Средь каменных долин

Лисс-Елисавет, конечно, жутко хочется отдохнуть. Полежать снова в мягкой постели, понежиться в горячей воде. И, пожалуй, ей до полусмерти успевают надоесть сухари и вяленое мясо — а идут они всего-то четыре дня. Но Лисс-Елисавет отчего-то чувствует себя почти счастливой — даже со стёртыми в кровь ногами, которые вот-вот откажутся идти дальше. Лисс-Елисавет готова на что угодно, чтобы эта её жизнь продолжалась.

— А смысл его называть? — вздыхает бард, прислоняясь спиной к дереву, и как-то тяжело смеётся, и тут же заходится в очередном приступе кашля — он кашляет почти всю дорогу. — Все те, кто мог бы меня называть моим именем, либо мертвы, либо гниют в заточении. Либо предатели. Меня некому называть моим старым именем, Елисавет. А новое придумывать тошно.

Лисс-Елисавет на мгновенье замирает. Смотрит на него почти с обидой и некоторое время думает над своим ответом. Ничего сносного не находится — она никогда не была сильна в упражнениях в остроумии.

— Нечестно, что вы знаете моё имя, а я ваше — нет, не находите? — неуверенно улыбается она в надежде, что это заставит его ответить ей.

Бард только усмехается. Больше в этот вечер он ничего не говорит.

Думает о чём-то своём — возможно, о друзьях, которых ему не хватает, возможно, о том, что придётся делать, если их разоблачат — Лисс-Елисавет не слишком-то похожа на девушку из бродячего театра. Даже в подходящей для этого одежде.

Городок действительно оказывается грязным и дурнопахнущим. От запаха этого у Лисс-Елисавет слезятся глаза. Она зажимает нос рукой — тут она жалеет, что оставила нюхательные соли или надушенный носовой платок в сожжённом в Аквелле Кастеллуме платье — и жалобно смотрит на барда. Тот разводит руками и продолжает молча идти дальше по узенькой улице.

Дома тут, обшарпанные и весьма ветхие, в основном обмазаны чем-то вроде глины, а балки выкрашены в чёрный. Краска кое-где вот-вот сойдёт. Всё выглядит удивительно шатким и гнилым, что Лисс-Елисавет едва может выдержать. Бард, кажется, привык не обращать внимания — он и сейчас изумительно равнодушен. Ему, кажется, эти запахи почти не мешают.

Лисс-Елисавет следует за ним. Старается не отставать — увиденное не слишком ей нравится, и она не уверена, что сможет продержаться в городе достаточно долго, если бард вдруг потеряет её. Это, к счастью, довольно нетрудно — бард и сам едва шагает, пусть и несколько увереннее Лисс-Елисавет.

Их какими-то осоловевшими взглядами рассматривают неприятного вида неопрятные женщины, от которых даже издалека пахнет дурным вином и потом. У этих женщин красные руки и лица и мятые грязные платья и фартуки. У многих — нечёсаные волосы. У одной из них открыта грудь — обвисшая и некрасивая. Женщина эта кормит своего младенца, завёрнутого в какое-то грязное тряпье. Лисс-Елисавет видит кормление грудью не впервые — в Шату Факкунери ей как-то удалось увидеть, как кормили грудью Мелет, когда та только родилась. Но в этот раз это зрелище кажется ей почти омерзительным.

У ещё одной женщины в руках бутылка. Полупустая. Женщина эта едва держится на ногах. У некоторых под боком пара-тройка ребятишек, маленьких, грязных и визжащих как поросята. Все ребятишки босые — это Лисс-Елисавет подмечает сразу. И удивляется — в Шату Факкунери босиком не бегают даже дети слуг. Впрочем, тут же приходит в голову мысль, возможно, это только в саду, куда пускают дочерей герцога?

Бард, заметив что-то, вдруг хватает свободной рукой Лисс-Елисавет за запястье. Довольно грубо и больно, и та может лишь недовольно вскрикнуть и получить в ответ строгий взгляд. И Лисс-Елисавет покорно замолкает. Ей снова становится обидно и горько. Но она ничего не отвечает.

