Пленники Раздора

63

Лесана мучилась четверо суток, гадая, сказать Люту о встрече в лесу или промолчать? Суровая выучка мешала попуститься слабостью — пожалеть Ходящего, а вот всё человеческое внутри восставало — как же? Сестра ведь.

Да ещё и Лют, как назло, последние дни вёл себя покладисто и смирно, не давая повода для попрёков. Он даже как будто перестал обижаться. Во всяком случае, не чурался более беседами и не держался так нарочито холодно. Обережница извелась. В ней сошлись в непримиримой битве человек и Осенённый, каждый из которых твердил своё и требовал поступить по совести. Только совесть у обоих была разная.

Наконец, Лесана не выдержала. До Тихих Брод оставался день пути, и нынешняя ночь была последняя, которую путникам предстояло провести в лесу. Да ещё день выдался на редкость погожий, радостный — солнце ликовало, лес пах весной. Одуряюще. Сладко. Снег уже совсем сошёл, и земля была черна. Скоро начнет пробиваться трава и проклюнутся листья. Скоро…

В общем, хотелось обережнице наслаждаться прозрачным небом, запахами пробуждающегося леса, пением птиц, а не терзаться сомненьями…

Девушка покосилась на оборотня. Он распростерся в телеге, закрыв лицо согнутой в локте рукой и, то ли спал, то ли блаженствовал — не разобрать. Лесана наблюдала за ним, пытаясь понять — вот, будь Лют человеком, нравился бы он ей? Испытывала бы она к нему хоть какую-то приязнь? Что-то, кроме глухого раздражения и постоянной досады? Ответа она не знала.

Вроде Ходящий в меру хорош собой: ладно скроен, улыбчив, за словом в карман не лезет… Нет, прямо скажем, не красавец. Да ещё патлы эти, вечно спутанные, едва не до пояса болтаются! Но девки-то поглядывают.

Нынче в обозе ехал сереброкузнец с дочерью-невестой. Та была чудо как хороша собой. Впрочем, разве бывают некрасивые шестнадцатилетние девушки?

Верно. Не бывает. И Белава не была.

Потому-то обережница до сих пор гадала, чем мог приглянуться девке незрячий да к тому же хромой мужик? Были при обозе молодые справные парни, с лица пригожие. Ан нет, поглядывала Белава именно на Люта. Сперва, видать, ей сделалось его жалко, а следом за жалостью проснулось в сердце, которое волновала и будоражила весна, что-то иное. Лесана не раз замечала, как, разнося за вечерей похлёбку, девушка, словно невзначай задевала сидящего мужчину то рукавом, то подолом рубахи. А он однажды — обережница видела — принес дурёхе первоцвет. Крохотный жёлтый цветочек на широкой жёсткой ладони.

Глупая зарделась.

Лют не ухаживал, не заигрывал. Как-то само собой протянул этот цветок. У Лесаны сердце ёкнуло.

Уже ввечеру, когда укладывались спать, она сказала оборотню:

— Ты к дочке Стогневовой не подходи. Не надо.

— Не буду, — сказал волколак.

Он теперь не спорил со спутницей, и это было столь непривычно, что Лесана почувствовала какой-то подвох и, на всякий случай, решила пояснить:

— Она не знает, кто ты. Зачем смущаешь девочку? Ты ведь ей нравишься.

— Нравлюсь, — кивнул он. — Что в этом плохого?

— То, что она думает, будто тоже тебе нравится.

Он пожал плечами, а собеседница закончила:

— Но я-то знаю: для тебя она всего лишь вкусно пахнет.

— Очень вкусно, — сказал с нажимом оборотень и добавил: — Это важно.

Обережница на это только повторила:

— Не смущай ее.

— Не буду.

Вот на этом их разговор и завершился. Лют к Белаве больше не подходил и первоцветов не носил. Лесане от этого, вопреки всякому здравому смыслу, стало грустно. Будь Лют человеком, судьба обоих могла бы сложиться иначе.

— На лучше, — протянула Лесана волколаку свой гребешок. — А то ходишь, как леший.

Волосы у него были русого цвета, длинные и жёсткие, как проволока — такие чесать, не перечесать… Но Лют лишь разбирал их после бани пятерней да стягивал кожаным ремешком. И на предложение обережницы взять гребешок, вполне ожидаемо пожал плечами, мол, ну его. Она отстала.

И теперь, сидя рядом в телеге, девушка, словно в сито просеивала воспоминания последних дней, надеясь, что отыщет в памяти хоть одно, за которое сможет зацепиться, чтобы принять решение — говорить или нет ему про сестру?

Но воспоминания, как назло, были и ни хорошими, и ни плохими.

— Лют, — окликнула, наконец, Лесана оборотня, не в силах более выносить внутренней маеты.

Телега катилась и катилась по лесной дороге, подпрыгивая на ухабах.

