Истру — величайшей реке, которая, также вырываясь из Альпов, впадает пятью устьями в Евксинский Понт. Постоянно держась его северных берегов, они подошли почти к самым устьям его у Евксинского Понта, представляя собою встречавшимся на пути народам страшное зрелище, как будто движущуюся железную стену; однако ж ни одному из них не нанесли никакого вреда, по своему благородству. Отсюда переправились они и через Истр и, прошедши до Фракии, расположились лагерем. В это время царствовал над римлянами Алексей Комнин, к которому они посылают послов с целью условиться о покупке продовольствия и переправе чрез Геллеспонт. Царь сильно обрадовался такому случаю и крепко ухватился за него, чтобы воспользоваться им согласно с своими планами. Еще недавно получив царский скипетр, он видел, что по великой вине его предшественников римское царство со всех сторон терпит нападения и безжалостно разрывается на части. В самом деле, турки уже долгое время владели на востоке всеми местами, даже самою Никеею — этою знаменитою крепостью; страшная скудость в деньгах не позволяла приукрасить дворец, дошедший до крайнего безобразия, а на удовлетворительные доходы не было ни малейшей надежды, оставалось только ожидать конечной гибели и адских бедствий. Итак, видя государство в таком изложении и недоумевая, что делать, он в высшей степени обрадовался прибытию кельтического войска. С кельтами он заключил такой договор: если своими соединенными силами изгонят они из римских городов и областей владеющих ими турков, то кельты получать все их имущества, а он — пустые города. Приняв с большим удовольствием такое условие, они переправляются с самим царем чрез Геллеспонтский пролив. Как большой огонь, разведенный в густом лесу, одно, например — хворост, истребляет легко, а другое — зеленеющие деревья — медленно, но все же истребляет, так и это двойное войско, состоявшее из кельтов и римлян, наводило на неприятелей страх и казалось неодолимым, по тяжести вооружения, крепости тела и недоступной твердости духа. И одни из неприятелей — другой сказал бы — были попираемы, как трава и прах под ногами, а другие принимались было отбивать, пользуясь то теснинами, то римскими стенами, но наконец должны были уступать, и одни отдавались добровольно, другие были забираемы силою, третьи находили себе спасение в бегстве. Таким образом они очистили всю Азию, находящуюся внутри Алия и граничащую с Меандром и Памфилиею, и, забрав с собою по условию в освобожденных ими городах богатства, безостановочно продолжали предположенный путь. Но их сильно озабочивала мысль, что не пришлось бы по переходе гор между Памфилиею и Киликиею начать войну с киликиянами, сириянами и финикиянами, если те не дадут им свободного пропуска. Первые, т. е. киликияне, устрашенные самим видом их, не нашли для себя ничего лучше, как дружески пропустить их чрез свою землю, предложить им свой рынок, дать проводников и сделать вообще все, чего требуют дружба и гостеприимство. Киликияне, впрочем, легко вошли в такие хорошие отношения с западными галатами и кельтами не потому только, что испугались их множества и силы, но и потому, что были довольно близки к ним по вероисповеданию. Когда же настало время войти в Сирию и Финикию, они встретили совсем не то, что — позади. Жившие и господствовавшие там арабы, народ иноплеменный и полный высокомерия, навели им много хлопот, или лучше — не столько им, сколько себе. Взяв оружие, они преградили им дорогу, находя унизительным для себя, чтоб народ иноплеменный и совершенно чужой прошел чрез их землю, не пролив своей крови и не оставив из среды своей трупов. Кельты, не допускаемые до хлеба, теснимые недостатком и в других предметах потребления, необходимых как им самим, так и вьючному скоту, положили предоставить решение дела оружию и битвам. И вот начались постоянные сражения; кровь аравитян лилась и днем и ночью, орошая вскормившую их землю; города один за другим подвергались расхищению; между тем кельты со дня на день становились сильнее и сильнее. Коротко сказать: все, что было лучшего в арабском войске, или втоптано в грязь, разведенную кровью, или отброшено на далекое расстояние; все же остальные обращены в безоружных рабов теми, которые впоследствии основали там свои жилища, — победители пленились приятностями той земли. Они решили остаться там навеки, и это решение ничем нельзя оправдать. Цель их похода была та, чтоб прийти, если можно, в Палестину и изгнать оттуда нечестивцев, владевших гробом Спасителя, или же, пролив там свою кровь, получить за то спасение души. Таково было желание, увлекшее их за пределы отечества, — желание поистине божественное и достойное похвалы. Но желание наслаждений Сирии и Финикии, к стыду их, взяло перевес. Отяжелевшие и, так сказать, охмелевшие от богатства, они поступили не так, как предполагали прежде. Но возвратимся к тому, с чего начали говорить о кельтах и галатах. Египетские арабы, вошедши в большую силу посредством набора скифских войск (о чем мы уже говорили), простерлись далеко за свои пределы; к западу они поработили ливийцев, мавритян; к востоку — всю счастливую Аравию, которая имеет границами берега Индийского моря и с двух сторон заливы Персидский и Аравийский; потом — всю Келисирию и Финикию, насколько охватывает последнюю река Оронт, причем они частью изгоняли потомков кельтов и галатов, частью же, как позволяет право войны, убивали их спустя немного времени.

