Средь каменных долин

В какой-то момент дочери герцога, которую близкие называют домашним именем Лисс, больше не остаётся — только Елисавет. Наивная и любопытная спутница странствующего музыканта. Она перестаёт вспоминать имя «Лисс», когда называет себя. Остаётся просто Елисавет.

Происходит это примерно в ту же пору, когда Йохан решает остановиться на зиму — проходит ещё два месяца с тех пор, как они входят в Угонмар — в одном из домов странного квартала. У этого старенького деревянного — если только эти узенькие палки, из которых сделаны стены, можно назвать деревом — дома два этажа и низенькое широкое окно во весь второй этаж.

Открывает им немолодая женщина в простом чёрно-белом одеянии с очень простой причёской, в которую, почему-то, воткнут только один весьма бедный гребень — она первая, кого Елисавет видит в Угонмаре с не вымазанном белилами лицом. Женщина складывает руки на груди и отвешивает Йохану поклон. Не слишком-то глубокий — не так как кланяются слуги в Шату Факкунери или Аквелле Кастеллуме. Йохан в ответ отвешивает этой женщине такой же.

Елисавет в это время разглядывает деревянные таблички на стене дома с непонятными ей надписями. Она чувствует себя здесь непривычно и неловко — Йохан торопливо объясняет что-то женщине на другом языке. Елисавет не понимает ни слова, но догадывается, что они договариваются о приюте их обоих на зиму. Женщина что-то отвечает, и Йохан отвешивает ей ещё один поклон. После этого женщина отодвигает — а не открывает, как это делают в Шату Факкунери — дверь и пропускает их в своё жилище.

— Сними обувь и поставь к стене — тут так принято, — командует Йохан, и Елисавет, кивнув, подчиняется.

Она весьма проворно снимает с себя сапоги, ставит рядом с другой обувью — странного вида деревянными подошвами с ремешками красного и розового цветов. Та женщина, что привела их в дом, тоже снимает свою обувь — точно такую же, на деревянной подошве, передняя часть которой срезана под углом — и ставит неподалёку, но чуть в отдалении.

Йохан мучается со своими странными сапогами довольно долго и безуспешно. Он с трудом сдерживает стоны, но никак не может справиться. В конце-концов, Елисавет не выдерживает: она нагибается и, наконец, снимает с него сапоги, брезгливо морщится от неприятного запаха, и поскорее ставит их к остальной обуви.

Ноги Йохана обмотаны старыми и довольно ветхими тряпками, что, кажется, пропитались его кровью и чем-то ещё. Даже сквозь них Елисавет понимает — ноги у него довольно сильно отекли. Ей кажется, что неплохо было бы промыть их. И отлежаться подольше — обязательно отлежаться!..

Чтобы посмотреть на гостей, в большую общую комнату, прибегают несколько молодых девушек в богатой одежде и с десяток маленьких девочек, некоторым из которых, должно быть, всего по шесть-семь лет. Девочки тоже богато и пышно одеты — как живые куколки. Все они — и малышки, и старшие девушки — настороженно разглядывают них издалека, почти прижавшись спинами к стенам, словно опасаясь недовольства той женщины, что провела Йохана и Елисавет в этот дом.

В доме не оказывается ни одного мужчины — кроме Йохана, если его можно считать, так как он всего лишь гость. Ему и Елисавет выделяют две крохотные комнаты, разделённые лишь тонкой раздвижной перегородкой. Все комнаты здесь разделены так. Тут нигде нет привычных Елисавет стульев и кроватей, а столики такие низенькие, что даже сидя на полу на коленях приходится нагибаться. В углу лежит плетёный коврик — он чем-то, пусть и весьма отдалённо, напоминает Елисавет корзинки из Шату Факкунери. Рядом с ковриком — стёганное покрывало, на котором едва ли возможно спать.

