Цена весны [ЛП]

Глава 19

Предместья теснились вокруг больших городов Хайема, маленькие центры торговли и земледелия, правосудия и лечения. Мужчины и женщины могли прожить всю жизнь под номинальным управлением хая — а сейчас императора — и никогда не появиться в самих городах. У них были суды, дорожные налоги, кузнецы и владельцы конюшен, постоялые дома, дома для утех и общие луга для совместного пользования. Он видел их всех, много лет назад, когда был посыльным. Это были города Хайема в миниатюре, и сейчас, проезжая по ним с стражниками, сыном и безбилетной пассажиркой, гальтской девушкой, Ота увидел, что его страхи стали реальностью.

Там, где на улицах должны были играть дети, царило молчание. С веток старых деревьев, затенявших общественные луга, свисали большие качели, сделанные из веревок и деревяшек, никто из детей не соревновался, кто взлетит выше. Когда Ота был ребенком, видевшим не больше двенадцати зим, он отправился бродить по дорогам, конкурируя с мальчиками предместий за любую маленькую работу. Сейчас, въезжая в любое предместье, он сразу видел то, что можно было сделать: поломанные соломенные крыши; изгороди и каменные стены, которые надо было ремонтировать; цистерны для воды, заросшие тиной и сорняками — эти требовали крепкой спины и энергии юности. Но не было ни мальчиков, ни девочек; только мужчины и женщины, чьи улыбки несли смутную постоянную печаль. Листья деревьев, ставшие коричневыми и золотыми, падали на землю. Долгие ночи, тронутые морозом рассветы.

Мертвая страна. Он знал это. И напоминание не доставило ему радости.

Они остановились на ночь на постоялом дворе, притаившимся в лесистой долине. Стены из обожженного кирпича покрывал толстый ковер из плюща, который осенний холод сделал коричневым и ломким. Новости о нем и его миссии волной катились перед ним и делали невозможным тайное расследование. Хозяин прибрался во всех комнатах еще до того, как они узнали, что собираются остановиться здесь, убил своего лучшего теленка и приготовил горячие ванны на случай, если Ота может остановиться у него. Сидя в эркере комнаты, которая могла бы вместить дюжину людей, Ота чувствовал, как его мышцы расслабляются, медленно и не до конца. Учитывая то, что припасы они везли на паровых повозках, а люди по очереди ухаживали за печами или скакали, до Патая оставалось не больше двух дней пути. Без гальтских машин путь занял бы четыре-пять дней.

Низкие облака заслонили луну и звезды. Ота закрыл ставни, спасаясь от холодного ночного воздуха, но в комнате темнее не стало. Большая медная ванна, которую приготовил хозяин, сияла в свете очага. Глиняный кувшин с мылом, стоявший рядом с ней, наполовину опустел, зато Ота почувствовал, что у него есть кожа, не спрятанная под слои грязи и пота. Одежды путешественника исчезли, и он выбрал простой наряд из чесаной шерсти, обрамленной шелком. Голоса стражников поднимались снизу, проникая через пол. Песня, патриотическая и непристойная, и барабан, который бил не в такт. Ота встал на босые ноги и вышел на лестницу. Никакой слуга не пробежал мимо, и Ота обратил внимание на их отсутствие.

Даната не было ни среди стражников, ни снаружи, среди лошадей. И только когда Ота подошел к комнате, отведенной для Аны Дасин, он услышал голос сына. Комната находилась в самом низу, рядом с кухней. Пол был каменный. Ота беззвучно пошел к ней. Ана что-то сказала, он не разобрал, но когда Данат ответил, он уже был рядом и все услышал.

— Конечно они, только папа-кя не один из них. Когда я был мальчиком, он рассказывал мне истории из времен Первой империи о мальчике, полукровке с Бакта. И папа-кя едва не женился на девушке из восточных островов.

— Когда это было? — спросила Ана. Ота услышал звук движущейся материи — натянули одеяло или поправили одежду.

