Средь каменных долин

Матушка говорит, что гордится тем, какая это прекрасная партия — даже лучше, чем у Блэйтин. Матушка говорит, что счастлива — мужа знатнее и богаче для своей дочери она не могла и представить.

И Лисс позволяет показывать себе ещё больше украшений — подарок её будущего супруга. Подарков много: бусы, ожерелья, броши, браслеты из драгоценных металлов и камней и жемчуга, отрезы дамаста, тафты и парчи, дюжины три крупных — необычайно крупных — жемчужин, серебряные столовые приборы, резные шкатулки, шали... У Лисс кружится голова от этого изобилия.

Она знает — за Блэйтин жених дал раза в три меньше, если считать и досвадебный подарок, и выкуп, что заплатили родителям. Но матушка счастливо твердит — её, Лисс, жених, даст выкуп ещё больше. И Лисс точно не будет ни в чём нуждаться после свадьбы — замок герцога Цедзерского намного просторнее и величественнее Шату Факкунери. И ещё герцог баснословно богат.

Все силы — моральные и физические — Лисс тратит на то, чтобы не вскочить с резного сундука и не убежать. Она старается быть вежливой и учтивой — кивает, с удивлением рассматривает подарки... Она старается ничем не выдать своей неприязни к этой свадьбе — герцогу Цедзерскому немногим меньше шестидесяти. Он совсем старик — куда более древний, чем бард, к которому с таким небрежением отнеслась Дорис. И герцог Цедзерский собирается жениться в четвёртый раз. Три предыдущих его жены мертвы. У него шесть взрослых сыновей. И ещё двое младше Лисс всего на пару лет.

Матушка расценивает её молчание и опущенный взгляд как скромность, а бледность — как волнение девушки, которой оказана честь, которую она никак не ожидала. Она говорит, что Лисс следует сегодня воздержаться от шитья или чтения — это излишне её утомит. Матушка говорит — Лисс следует прогуляться по саду или полежать у себя в комнате (невиданные послабления).

В саду Лисс замечает барда — того самого. Он сидит у подножия статуи прадеда Лисс, что вырезана из камня ещё при его жизни, и тихонько наигрывает что-то на мивиретте. Изношенного старого плаща на нём нет — только стёганная кожаная куртка, которая ему порядком великовата. Мелодия весьма необычна — бард словно пробует, сочиняет что-то новое.

Неподалёку — но всё же на достаточном расстоянии, чтобы Лисс могла находиться там, не вызывая упрёков в легкомысленном поведении — от статуи — прадед изображён в зимней одежде и с густой длинной бородой, заплетённой десятком аккуратных косичек — стоит скамейка. Лисс, подумав мгновение, присаживается на неё.

Бард не обращает на неё никакого внимания — словно Лисс не дочь герцога Факкон, а обыкновенная сельская девчонка, на которую можно и не глядеть. Его пальцы продолжают ловко перебирать струны мивиретты. Он словно видит только её — этот старенький музыкальный инструмент, который давно пора выкинуть.

— Вы обещали спеть мне, если я пожелаю, — роняет Лисс словно безразлично — она никак не хочет показывать, что его невнимание её задело.

Бард, наконец, отрывается от своей мивиретты. Пару мгновений он внимательно смотрит на Лисс, словно желая прочесть её. А потом усмехается. Довольно доброжелательно.

— И я человек слова, мадемуазель герцогиня, — отвечает бард с улыбкой. — Что изволите слушать?

Он много ей поёт. И в тот день, когда матушка объявляет о сватовстве герцога Цедзерского, и последующие три дня, и в день помолвки (от герцога удивительно дурно пахнет, и Лисс едва удаётся высидеть церемонию), и после — бард поёт для Лисс почти полтора месяца.

В основном про Драхомира — влюблённого демона с голубыми глазами — и Деифилию — ту ландграфиню с далёких северных земель. Лисс нравится эта история. Часто — про оборотня Асбьёрна и его крутой нрав. Нередко — про дерзкого послушника Танатоса, что стал известен во всём мире под прозвищем Чернокнижник. Иногда — про несравненное солнце Интариофа, Арго Астала...