8. Между тем константинопольский патриарх Герман, слыша, что народ со всею вольностью поносит его за то, что он еще при жизни Арсения, законного патриарха, занял патриаршеский престол, уступает его желающим, а сам удаляется на покой. После него патриаршеский престол занимает Иосиф, муж, убеленный сединами, проводивший долгое время на горе Галлисие жизнь подвижническую и совершенно чуждую житейских дел[132]. Он вовсе был непричастен эллинской мудрости и донельзя прост. Таковы уже эти люди: они вовсе не отличаются опытностью и ловкостью в делах гражданских. С ним царь Михаил беседует о спасении души и исповедует пред ним свои грехи. Затем, приступив как к тому, кто прежде всего совершил над ним священное тайновидство, так и к другим архиереям, царь у преддверия святого алтаря падает ниц, чистосердечно обвиняет себя в двух прегрешениях, — разумею клятвопреступление и ослепление царского сына, и просит в них прощения. Сначала поднялся патриарх и прочитал над распростершимся царем разрешительную грамоту, а потом, в надлежащем порядке передавая друг другу эту грамоту, прочитали ее над ним и все архиереи. Царь удалился с радостью, что получил такое разрешение, и с мыслью, что и сам Бог простил его и разрешил. Около этого времени луна затмила солнце, проходя четвертую часть Близнецов, часа за три до полудня, двадцать пятого мая 1267 года. Затмение простиралось пальцев на двенадцать. На высшей степени затмения была такая тьма, что показались многие звезды. Оно указывало на величайшие и тяжелейшие бедствия, которые готовились римлянам от турков. В самом деле, с того времени начались страдания народа и возрастали непрерывно, хотя и мало-помалу. А что такие знаменья небесных светил предуказывают земные страдания, этого, думаю, не станет опровергать никто, разве кто любит попусту спорить. И если бы кто вздумал убедить такого человека словом, тогда как его не могут убедить совершающиеся в разные времена и в разных местах на театре вселенной события, то он понапрасну стал бы трудиться и поступил бы крайне нерассудительно, взявшись учить неспособного к учению. Что бывает с телом одного человека, то происходит и с организмом целого мира. Мир есть органическое целое, состоящее из частей и членов, каким является и человек. И как здесь боль головы или шеи производит жестокое страдание в голенях и пятках, так и в организме мира страданья, идущие от небесных светил, достигая земли, дают себя чувствовать и здесь. Прошло много времени, и царь берет в супруги сыну своему Андронику Анну Пеонянку и возлагает на него царские знаки. Потом Андроник присягает отцу в том, во-первых, что станет право чтить церковь Божью и всячески хранить и соблюдать неприкосновенными ее права, во-вторых, что будет охранять жизнь и царство отца всеми своими силами, до самой его кончины. После того и весь римский народ присягнул молодому царю Андронику во всем, в чем обыкновенно присягают царям. Патриарх же и все духовенство, изложив свои клятвы в грамотах, приложили их к священным кодексам, обещаясь за себя и за всех своих преемников в церкви сохранять к нему ненарушимую верность. Кроме того отец дозволил сыну подписывать указы красными чернилами, без означения впрочем месяца и числа, а просто: Андроник, благодатью Христа царь[133] римский.