— Давно, — ответил Данат. — Сразу после Сарайкета. Он много лет жил на восточных островах. Там брак заключается в несколько несколько приемов. Он получил первую половину свадебной татуировки.

— Почему он ее не закончил? — спросила Ана.

Ота вспомнил Мадж, которую не вспоминал много лет. Ее широкие бледные губы. Глаза, цвет которых менялся от голубого, цвета моря, до лазурно-серого, как у неба на рассвете. Полоски на животе, постоянное напоминание о ребенке, которого забрали у нее. В его воспоминаниях она всегда была связана с запахом океана.

— Не знаю, — сказал Данат. — Но не потому, что он хотел сохранить чистую родословную. Строго говоря, я вообще не высокородный. Мать не из утхайема, и некоторые люди считают это таким же оскорблением, как брак с девушкой из Западных земель.

— Или из Гальта, — с сарказмом сказала Ана.

— Точно, — сказал Данат. — Да. Конечно, при дворе есть люди, которые настаивают на чистоте линии, но за последние несколько десятилетий они здорово разочаровались.

— Они никогда не примут меня.

— Тебя? — спросил Данат.

— Любую вроде меня.

— Если они не примут тебя, они не примут никого. Так что совершенно неважно, что они думают — у них не будет ни сыновей, ни дочерей при дворе. Мир изменился, и семьи, которые не хотят меняться — вымрут.

— Да, мне кажется, — сказала Ана. Ота спорил с собой, должен ли он тихонько постучать в дверь или уйти, когда Ана снова заговорила. Но ее голос изменился. Он стал ниже и мрачнее, как дождь, бьющий по камню. — На самом деле все это не имеет значения. Важно только одно — не быть гальтом.

— Неправда, — сказал Данат.

— Каждый день, пока мы… пока мы такие, еще больше из нас умирает. Сейчас настало время жатвы. И как они будут жать зерно, если не видят растений? Разве можно выращивать овес и коров по звуку?

— Я знал слепого кожевника, который жил в Лати, — сказал Данат. — И его кожа была ничуть не хуже той, которую делали зрячие.

— Один человек ничего не значит, — сказала Ана. — Он же не пек себе хлеб и не ловил рыбу. Если ему надо было узнать, как вещь выглядит, он всегда мог кого-нибудь спросить. Но если никто ничего не видит, это совсем другое. Все развалится.

— Ты не можешь этого знать, — сказал Данат.

— Я знаю, как это повлияло на меня, — сказала Ана. — И это дает мне почву для догадок. И еще знаю, как мало я могу сделать, чтобы это остановить.

Раздался негромкий звук, Данат ее обнял. Она осторожно отошел от двери, но тут опять раздался голос Аны, наполненный слезами.

— Расскажи мне, — сказала она. — Расскажи мне одну из этих историй. Ту, в которой полукровка может победить.

— В шестнадцатый год правления императора Адани Беха, — сказал Данат звонким и мягким голосом, — явился ко двору мальчик, полукровка с Бакты. Кожа у него была чернее сажи, а ум — такой изворотливый, что он мог перехитрить кого угодно. Когда император увидел его…

Ота отошел от двери, голос сына стал бормотать что-то вроде искаженных слов, но настолько тихих, что они ничего не означали. И так все путешествие. Каждый раз, когда Ота думал, что они на мгновение могут остаться наедине, рядом оказывалась Ана, один из стражников или Ота пытался начать подготовленную речь, но не мог продолжать. Каждый посыльный, которого они останавливали по дороге, был напоминанием о том, что сын должен узнать, что ему нужно сказать. Но от Идаан не пришло ни слова, и Данат до сих пор не знал, что Эя вовлечена в медленную смерть гальтов и, следовательно, в смерть будущего, за которое сражался Ота.