— Нежелательно, чтобы ты выходила за пределы дома, пока мы здесь, и за пределы своей комнаты по утрам, — говорит Йохан, самую малость раздвигая перегородку между их комнатками (этого, впрочем, оказывается достаточно, чтобы понять, что тряпки на своих ногах он так и не размотал). — Днём ты можешь гулять по саду, что расположен во внутреннем дворе и заходить во все комнаты, кроме той, в которой живёт хозяйка этого дома, и ещё трёх, что находятся на первом этаже с трёх сторон от сада, но на улицу лучше носа не показывай.

Елисавет, вздрогнув от неожиданности, тотчас поворачивается к нему и подбегает ближе, и с удивлением интересуется, почему — подобное напоминает ей о порядках Шату Факкунери и теперь, спустя полгода с тех пор, как она покинула замок, такие порядки кажутся ей жутко несправедливыми.

— Женщин подобного образа жизни в королевстве, где ты родилась, обычно называют блудницами, — поясняет Йохан со вздохом. — Хозяйка этого места любезно согласилась приютить нас на зиму в обмен на мои услуги в образовании её учениц — им нужно уметь хорошо петь и танцевать, если они хотят добиться успеха в своём ремесле.

Йохан с нежностью касается скулы Елисавет и осторожно, словно боясь как-то навредить, проводит пальцем по её щеке.

— Слобода, где мы находимся, называется «городом увеселений», — продолжает он, заглядывая ей в глаза. — Выходить за пределы этого дома для тебя может быть небезопасно — в этой слободе, к сожалению, живут женщины не только для богатых господ, которых ты видела в этом доме. Эти-то женщины одеваются определённым образом, и тебя с ними спутать никак не возможно. Но те, что предназначены для людей победнее, не слишком-то выделяются в одежде или причёсках.

Этим же днём хозяйка сего дома приказывает приготовить для Йохана и Елисавет бочки с обжигающе горячей водой — Йохан предоставляет Елисавет возможность вымыться в них первой. Рядом с бочками два тазика, тоже наполненные водой, и две маленькие тряпочки, сплетённые из жёсткого грубого волокна.

Первое время Елисавет тошно от осознания, каким именно способом добываются здесь деньги на пропитание и красивые одежды. Она почти не может спать на неудобном плетённом коврике, пусть Йохан и отдаёт ей оба своих плаща и даже одну рубашку, чтобы было мягче. Елисавет едва привыкает к одежде, которую ей приходится здесь носить вместо своего платья — Йохан твердит, что платье лучше оставить почти нетронутым до весны, чтобы хоть немного его сберечь. С трудом ест местную пищу — часть блюд кажется ей слишком пресной, часть слишком острой, а кисло-сладкие соусы и вовсе вызывают у неё тошноту.

Каждую ночь, в которую Йохан возвращается в свою спаленку, он кашляет. Тяжело и надрывно. Утихает кашель лишь под утро — и то не всегда. Елисавет теперь спит мало — почти не спит. Ворочается на неудобной постели. Иногда — пытается вспомнить лицо наставницы, каким то было до той роковой ночи. Не вспоминается. Зато вспоминаются смеющиеся лица сестёр, танцы на пирах и ночные разговоры с Блейтин.

Она старается не смотреть лишний раз на богато разодетых женщин — особенно по вечерам, когда тех одевают и причёсывают, втыкая множество разноцветных гребней в громоздкие сооружения на голове, служанки. Некоторых маленьких девочек тоже нарядно одевают — по две каждой богато украшенной женщине.

Елисавет старается даже не выходить лишний раз из своей комнаты — сидит там почти безвылазно, не имея возможности поговорить даже с Йоханом. Тот учит маленьких девочек и тех, что постарше, игре на музыкальных инструментах — странных, не таких как мивиретта. У большинства из них только по три струны.

