Средь каменных долин

Отделаться от шумящей, бьющейся (словно птичка, попавшая в сети) в голове мысли, что её сестру продали, как породистую лошадь или собаку, Лисс никак не может. И она садится в своей постели, обхватывает руками подушку и сидит так до самого утра.

Лисс тошно. Лисс противно. Лисс горько.

И она ничего не может с этим поделать.

Свадебный пир продолжается и после отъезда Блэйтин из Шату Факкунери. Им с Бридой и Дорис снова разрешают танцевать — хоть до самого заката. Но пока только утро, а Лисс чувствует себя такой уставшей и измотанной, что едва может держаться на ногах. Впрочем, держится. И делает почтительные реверансы отцу и матери за завтраком — теперь она идёт сразу после Бриды, чувствует запах пота от её шеи и надеется, что сможет проглотить хоть капельку той еды, которую им подадут.

Садятся они всё за тот же стол, за которым сидели вчера вечером — только теперь в зале народа где-то на четверть меньше. Но все они столь же радостны, как и вчера. И Брида столь же недовольна — она всё твердит, что ей первой следовало бы выйти замуж. Потому что она старшая. Потому что умеет куда больше, чем глупенькая красивая Блэйтин. Потому что заслуживает большего, чем в восемнадцать лет терпеть двух младших сестёр в одной с собой спальне.

Лисс старается не обращать на сестру внимания.

Лисс заранее жалеет того мужчину, который обратит на Бриду внимание — её занудство кого угодно может вывести из себя. И нытьё. Брида просто обожает ныть. И привлекать к себе внимание всеми возможными способами — чаще всего, довольно подлыми. Большей ябеды, чем она, ещё поискать надо.

Лисс старается не слушать Бриду лишний раз — но и не злить намеренно. Брида с самого детства была жутко мстительна, и вряд ли свадьба Блэйтин способна изменить её в лучшую сторону. Скорее уж наоборот — Брида так сердится, что Лисс почти физически чувствует её гнев.

Лучше уж обратить внимание на кого-нибудь другого. Она с удовольствием слушает пение одного из менестрелей — совсем молоденького и довольно симпатичного. У него приятный голос. И музыка тоже приятная. И Дорис он нравится. Дорис разве что не вскакивает из-за стола и не бросается в объятия молодого музыканта. И матушке это явно не нравится. Она отсылает менестреля едва ли не до того, как заканчивается песня, несмотря на удивление отца и гостей.

Вместо него в середине зала появляется бард — куда менее изысканно одетый и немолодой. Он с трудом ступает — Лисс кажется, что ему больно от каждого шага. Он высокий, бледный и очень худой. Его старый плащ кажется ужасно потрёпанным, а у мивиретты, кажется, не хватает одной струны. Впрочем, и без неё он прекрасно играет — и Лисс замечает, как вспыхивает алым огоньком перстень на его руке. Дорогой перстень. Не по статусу менестрелю или барду. А голос... Голос его не похож на голос ни одного менестреля или барда, кого Лисс раньше слышала.

И истории его вовсе не похожи на те, которые поют остальные.

Он рассказывает о белокуром демоне, влюблённом в девушку — прекрасную ландграфиню из далёких северных земель. Ландграфиню эту он сравнивает с хрусталём. И история эта грустна — она не заканчивается хорошо ни для демона, ни для ландграфини. Он рассказывает об оборотне, чья дружба с князем одной восточной крепости обернулась враждой. Враждой непримиримой и кровавой — и испустили дыхание они в один миг. Он рассказывает о мальчишке из культа смерти, который после своей смерти и стал главным божеством этого культа. И о демоне в чёрных доспехах, что есть само солнце. И о двух бесстрашных воительницах, которым и смерть не указ — даже теперь, когда ни одной из них нет в живых. И о женщине из чистого льда — белоснежной, величественной и пугающе справедливой...