«До Патая», — сказал себе Ота, когда они были в дороге. Во время путешествия не имело значения, знает ли Данат обо всем, но, как только они достигнут цели, сын не сможет действовать, не зная что они ищут и почему. Ота уже не верил, что завтра ему представится другая возможность, получше. Он поднялся по лестнице, нашел служанку, и она отнесла сыр, свежий хлеб и графин с рисовым вином в комнату Даната. Ота ждал в комнате, пока гальтские часы в уголке не прощелкали сами себе, что ночь почти наполовину прошла. Ота даже не заметил, что дремал, пока его не разбудила открывшаяся дверь.

Он выложил свои новости так мягко, как мог, и рассказал все, что он знал о намерениях Маати, о появлении Идаан в Сарайкете, о ее списке возможных покровителей и о своем решении послать сестру на охоту за дочерью. Данат внимательно слушал, словно искал в словах ключи к какой-то глубокой тайне. Когда, наконец, Ота замолчал, Данат посмотрел на огонь, горевший в очаге, переплел пальцы и задумался. В свете пламени его глаза сверкали, как драгоценные камни.

— Это не она, — наконец сказал он. — Она не могла такое сделать.

— Я знаю, что ты любишь ее, Данат-кя. Я тоже люблю ее, и хотел бы не думать, что она в этом замешана, но…

— Я не имел в виду, что она не поддерживает Маати, — сказал Данат. — Мы не знаем, что она сделала, но, по меньшей мере, эта часть правдоподобна. Я только говорю, что слепота — не ее работа.

Он говорил не громко и не резко, и казался похожим не на человека, сражавшегося с неприятной правдой, а на строителя, указывающего на недостатки в проекте арки. Ота принял позу, просившую уточнить.

— Эя ненавидит твой план, — сказал Данат. — Несколько раз она даже приходила ко мне, требуя, чтобы я отверг его.

— Я об этом не знал.

— Потому что я тебе не рассказал, — сказал Данат, складывая руки в позе извинения, хотя в его голосе сожаления не было. — Я считал, что это сделает ваши отношения еще хуже. Но, по-моему, она никогда не хотела что-то сделать против гальтов. Она просто не могла видеть, как игнорируют целое поколение наших женщин. Их боль — то, с чем она живет. И когда ты утверждал, что разрешишь ввоз постельных рабынь как… э…

— Племенных кобыл, — сказал Ота. — Я хорошо помню ее слова.

— Да, она так и сказала, — согласился Данат. — Эя воспринимает твой план как приговор: никто из этих женщин не имеет значения. Она сама не имеет значения. Если проблемы Империи можно решить, привезя способные рожать матки, значит для тебя в женщинах важны только дети, которых они могут иметь.

— Но если нет детей, то не может быть…

Данат задвигался в своем кресле и положил руку на рот Оты. Глаза парня были темными, на губах играла полуулыбка, которую часто носила Киян.

— Ты должен выслушать меня, папа-кя. Я не говорю, что она права. Но я и не говорю, что она неправа. Я говорю, что Эя любит людей и ненавидит боль. Если она и поддерживает дядю Маати, то только для того, чтобы снять боль, не для…

Данат указал на шторы, имея в виду мир, лежавший за ними. Поленья в очаге потрескивали, тянул песню единственный сверчок, возможно последний оставшийся в живых перед наступающей зимой, он пел в контрапункт тикающим часам. Ота потер подбородок, его ум крутил слова сына, изучая их с разных сторон, как ювелир рассматривает драгоценный камень.

— Она может быть частью этого, — сказал Данат. — Мне кажется, что ты совершенно прав, пытаясь найти ее. Но поэт, которого мы ищем? Это не она.

— Хотел бы я быть уверенным в этом, — проворчал Ота.

— Ну, начни с того, что перестань быть уверенным, что это она, — сказал Данат. — И, если я прав, мир сам пронесет тебя по остатку пути.

Ота улыбнулся и положил ладонь на голову сына.

— Когда ты успел поумнеть? — спросил он.

— Ты бы давно это увидел, если бы не был так занят и не чувствовал ответственность за все это, — сказал Данат. — Ты хороший человек, папа-кя. И мы делаем то, что можем, даже в эти невиданные времена.