Лисс нравится слушать — куда больше, чем она смеет в этом признаться даже себе самой.

— Они меня продают, — как-то роняет Лисс. — Продают старику, который замучил трёх своих жён — только потому, что он много платит.

Ей в тот вечер особенно хочется плакать. Тяжело болеет её любимая младшая сестра — Аканта. Ещё утром Лисс видит её на завтраке — озорную и весёлую. Но проходит каких-то три часа — и Аканте становится дурно прямо на глазах наставницы, которая в первый миг думает, что это какая-то очередная шутка. Бедной Аканте ужасно жарко. Пот стекает с неё ручьями, а она сама никого не узнаёт. Матушка сидит у её постели и меняет компрессы. Сёстрам же запрещено беспокоить несчастную больную.

Сегодня в Шату Факкунери удивительно тихо. Отец запрещает музыкантам играть. Все ждут — какого-нибудь исхода болезни Аканты. Лисс надеется — у неё отняли всё, кроме этой надежды — на выздоровление сестры и молится. Четыре часа проводит она на коленях у статуй предков и просит, чтобы Аканта поправилась у них — и у богов, которых никто никогда не изображает.

Барда она встречает в саду. И там же зачем-то заговаривает с ним. Бард смотрит на Лисс своими умными глазами и прицокивает языком. Некоторое время он молчит. Задумывается о чём-то — возможно, о своём.

— И вы смирились, мадемуазель герцогиня? — спрашивает бард, словно чем-то её испытывает, приводя Лисс в недоумение.

Похороны Аканты проходят через сутки. Лисс и все её сёстры рыдают над маленьким гробом, в котором умещается худенькое тельце десятилетней девочки. Веснушки на носу Аканты кажутся ещё более яркими, чем при жизни — той бы точно не понравилось. Рыдает над её телом даже Брида — она-то никогда не любила Аканту, когда та была жива. И ей, кажется, ещё тяжелее — она вспоминает те гадости, которые она ей говорила. И плачет ещё горше.

Из братьев сдерживаются от рыданий — с огромным трудом, и это видно по поджатым, весьма заметно трясущимся губам — только старшие: Ериас и Кастор. Двое из трёх младших ревут почти так же, как и их сёстры. Сетос же слишком мал, чтобы понимать хоть что-то. Он спит в руках кормилиц и не замечает грустной процессии.

Отец жутко бледен и мрачен. Матушка — едва держится на ногах. Наставница придерживает её под локоть — она тоже бледна. И, как и Брида, чувствует себя виноватой. Лисс почти злорадствует — так им обеим и надо. Почти — потому что сама рыдает на плече у Дорис.

Хоронят Аканту в великолепном парчовом платье — того жёлтого цвета, от которого она кривилась с детства. И в ворохе пышных юбок, расшитых золотом, девочка кажется ещё более маленькой. Крохотной. На её похудевшем лице — за какие-то несколько часов своей болезни Аканта истончилась — видна мягкая улыбка. Лисс знает — в последние часы жизни её маленькой сестрёнке было полегче.

Гроб относят в семейный склеп, где покоятся многие поколения семьи Факкон. Склеп этот ужасно мрачный и холодный, должно быть, как и большинство склепов вообще. Лисс вдруг вспоминает, что Аканта всегда боялась туда даже заходить. Как она будет — там? На глаза снова наворачиваются слёзы — Лисс и вообразить себе не могла, что она может столько плакать.

Ночью в одной — а может, и не только — из спален девичьей башни никто не спит — Лисс обнимает Дорис за плечи, Брида утыкается лицом ей в колени. И они ревут. Искренне. Горько. Они наперебой делятся воспоминаниями об Аканте. И постоянно сбиваются, перебивают друг друга и снова принимаются рассказывать...

