История ромеев, 1204–1359

Книга третья

1. Хотя по праву престолонаследия имел быть преемником Иоанна сын его, Феодор Ласкарь, но при жизни отца он не был провозглашен царем; провозглашен же был уже после смерти его в общем собрании всего войска и знатных вельможных лиц. Всем, впрочем, очевидно было, что Иоанн никому не хотел предоставить царства, кроме своего сына, как потому, что он любил сына, так и потому, что никому другому не предоставлял царской власти. При жизни своей, однако ж, он решительно не хотел провозгласить сына царем, потому что не мог наверно знать, искренно ли хотят того подданные. «Время, — говаривал он, — любит изменять многое, как скоро что-нибудь не соответствует требованию обстоятельств. Молодость, по своему характеру опрометчивая и неосмотрительная, безрассудно бросается на то, чего захочет. А если может еще рассчитывать на верховную власть, из-за чего собирается около ней толпа молодых людей изнеженных, умеющих дуть в уши разные нелепости, то с ней бывает то же самое, что с пьяным, который несмотря на то, что шатается, еле держится на ногах и не помнит себя, берется за руль большого корабля, причем ни выбравшие такого кормчего точно не знают, что делают, ни он не ведает, куда ему плыть и что делать». Итак, царь при жизни своей не нашел нужным назначить сына своим преемником. С одной стороны, он хотел лишением надежд на получение царской власти сдержать заносчивость молодости, зная, что многие при нетерпеливом ожидании наследства тяготились долговечностью родителей и, не дождавшись решения самой судьбы, сами прекращали их жизнь. С другой стороны, он имел в виду и то, что народ того, кто достигает верховной власти помимо его избрания, по большей части называет тираном, — и сперва тайком, сквозь зубы высказывает ненависть и неуважение к нему, а в заключение решается на заговоры и на убийства. По этим-то причинам Феодор и не был провозглашен царем при жизни отца; после же провозглашен с общего желания всех подданных, быв посажен на щит, по утвердившемуся издавна обычаю. Но ему надлежало еще быть увенчанным рукою патриарха; между тем патриарший престол оставался тогда незанятым, потому что незадолго перед тем умер патриарх Герман, человек умный, украсивший свою жизнь и словом, и делом[106]. Итак, начались рассуждения и речи, кому принять кормило патриаршества. Указывали на многих, как на людей достойных, одни — на того, другие — на другого. Но чаще всего слышалось имя Никифора Влеммида, человека, известного своею мудростью и добродетелью, который в своей мирной обители проводил строгую подвижническую жизнь. Когда же он отказался, отдали предпочтение пред другими монаху Арсению, который проходил тогда тесный путь подвижничества в одном из монастырей, находящемся в окрестностях Аполлониады. Это был человек, знаменитый своими добродетелями, но простой и не отличавшийся искусством выпутываться из лабиринта затруднительных обстоятельств. Итак, он посвящается и рукополагается в патриархи с общего решения архиереев и царя, который очень охотно принял и по обычаю утвердил такой выбор. После того помазанный от патриарха и увенчанный царским венцом царь начал собираться в поход; потому что правитель болгар, услыхав, что царь Иоанн умер, тотчас же решил нарушить заключенные с ним условия и стал производить частые набеги на римские городки во Фракии, так что немало их покорил, даже у горы Родопа. То же сделал и изменник Михаил в Фессалии с соседними областями и городами, которые тогда находились под властью римлян. Но царь прежде всего скрепил и утвердил договор с турками, который заключил с ними его отец, чтобы совершенно быть спокойным относительно дел восточных. Потом он переправился чрез Геллеспонт, в то время как начинают всходить Плеяды. Вел он и войско, которого у него было гораздо больше, чем у отца, потому что он составил его не только из тех, у которых была прямым назначением воинская служба, но и тех, которые были на охотничьей службе, приказав им оставить собак и птиц. Правитель болгар, услыхав о грозном движении царя, начал сильно тревожиться опасениями, перебегать от одной думы к другой. Порешить дело войной ему было неудобно и вовсе невозможно; частью потому, что не было достаточного войска, которое могло бы противостать такому множеству неприятелей, снабженных тяжелым и блестящим вооружением, частью же потому, что царь их был человек молодой, одушевленный жаждою славы и энергически стремившийся к осуществлению своих планов. Поэтому он счел необходимым возобновить прежние условия. Он надеялся легко добиться благосклонности царя, потому что был ему шурином[107]; в то же время он знал, что слух из Фессалии об изменнике Михаиле должен был заставить его поспешить туда, чтобы привесть в порядок дела, пока Михаил не успел еще все забрать в свои руки; это также много обнадеживало его, что он убедит царя помириться. В самом деле, отправив к царю послов, он получил согласие на мир легче, чем предполагал, и только возвратил все те крепости, которые взял по нарушении мирных условий с римлянами. Не распространяясь много, скажем, что царь около осеннего равноденствия с римскими войсками прямо отправился в Фессалию. Не дошли еще войска царя до Македонии, как явилась к нему жена изменника Михаила, чтобы выпросить у царя его дочь Марию в замужество за своего сына Никифора и вместе возвратить все, что муж ее, вторгшись в пределы римской державы, успел захватить хищнически. Вскоре все это устроилось без затруднений, и Феодора возвратилась к своему мужу Михаилу, — не одна, а с невестой своему сыну, Марией.

