Средь каменных долин

Лисс-Елисавет наведывается к барду и вечером, лучше сказать — ночью — накануне свадебного пира. Выскальзывает тихонечко из своей спальни — когда Дорис начинает сопеть, а Брида принимается ворочаться в скрипящей постели.

В эту ночь довольно прохладно. И Лисс-Елисавет, зная, что придётся провести некоторое время в сыром холодном подвале, одевается теплее обычного — надевает две шерстяных нижних юбки, накидывает сверху на платье вязанную шаль. Завтрашний день и без того грозит стать невыносимым — простуда Лисс-Елисавет ни к чему. Она спускается по лестнице, с предельной осторожностью минует малый обеденный зал — где-то неподалёку спит наставница, и Лисс-Елисавет вовсе не горит желанием попасться ей на глаза.

Бард в эту пору ещё не спит — он засыпает обычно лишь под утро. Лисс-Елисавет прекрасно это знает.

— Вы всё-таки пришли, Елисавет? — удивляется он, когда она только заходит в выделенную ему каморку. — Я и не знал — стоит ли вас ждать.

Бард уже собирает свои немногочисленные вещи — в котомку сложены три новенькие разноцветные рубашки, которые пошила ему матушкина камеристка Ламара, сшитый Лисс-Елисавет (тайком от наставницы, но, к сожалению, не от Бриды) шерстяной плащ, пара тёплых рукавиц, пояс, с десяток чистых тряпок, а ещё запас сухарей, вяленых рыбы и мяса. Рядом лежит чехол от мивиретты — сам инструмент будет уложен только завтра. К стене приставлен резной посох — ещё одна вещь, слишком уж необычная для барда.

Бард пробыл в Шату Факкунери около двух месяцев, и теперь, переждав наиболее неблагоприятную пору, собирается двинуться в путь. Он повторяет это последние три дня — что уйдёт уже завтра, как только отыграет на свадебном пиру Лисс-Елисавет. И они больше никогда не увидятся — барду больше незачем оставаться в Шату Факкунери, а в замок герцога Цедзерского путь ему заказан.

От этой мысли в груди Лисс-Елисавет невыносимо ноет. Становится горько. И ужасно грустно. Лисс-Елисавет уже едва ли может представить себе жизнь без вечером с песнями барда. Лисс-Елисавет уже едва ли может представить себе жизнь без этих улыбок и этого смеха — мягкого, ласкового. Лисс-Елисавет уже едва ли может представить себе, что она больше не увидит его глаз, не услышит его голоса. Она чувствует себя оставленной, брошенной, одинокой и совершенно несчастной. Ей хочется то ли топнуть ногой и заставить барда остаться с ней — как сделать это она не знает, — то ли разреветься от чувства жалости к самой себе.

Лисс-Елисавет некоторое время молчит. Разглядывает скромное имущество барда, разглядывает его лицо — в который раз. Только в этот ей хочется запомнить как можно больше — это всё потому, что завтра последний день, когда она его видит. Барду же, кажется, всё равно.

— Поцелуйте меня, — зачем-то просит Лисс-Елисавет, и в то же мгновение сама пугается своей просьбы.

Но отступать ей совсем не хочется. Лисс-Елисавет не уверена, что сумеет решиться на это снова. И ей хочется довести дело до конца, раз уж ей всё равно не суждено связать свою жизнь с человеком, что будет ей хотя бы приятен.

Бард смотрит на неё удивлённо, странно и как будто разочарованно — это ранит Лисс-Елисавет в самое сердце. Он кажется... уязвлённым? Он словно отстраняется, словно отшатывается, словно возводит между ними невидимую преграду, через которую вот-вот станет невозможно переступить.

— Вам это не нужно, — отвечает ей бард, но не отворачивается, и Лисс-Елисавет, приняв это за хороший знак, торопливо сама пересекает расстояние, разделяющее их, встаёт на носочки и, сжав в своих пальцах ворот его плаща, прижимается к его сухим и потрескавшимся губам.