В какой-то из бесчисленных дней, сгорая от скуки, Елисавет, желая хотя бы заняться ненавистной когда-то штопкой, натыкается в вещах Йохана на исписанные мелким почерком листы — те самые, которые он мучает каждую ночь. Листов оказывается довольно много. Елисавет с удивлением и интересом читает их — в них рассказывается сначала о труппе бродячих актёров, сплочённой и дружной, от которой в ненастную ночь отстаёт подросток, потом о том, как этот подросток натыкается на двоих беглецов из страшного религиозного культа. В них рассказывается о чудовищах — вендиго, поднятых чёрным магом мертвецах, аспиде, сирине и многих других. Рассказ обрывается на том месте, когда Йохан — это он тот мальчик, который отстал от труппы — Танатос и Хелен встречают четверых из Биорига.

Как раз на этом месте к себе в комнату вваливается — Елисавет не может назвать это словом «входит» — Йохан. От него разит вином. Ноги у него заплетаются — он едва может на них стоять. Йохан одет не так, как обычно — его наряд больше похож на одеяния жителей Угонмара.

Елисавет судорожно раздумывает, что ей делать — помочь Йохану сесть или забиться куда-нибудь в угол и сидеть там до тех пор, пока он не протрезвеет. Второй вариант кажется ей куда более разумным — Елисавет всегда боялась пьяных, впрочем, матушка и наставница рассказывали ей много пугающего про них. Ещё в Шату Факкунери она привыкает прятаться, отходить в сторону, как видит пьяным отца или Ериаса, или кого из гостей.

Но тут у Йохана начинается кашель, и Елисавет всё же не выдерживает. Она почти подскакивает к нему, помогает-таки удержаться на ногах. Это первый раз, когда Елисавет прикасается к нему после поцелуя в ту роковую ночь. И первый раз, когда ей приходится почти обхватить его, закинуть его руку себе на плечо, чтобы помочь дойти до жёсткого лежака.

Она старается не вдыхать неприятный запах вина, который исходит от Йохана. Ей хочется отшатнуться, но Елисавет этого не делает. Она с трудом подводит Йохана к тому плетённому коврику — ей кажется, что пот стекает в неё ручьями. Елисавет кое-как удаётся помочь Йохану сесть на этот коврик — ей кажется, что она вот-вот надорвётся.

— Знаешь — а ведь она ещё дышала, когда я запихнул её в тот сундук! — выдыхает вдруг Йохан ей в шею и полубезумно улыбается. — Она обещала перекрыть воздух мне — и это сделал с ней я!

До Елисавет не сразу доходит, о чём он говорит.

Разговаривать с Йоханом Елисавет не может заставить себя даже дольше, чем в прошлый раз. Она ужасно злится на него. Даже выходит из своей комнаты чаще, чем раньше — и иногда даже любуется, как некоторые из девушек в этом доме рисуют или играют на своих странных музыкальных инструментах, как облачаются в свои платья и наматывают длинный пояс вокруг своих талий, сворачивая кусок материи несколько раз и повязывая шикарный крупный бант спереди.

Йохан не раз пытается помириться — он приносит ей какую-то еду, множество разнообразной узорчатой ткани, которой не найти нигде в окрестностях Шату Факкунери, шёлковые нити для вышивания, иголки, такие тонкие, что нигде больше их не найти, украшения — гребни, броши и бусы — и какие-то сладости, к которым Елисавет не знает как прикасаться. Он пытается заговорить — как-то оправдаться, хотя никак не может понять, что именно её так разозлило. Говорит что-то про наставницу Елисавет, и каждый раз от этого становится лишь хуже.

Елисавет раз за разом отвергает эти подарки — ей не нравится сама мысль, что её снова пытаются купить, и Йохан, в конце-концов почувствовав это, сдаётся. Подарки он, впрочем, продолжает приносить — во всяком случае, отрезы ткани и разноцветные нити. Елисавет старается к ним даже не прикасаться лишний раз.

В этом доме без общения с Йоханом — единственным человеком, который знаёт её родной язык, ей в становится совсем тоскливо.