2. Занятому этими делами царю присылают из Никеи письмо о том, что Михаил Палеолог убежал к туркам. А ему царь, отправляясь в поход, поручил управление Никеею, пока опять не возвратится с западных областей на восток. Это известие немало огорчило и озадачило царя. Повод к побегу указывали такой. Палеолог, говорили, видя, что всюду распространяется против него зависть, и слыша, что тайком ведут о нем речи, полные недоброжелательства, и замышляют настроить царя подвергнуть его таким истязаниям, на которые можно обречь разве врага иноплеменника, не мог оставаться спокойным и, осматривая свое положение со всех сторон, не мог отделаться от тревожных мыслей, которые его сковывали, мучили и терзали, как пленника. Он боялся беспощадной строгости и быстроты царя в определении наказаний и не ждал себе от него никакого снисхождения и никакой пощады. Он полагал, что невозможно ему в короткий срок оправдаться при тех больших и донельзя важных обвинениях, которые недоброжелатели сплели на него и которыми прожужжали уши царя. В отчаянии он и счел лучшим искать спасения в бегстве. В то время, как он прибыл в Иконию, султан[108] был сильно озабочен сбором войск, чтобы встретить поднявшиеся во множестве скифские войска[109], — и потому явился как нельзя кстати. Так как у султана было много римлян, давно еще порабощенных, то он составил из них особый отряд и отдал его под начальство Палеолога, снабдив их одеждою и оружием, не туземными впрочем, а римскими и иностранными, чтобы тем застращать скифов, которые могли подумать, что получена вспомогательная сила от римлян. Так и случилось. Скифы, говорят, схватившись с турками, немало смутились и струсили, когда нечаянно увидали выступающее на них чужеземное войско. Быть может, они в беспорядке бросились бы и бежать, приняв на свои плечи преследующих, которых надеялись было без труда одолеть, но кто-то из родственников султана по ненависти, питаемой издавна, с большою частью войска перешел на сторону скифов в то время, когда был уже разорван их строй. Чрез это дело турков было проиграно, и большая часть турецких владений отошла под власть скифов. Но немного протекло времени, как пришло от царя письмо, наполненное выражениями благосклонности к Палеологу и обещаньями больших милостей, приглашавшее Палеолога возвратиться и обеспечивавшее верность обещаний клятвою. Таким образом, римская земля опять увидала Палеолога, — не прежде, впрочем, чем он сам засвидетельствовал страшнейшими клятвами, что останется неизменно верен царю, что никогда не выйдет из границ повиновения, не станет никогда домогаться верховной власти и возвращаться к тому, что прежде на него было говорено и что могло бы снова возбудить прежнее подозрение, уже уничтожившееся, но будет хранить и соблюдать всегда то же расположение и ту же любовь как к самому царю Феодору, так и к сыну его Иоанну и к будущим преемникам их дома и царства. После того он почтен был саном великого коноставла[110] по-прежнему и стал пользоваться в последующее время полным царским благоволением и благосклонностью. В это время дела в Болгарии пришли в смутное положение. Правитель Болгарии Асан, шурин царя Феодора, умер, но сына, который был бы по обычаю преемником его власти, от него не осталось; нужно было решить дело иначе — передать власть зятю его по сестре, Мицу. Так и сделано. Но это был человек ленивый и изнеженный; поэтому мало-помалу потерял уважение до того, что его распоряжениям народ не придавал никакой цены. А был тогда в Болгарии один известный человек по имени Константин, по прозванию Тих, далеко оставлявший позади себя других дарованиями ума и крепостью тела. Видя, что власть над болгарами в дурных руках, он восстал, привлек к себе и простой народ и всех людей знатных и имеющих вес, с общего согласия тех и других провозгласил себя правителем и затем осадил Тернов, который был столицею Болгарии. Таким образом Мицу пришлось волею-неволею бежать вместе с женою и детьми в укрепленную приморскую крепостцу, называемую Месимврией. Оттуда пробрался он к царю, проживавшему в Азии, в Никее, отдал во власть римлян упомянутую Месимврию и, получив от царя некоторые поместья около Трои и Скамандра для своего содержания, зажил там спокойно с женою и детьми. А Константин Тих, сделавшись владыкою болгарского царства, отправляет к царю послов с предложением дружбы и союзничества в том случае, если тот отдаст за него в замужество одну из своих дочерей. Ее руки он искал не потому, что не имел жены, — у него были и жена и дети, — но потому, что, не имея наследственного права на болгарскую корону, он не хотел, чтобы кто-нибудь считал его незаконным властителем. А так как знал, что дочь царя приходилась племянницей незадолго пред тем умершему правителю Болгарии Асану по сестре его; то для своего значения и для прочности своей власти и искал ее руки, обещая с прежней супругой немедленно развестись. Это понравилось и самому царю. Сделав участницею своего ложа и своей власти дочь его, Феодору[111], Константин отсылает первую супругу в Никею, представляя тем ручательство римлянам в своей любви ко второй супруге. Что же дальше? На исходе тридцать шестого года от рождения постигла царя жестокая болезнь с явными предвестниками смерти, она осадила его тело разнообразными страданиями и не переставала поражать его и сокрушать, пока не отняла жизни. Пред кончиною царь поспешил малую схиму сменить монашеской мантией[112], своими руками раздал большие суммы денег и пролил от горячего сердца много источников слез. Чрез то он надеялся омыть и уврачевать язвы души в такое критическое для ней время.