Бард не отталкивает её. Лисс-Елисавет почти чувствует на себе жалостливый или презрительный взгляд. Она уверена — её обязательно должны презирать. Уверена — её поступку не может быть никаких оправданий. Но в то же время она чувствует, как на душе становится легко — впервые за долгое время. Впервые со свадьбы Блэйтин.

— Вам это не нужно, — повторяет бард упрямо, и Лисс-Елисавет только тогда осмеливается поднять на него взгляд.

И не видит ни жалости, ни презрения, — ничего, что она сама ожидала. В его серых глазах только то тяжёлое гнетущее разочарование, которое она едва способна выносить.

— Извольте идти до конца по намеченному пути, Елисавет, — продолжает бард как-то отстранённо и горько. — Будьте той, кем вы решили быть. Либо смирение, либо борьба — но до смертного одра.

Он снова словно упрекает её этой свадьбой — не так, как Брида, которая всё твердит, что была бы рада и такой. Как будто это она виновата в этом — в событии, которое и сама находит крайне мерзким. Как будто это она виновата в существующих порядках. Как будто она может что-то изменить.

Лисс-Елисавет чувствует, как слёзы бегут у неё по щекам. От обиды. От несправедливости неозвученного обвинения. От бессилия. И самую малость — от злости. На барда. На себя. А больше всего — на проклятого герцога Цедзерского. Она отворачивается от барда, размазывает слёзы по лицу рукавом.

Смотрит невидящим взглядом на давно знакомую вырезанную в камне надпись — не слишком красивую и довольно давнюю — и продолжает тереть лицо. Надпись, между прочим, весьма безграмотна. В двух словах не меньше пяти ошибок. Наличие шестой зависит от того, что за буква выцарапана на конце второго слова. Лисс-Елисавет никак не может разобрать.

У Лисс-Елисавет ужасно растрёпаны волосы — она не заплетала их в эту ночь. У неё лицо горит со стыда, и слёзы только распаляют этот пожар, и в голове снова становится пусто, как у пичужки, только глухая горькая обида растравляет душу.

— Прошу вас — не сердитесь на меня, — вдруг говорит бард, приобнимая Лисс-Елисавет за плечи и разворачивая к себе лицом.

Она — о, это весьма некстати разыгравшееся упрямство! — не торопится смотреть ему в лицо — почти утыкается носом в кожаную куртку и снова всхлипывает. Бард ласково проводит рукой — левой, правая так и остаётся лежать у неё на плече — по волосам Лисс-Елисавет. Огонь злости в её душе немного утихает. Обида, правда, пройти так легко не может — и Лисс-Елисавет снова утирает слёзы рукавом.

— Я и сам не всегда могу следовать своим советам, — усмехается бард горько. — Но вам уж точно не стоит менять одного старика на другого, если вы хотите быть счастливой в любви, Елисавет.

Лисс-Елисавет от удивления всё-таки поднимает голову. Тут же приходит догадка — глупая, детская догадка, которая заставляет её удивиться ещё больше и почти замереть от счастья и недоумения. Что разочарование барда вовсе не направлено на неё. Что он вовсе не ей разочарован.

— Я ничего не могу дать вам, Елисавет, — продолжает бард. — У меня нет ни титула, ни земель, ни денег. У меня нет даже молодости — а здоровьем я обделён с детства. Вам лучше выбрать кого другого — того, кто сможет предложить хотя бы что-нибудь.

Лисс-Елисавет хмурится.

— Но, возможно, я не хочу никого другого! — почти выплёвывает она, страстно не желая соглашаться с его доводами. — И, возможно, мне неважно, что вы уже немолоды! И что бедны и простолюдин — тоже. Я знала об этом и до того, как поцеловала вас! Разве вы это не знаете?

И тут же чувствует себя маленьким капризным ребёнком, запросившим у няньки игрушку, которую ему не могут дать. Она едва не топает ногой — с трудом подавляет желание это сделать. Она смотрит на барда рассерженно — опять. За то, что ей снова не дают решить самой.

Лисс-Елисавет тянется к нему снова, и скользкая шаль — так как-то само выходит — спадает с её плеч на пол. Она даже не замечает этого.