— Жив ещё старина Ридкард? — обращается бард к одной из женщин.

У этой женщины красные круглые щёки и толстые руки с опухшими пальцами. Она высока ростом — выше барда. И уж тем более — выше Лисс-Елисавет. Та вдруг вспоминает как Ериас как-то твердил своим друзьям о даме «необъятных размеров». И только при взгляде на эту женщину Лисс-Елисавет до конца понимает, что означает это выражение.

Женщина эта фыркает, довольно сильной затрещиной отправляет в дом одного из своих расшалившихся малышей. Их рядом с ней четверо. Все — не старше семи лет. Остальные, испугавшись, убегают сами.

— Да что ж ему, старой свинье эдакой, сделается?! — недовольно отзывается эта женщина, подозрительно вглядываясь в Лисс-Елисавет. — Напился, скотина он эдакая!

Она говорит ещё много — раздражённо распекает Ридкарда, обзывает его всякими нехорошими словами, а под конец, помолчав немного, со вздохом говорит барду:

— Обожди до утра. Пускай проспится и протрезвеет — а там отвезёт вас хоть на край света.

Бард и Лисс-Елисавет пересекают пролив между континентами на маленьком рыболовном судёнышке господина Ридкарда этим же утром.

Ридкардом оказывается рыбак из этого городка, общительный и угрюмый — Лисс-Елисавет никогда не думала, что эти два качества могут сочетаться — немолодой — но, впрочем, кажется, младше барда, — мужчина с сединой в волосах и бороде.

Ридкард много рассказывает о своих детках — их у него шестеро. Старшему сыну — на днях исполняется одиннадцать. Старшей дочери — уже тринадцать. Вот-вот придётся выдавать замуж, сетует Ридкард. Придётся искать ей приданное — в семье рыбака лишних денег не водится, каждый грош на счету. Да и супруге Ридкарда, Магде станет труднее управляться с хозяйством в отсутствие мужа без драгоценной помощницы.

Лисс-Елисавет слушает довольно внимательно. Болтовня Ридкарда напоминает ей о родных, оставленных в Шату Факкунери, и сердце Лисс-Елисавет сжимается от боли и чувства вины. Она не знает, как переживут её исчезновение родители. Не знает, каково придётся сёстрам. Она только надеется — уже поздно, правда, про это думать, — что Дорис не выдадут вместо неё замуж за противного Цедзерского старика.

По прибытии они двое суток проводят в таверне. Бард снимает комнату для них обоих. Он даже говорит хозяйке таверны приготовить для Лисс-Елисавет горячую ванну. Сам обходится тем, что выливает ведро холодной воды из колодца себе на голову. Он так же водит её к сапожнику — покупает ей новые сапоги.

Эти двое суток бард и Лисс-Елисавет хорошо, сытно едят.

Кровать в выделенной им комнате только одна. Она не слишком-то хороша, но после почти недели странствий Лисс-Елисавет нравится и такая. В этой кровати вполне достаточно места для двоих, но бард с ней не ложится — придвигает жёсткое неудобное кресло поближе к столу, устраивается в нём.

Свет в их комнате не гаснет и ночью — Лисс-Елисавет как-то просыпается посреди ночи. Бард что-то мечтательно выводит пером на листах купленной где-то бумаги.

Они долго бредут — снова по полям и лесам — с тех пор, как покидают город. Останавливаются пару раз за сутки — перекусывают вялеными мясом и рыбой, пьют воду. Чаще из родников, ручьёв или рек, но иногда, если по близости нет никаких источников воды — из старой фляги. Бард набирает туда воду каждый раз, как только предоставляется такая возможность.

Иногда они заходят в небольшие города или замки, что встречаются им на пути. Бард играет на своей мивиретте да поёт. Лисс-Елисавет в какой-то момент начинает танцевать. У неё неплохо получается изображать разных дам или чудовищ из легенд — в итоге им начинают платить больше.