И Лисс слушает и не может оторваться. Она не может покинуть зал, когда заканчивается завтрак. Она даже ни с кем не танцует — несмотря на всё недовольство матушки, которая, впрочем, не может отослать барда. Его сказки слишком понравились отцу — и Лисс знает, что матушка ничего не сможет сделать. И Лисс продолжает слушать.

И смотреть тоже.

Черты лица у барда, пожалуй, весьма приятные. И он не кажется неопрятным — только самую малость небрежным. Рубашка и холщовые штаны, выглядывающие у него из-под плаща, видятся Лисс весьма чистыми — во всяком случае, с того места, где она сидит (а сидит она не столь далеко от него, как хочется матушке). На ногах у барда странные меховые сапоги, какие она видит впервые. Он смотрит только на свою мивиретту, пока играет, и встречается с Лисс взглядом только после песни о ледяной королеве, живущей в замке из сотен видов льда.

Глаза его смотрят устало и удивительно по-доброму. Он сам словно светится изнутри, и Лисс чувствует что-то странное. Что-то сродни благоговению перед чем-то светлым и удивительным. Она зачарована каждым его движением. И улыбкой — он улыбается Лисс так, что её щёки начинают гореть. От стыда, смущения — да от всего сразу.

— А он тоже красивый, — как-то почти удивлённо шепчет Лисс на ухо Дорис, когда та, немного устав от танцев, присаживается рядом.

Бард как раз подходит — медленно-медленно, едва ступая и немного заваливаясь влево — к их отцу и что-то говорит. Отец на это улыбается, а потом хохочет. Бард усмехается, а матушка бледнеет, и лицо её кривится от гнева.

— Как ты можешь говорить такое?! Он же старый! — возмущённо отзывается Дорис, всё ещё расстроенная исчезновением молоденького менестреля, стараясь, всё же, говорить шёпотом. — Да ему не меньше сорока! И он хромой!

Бард сегодня больше не играет. Ему позволено даже сесть за стол — в самом уголочке, подальше от важных гостей, но всё же позволено. Лисс видит, что ему приносят кружку и какие-то кушанья. Не столь изысканные, как ест их семья и наиболее важные гости. Но бард, кажется, доволен и этим.

— Не смейте трогать! — слышит Лисс раздражённый окрик того самого барда и отдёргивает руку от мивиретты — она проспорила Дорис и Аканте, что обязательно спустится вниз, в самые подвалы замка и дотронется до одной из вещей слуг или бардов.

На ней простенькое холщовое платьице и синий фартук из той же ткани — они одолжены у одной из служанок, — а волосы заплетены в обычную косу и скрыты под чепцом. Таким, как у служанок в Шату Факкунери, а не как у наставницы — простеньким, без всяких кружев.

Лисс оборачивается — резко, едва не задевая локтём крынку, стоящую на столе. Встречается взглядом с бардом. Он рассержен. Он ещё более бледен, чем на пиру, а скулы кажутся ещё острее. Его тёмные волосы растрёпаны и спутаны — не то что на пиру.

— Я не думала ничего красть, — едва выдавливает Лисс из себя.

Щёки горят так, что ей кажется, что на них вполне можно поджарить что-нибудь. Ей стыдно и неловко — потому что застали, поймали. Ей самую малость страшно — отец и матушка едва ли обрадуются выходке, больше годящейся для дворового мальчишки. Но она старается не умолять. Это слишком глупо. И слишком унизительно.

Бард усмехается. Довольно мягко — но Лисс этого не видит. Её бьёт дрожь от внезапной и весьма несвоевременной мысли, что он принимает её за обыкновенную служанку — некоторые из менестрелей, бардов или просто гостей порой заставляют служанок горько плакать. От боли или унижения — Лисс не знает. Многие из них потом долго-долго плачут и стараются не показываться лишний раз на глаза матушке, бабушке или прабабке — и своим матерям тоже. Потом у некоторых из тех служанок появляются большие круглые животы, и матушка гонит их прочь из Шату Факкунери.