— Тогда мы оба глупцы, Елисавет, — почти шепчет бард, наклоняясь к ней и оставляя поцелуй на её щеке, потом целуя в губы и снова в щёку. — Но, думаю, завтра я смогу вам помочь кое в чём. Один мой — покойный ныне — товарищ был сведущ в некоторого рода травах, и я чему-то научился у него. И мой вам совет — плачьте завтра погорше.

После этих слов бард снова отстраняется от Лисс-Елисавет — уже гораздо мягче, словно с состраданием и нежностью, — присаживается на застеленный соломой большой сундук, заменяющий ему кровать, с трудом укладывает свои ноги на него — прямо в своей странной обуви. Он — с обычной насмешливостью — желает «маленькой герцогине Елисавет» спокойных снов в эту ночь и поворачивается на бок. Спиной к ней.

Лисс-Елисавет отвечает ему не слишком глубоким реверансом — которого бард, впрочем, не видит — и выскальзывает из его комнаты.

На свою наставницу она натыкается сразу же — та стоит совсем неподалёку от комнаты барда. На наставнице впервые нет привычного кружевного чепца. В её руках — золотая брошь в виде цветка, украшенная шестью сапфирами. Это брошь Лисс-Елисавет, подаренная ей отцом на двенадцатые именины. Более того — это её любимая брошь, которую никто больше даже в руки не берёт. Она ещё помнит, как сегодняшним вечером прикалывала этой брошью свою шаль. В то же мгновенье Лисс-Елисавет вдруг понимает — шали на ней нет. И волосы её в ужасном беспорядке, и корсаж платья зашнурован наспех. Она вздрагивает сразу при виде наставницы, но осознание последнего факта, заставляет её сердце почти остановиться от ужаса. И это, кажется, даёт наставнице понять, что произошло в комнате барда этой ночью.

Лицо её багровеет. Наставница в одно мгновенье — Лисс-Елисавет и не ожидала от этой степенной женщины такой прыти — оказывается рядом. Она хватает свою воспитанницу за плечи — больно впивается в них своими пальцами. Заглядывает ей в лицо. И багровеет ещё больше.

— Дрянь! — шипит она словно не веря самой себе. — Мерзкая девчонка! Шлюха!

Последнее слово наставница почти выкрикивает. Одновременно с этим словом слышится звук хлопка, и Лисс-Елисавет тут же хватается за обожжённую весьма сильным ударом щёку.

Наставница грубо перехватывает её за запястье другой руки. Лисс-Елизавет едва не вскрикивает от боли. Наставница продолжает сыпать оскорблениями, отпускать язвительные замечания о небрежности Лисс-Елисавет, о её кривых пальцах, не способных вышить мало-мальски сложный узор. К этому теперь добавляются слова о её лёгком нраве и распущенности, достойной какой-нибудь трактирной шлюхи, а не дочери весьма уважаемого герцога.

Лисс-Елисавет дышит с трудом, и чувствует теперь только злость — страх куда-то пропадает сам собой, как только наставница произносит новые оскорбления. Наставница называет её вертихвосткой, потаскухой. Она твердит, что она с самого детства Лисс-Елисавет знала — ничего путного из неё не выйдет.

— Этого твоего ненаглядного вздёрнут, как только я расскажу обо всём твоему отцу! — злорадствует наставница, таща её за собой. — Герцог Цедзерский и глядеть-то не захочет на порченный товар — неужто ты думала, что этот финт сойдёт тебе и всей нашей семье с рук? А этому твоему излишне прыткому менестрелю уж твой отец обязательно петлю на шею накинет!

Следующие слова — что-то о том, что из Аканты, должно быть, тоже не выросло бы ничего хорошего — окончательно выводят Лисс-Елисавет от себя. Она пытается вырваться. Замирает на месте, дёргает рукой. Наставница отвешивает ей ещё одну пощёчину, и это распаляет ярость внутри ещё больше. Тут Лисс-Елисавет, наконец-то, удаётся высвободить свою руку.