Бард часто кашляет. И кашель этот кажется Лисс-Елисавет нехорошим. Она то и дело пытается вернуть барду хотя бы один из его плащей — на ночь он отдаёт ей оба. Бард всякий раз отнекивается, отказывается, а как-то раз и вовсе прикрикивает на неё.

После этого они не разговаривают почти неделю — и тогда, когда прибывают в очередной город, тоже. Бард уступает ей постель, снова единственную в комнате, покупает хорошую — лучше, чем себе — еду, но молчит. Обиженная Лисс-Елисавет тоже не торопится мириться. Вдруг проснувшаяся гордыня не позволяет ей делать это первой.

— Йохан, — однажды говорит бард. — Ты, вроде, хотела это знать.

Лисс-Елисавет спросонья не сразу понимает, о чём он. Проходит как раз неделя их общего молчания, и она с удивлением понимает, что чуть не успела позабыть, как звучит его голос, когда он разговаривает, а не читает нараспев свои баллады.

Лисс-Елисавет улыбается и про себя проговаривает это имя.

Теперь они снова разговаривают.

Йохан много рассказывает о своих друзьях. А однажды даже показывает ей некоторые рисунки, зашитые в чехол мивиретты — на одном из них красивая молодая девушка с роскошными волосами, что достигают самой земли, на втором надменного вида юноша с поджатыми губами, удивительно похожий на девушку с предыдущего рисунка и совсем другой, на третьем хитрый малый с колодой карт в руках, на четвёртом Лисс-Елисавет узнаёт самого Йохана. Только на рисунке он сильно моложе — но всё такой же тонкий и самую малость взъерошенный. И в руках та самая мивиретта.

— Это Мир рисовал, — тяжело вздыхает Йохан, отправляя рисунки обратно в потайной карман. — А теперь он в тюрьме. И ему обожгли руки. А до этого сам он вырвал у себя крылья — чтобы доказать сущую глупость Деифилии, той девушке с рисунка.

Йохан немного рассказывает о демонах — об их мире, огромном, куда больше того, в котором живут Лисс-Елисавет и он сам, об их традициях и обычаях, но больше о крыльях. Йохана словно завораживает всё, что связано с крыльями и полётам — он с мечтательной улыбкой вспоминает, как Мир брал его в небо.

Они много странствуют. Посещают так много крепостей — и на этом континенте ни одна не похожа на Шату Факкунери. Крепости Вонгардана впечатляют своей строгостью форм и многоярусными крышами. Не совсем обычными — каждый из четырёх углов словно погнут и стремится в небо. Надвратья у них и вовсе странные. У замков Угонмара крыши точно такие же — только вот крепости строятся совсем иначе. Женщины обоих королевств зачем-то белят лица, убирают свои тёмные волосы способом, который кажется Лисс-Елисавет невообразимым, и втыкают в причёску множество роскошных гребней и живых цветов, и носят богато украшенные шёлковые одеяния с широкими поясами. Обувь у них и вовсе странная. Особенно в Вонгардане — там они с Йоханом остаются, правда, не слишком долгое время.

Ему больше нравится Угонмар. Лисс-Елисавет, по правде говоря, тоже.

Там красивее музыка, и жизнь льётся как-то иначе, словно по-сказочному. Не легко, нет, но как-то невообразимо плавно и певуче, что невозможно иногда становится считать их живыми. Люди в этом королевстве любуются природой — как-то по-особенному. Не так, как принято у родни Лисс-Елисавет. Не так, как принято везде.

И природа там удивительно красива. Она почему-то кажется ярче и одновременно нежнее, чем в Шату Факкунери и всей его округе. Там другие деревья, их листья ярче и словно несколько острее, другие цветы, которые цветут даже теперь, другие озёра, другие даже камни. И Лисс-Елисавет никак не может на них налюбоваться. Они с Йоханом вступают в Угонмар уже осенью — с той поры, как Лисс-Елисавет покинула родной дом, проходит уже почти четыре месяца.