И Лисс готова защищаться — как только сможет. Изо всех сил, что только есть в её теле. Она не знает толком, сможет ли она вырваться, если бард решит сделать ей что-нибудь плохое. Но Лисс совершенно точно готова отбиваться, что хватит сил — царапаться, кусаться, толкаться локтями. Она не собирается сдаваться, даже не попробовав защититься.

— Я знаю, — отвечают Лисс коротко.

И ничего больше не происходит.

Бард молчит некоторое время, насмешливо её разглядывая — от его пронзительного взгляда хочется провалиться сквозь землю. Лисс едва удерживается, чтобы не закрыть ладонями свои горячие пылающие щёки.

Бард подходит к своей мивиретте, касается её с каким-то поразительным, почти благоговейным трепетом — Лисс чувствует это даже просто стоя рядом. Он осторожно проводит по деревянному корпусу. Довольно старому — Лисс уверена, что мивиретте не меньше лет, чем самому барду.

— Если желаете, я как-нибудь вам сыграю и спою, — говорит бард гораздо мягче, почти ласково, словно извиняясь за недавнюю резкость, но глаза его всё ещё смеются. — У меня довольно неплохая память на лица, мадемуазель герцогиня. Ваша милая матушка вас не хватится в такой поздний час?

Лисс кажется, что она покраснела от макушки до пяток — ещё больше, чем пару мгновений назад. Она бормочет что-то совершенно невразумительное — и куда подевались годы усилий матушки, чтобы сделать речь своих дочерей чёткой, ясной и учтивой — и стрелой вылетает из каморки, отведённой барду.

В себя Лисс приходит лишь когда забирается в свою постель и накрывается одеялом. Ей становится смешно. И самую чуточку досадно на саму себя и свой нелепый страх.

Днём матушка зовёт Лисс к себе. Аканта смотрит на сестру немного виновато. Дорис — почти равнодушно. Брида торжествующим голосом заявляет, что Лисс, должно быть, как следует достанется за ночную вылазку — хотя она, Брида, ничего не рассказывала ни матери, ни наставнице.

В матушкины покои Лисс идёт на едва гнущихся ногах. Ей по-настоящему страшно. Она пытается придумать хоть одно сносное оправдание своему проступку. В голову ничего не приходит. Лисс даже готова к тому, что велят принести розги. Её щёки сегодня не горят. Нет, сегодня ей жутко холодно — словно в расплату за вчерашний жар. Она чувствует себя уставшей и совершенно беспомощной. И если вчера она готова была защищаться изо всех сил — сегодня она защищаться никак не может.

На матушке сегодня добротное шерстяное платье бордового цвета — это её любимое платье — и узорчатая шаль из восточных крепостей Лондлета. Лисс всегда хотела такую. И сейчас хочет, по правде говоря.

— Присаживайся, дитя моё, — ласково говорят Лисс, и она не смеет не послушаться.

Она присаживается — так медленно и грациозно, как только позволяют ей трясущиеся ноги — на самый краешек резного сундука и терпеливо ждёт, когда к ней снова обратятся — после дерзкой ночной выходки хочется как можно более почтительной и незаметной. Тогда, быть может, наказание не будет очень суровым. Лисс не может понять, почему с ней сейчас ласковы, и это её пугает. А матушка подходит к ней, присаживается рядом на тот же сундук и, взяв в руки гребень, расплетает дочери косу.

Она почти бережно расчёсывает Лисс волосы, а потом заплетает другую. Вплетает в косу ленту — именно того синего цвета, который Лисс нравится. А потом укладывает косу в узел и закалывает гребнем. Гребень украшен жемчугом и двумя сапфирами. Лисс начинает понимать, что происходит. А матушка надевает ей на шею жемчужные бусы и счастливо и гордо улыбается.

— Герцог Цедзерский попросил твоей руки, — говорит матушка, ласково улыбаясь. — Свадьба состоится через два месяца. Помолвка — послезавтра.