Слёз, в конце концов, больше не остаётся. И Лисс, и её сёстрам кажется — они выплакали всё. Без остатка.

Свадьба Лисс после смерти Аканты не только не откладывается, но даже на неделю приближается — матушка торопится поскорее выдать её замуж. Матушка боится, что болезнь, забравшая у неё одну из дочерей, может передаться и остальным — в Шату Факкунери сейчас болеют четверо служанок. И если никого другого отослать из замка не получается — для избавления от Лисс находится прекрасный повод.

Матушка объявляет об этом на следующее утро после похорон, когда сама заходит в девичью башню к дочерям, а не вызывает их к себе — Брида смотрит почти завистливо, но сказать ничего не решается ни в этот миг, ни после. После смерти Аканты она кажется удивительно притихшей. И Лисс, впервые за долгое время, может сказать самой себе, что, пожалуй, любит Бриду. И остальных тоже.

В груди у Лисс всё сжимается и холодеет. Только сейчас она понимает, как ей не хватает этой недели, которую она может побыть просто «мадемуазель герцогиней», девицей Факкон, а не супругой мерзкого старика, которого она терпеть не может и ужасно боится. Только сейчас она понимает, как мало остаётся ей жизни здесь, жизни относительно свободной. Только сейчас она по-настоящему понимает весь ужас положения Блэйтин в ту ночь перед свадебным пиром. Только сейчас она понимает...

Лисс откладывает не слишком-то удачное шитьё — молча, под укоризненный взгляд наставницы — и, не очень грациозно поднявшись на ноги, подходит к матушке — в душной и весьма тесной, как всегда казалось, светёлке, мучительно пусто без проказливой Аканты. Делает глубокий реверанс — как раз настолько учтивый и почтительный, как её всегда учили.

— Как скажете, матушка, — говорит Лисс покорно.

Но в груди у неё что-то поднимается. Что-то начинает клокотать, биться, словно раненный зверь. Лисс чувствует злость. Ярость. Обиду. Ей не хочется быть почтительной и учтивой. Ей хочется выбросить шитьё за окно, швырнуть в кого-нибудь подсвечником и закричать. Завизжать. Затопать ногами.

— Могу я называть вас Елисавет? — спрашивает бард, когда Лисс спускается к нему поздно вечером.

Она не в духе. Она весь день ни за что отчитывала Дорис и Кибелу — те кажутся обиженными. И не зря. Лисс сама чувствует себя всеми обиженной, злой на весь мир — они с Бридой сегодня обе в таком настроении. И причиной неудовольствия обеих — свадьба герцогини Елисавет Факкон с седым герцогом Цедзерским. И Лисс рада бы позволить Бриде выйти замуж вместо неё — за этого мерзкого богатого старика. Лисс рада бы выслать её из Шату Факкунери. Но она не может. Это не ей решать. И она злится и на Бриду тоже. И на себя.

— Называйте, как хотите! — фыркает Лисс раздражённо.

Бард её настроения не перенимает. Он, кажется, сегодня, напротив, в приподнятом состоянии духа. Бард наслаждается жизнью. Он улыбается. Поднимает лицо навстречу солнцу. Греется. И Лисс невольно — и неожиданно для себя — любуется бледным лицом и морщинами, пересекающими его лоб и скапливающимися в уголках глаз.

Бард впредь зовёт Лисс не иначе, как Елисавет. И каждый раз улыбается, посмеивается, словно придумал уморительную шутку. И ей — она сама в последнее время начинает называть себя ещё и Елисавет — нравится. Не только слушать его пение и сказки. Нравится смотреть за ним. За тем, как разглаживаются морщины на его лице, когда он смеётся — задорно, словно мальчишка. Нравится ловить его взгляды — то мудрые, словно у седого старца, то задорные и легкомысленные, словно у ребёнка.

И Лисс-Елисавет в какой-то момент ловит себя на мысли, что она — лишь чуточку, лишь самую малость — влюблена в этого человека.