— Давеча меня в лесу окликнули, — сказала обережница.

Волколак отнял руку от лица и повернулся к собеседнице.

— Кто?

— Мужик молодой. Роста одного со мной, темноволосый, не шибко дюжий…

— Ухо одно рваное? — быстро спросил Лют.

Девушка задумалась, припоминая, что, вроде как, и правда одно ухо незнакомца оттопыривалось из-за безобразного белого шрама.

— Да, — сказала она. — Просил передать, что сестра твоя натворила бед и ушла из Стаи.

Лют рывком сел.

— И ты молчала? — спросил он с такой горечью, что Лесане стало стыдно, будто она и вправду должна была сразу всё ему рассказать, как сердечному другу.

— Я… — пробормотала она. — Просто…

— Просто, когда надо делать — ты думаешь. А когда думать — делаешь, — оборвал её волколак и лёг обратно на примявшуюся солому. — Слава Хранителям, у Мары не так. Если ушла, значит, причина была.

Лесана замолчала, уязвленная его словами. Когда-то и Клесх ей говорил, мол, делаешь не думая, думаешь, не делая… Но то наставник. И совсем другое дело… этот…

Обережнице даже захотелось увидеть когда-нибудь его диковинную Мару, которая, судя по словам брата, была прямо-таки венцом творения.

— Тебе повезло с сестрой, — сказала девушка.

Оборотень усмехнулся и потёр глаза сквозь надоевшую уже повязку.

— Да, повезло. Он — умная, сильная и не робкого десятка. Словом, не чета иным другим.

А его собеседница подумала, что уж о ней-то никто и никогда подобного не скажет. Её лишь без устали все укоряли: то родители, то креффы, то Тамир. Один Фебр видел в ней не девку — парня, не выученицу, не обережницу, а любимую. Единственную. Она читала это в его глазах.

Все прочие замечали только то, чем Лесана и сама не гордилась, чего стыдилась без памяти.

— Из-за чего Мара могла уйти? И какой беды наделать? — спросила девушка, заставляя себя проглотить горечь досады и поскорее о ней забыть.

— Почём я знаю? — удивился Лют. — Мне известно столько, сколько и тебе. Да и то… с опозданием. Между нами говоря, Серый — тот ещё вожак. От такого сбежать не зазорно. Другое дело, что из пустой обиды от подобных ему не уходят. Жизнь дорога. Видимо, что-то случилось. Знать бы, что.

— Ты так спокоен. А говорил, будто для волка семья и стая — самое важное.

Оборотень на миг посерьезнел и ответил:

— Терзаться попусту — что за хвост себя ловить. Из сил выбьешься, а всё впустую. Мара Осенённая. И Дар, как говорят, в ней не горит — полыхает. Раз ушла, значит, знала: будут силы дойти, куда собралась. Глупости она не совершит. Глупости делают те, в ком кровь быстро закипает. А Мара умеет себя в узде держать. Терпеть. Выжидать.

Голос Люта перекрывало мерное поскрипывание тележных колес.

Лесана задумчиво поглядела на Тамира. Тот правил лошадью и смотрел на дорогу. А лицо у него было… светлым. Спокойным. Таким, каким давно уже обережница его не видела. Много-много лет не видела.

Колдун наслаждался слишком ранней в этом году весной, солнцем, теплом, запахами просыпающегося леса. И будто не помнил ничего из того, что творилось с ним и вокруг него все эти годы.

На миг стало завидно. А потом, конечно же, сразу стыдно.

— Тамир, — позвала девушка.

Однако он, вместо того, чтобы повернуться, вдруг натянул поводья и, вскочив с облучка, закричал:

— Кресень! С боков заходят!

Лесана оглохла от этого внезапного яростного ора, а Кресень, ехавший в голове обоза, поставил коня на дыбы, одновременно с этим выхватывая из-за спины меч.

Сказалась многолетняя выучка — не рассуждать, но делать.

Вороной заржал зло и отрывисто, когда три огромных рыси выпрыгнули на дорогу перед ратоборцем.

Оборотни не ожидали, что их заметят так рано, поэтому не успели окружить всадника. Это его и спасло. Рыси кинулись одновременно, мешая друг другу. Одна сразу же отлетела прочь с пробитой копытом головой, другая попыталась выбить человека из седла, но вороной, приученный не бояться зверя и биться вместе с вершником, прянул в сторону. Острые когти хищника пропороли ногу наезднику и разодрали крутой бок жеребца. А в следующую секунду Кресень уже слетел наземь и обрушил на оборотня меч.

Лесана выругалась так, как не приличествует не то, что женщине, но и пьяному мужику.

Полетела прочь рогожа со свертка, в котором таилось оружие. Пока пальцы рвали узлы и завязки, девушка вглядывалась в частокол деревьев, высматривая нападавших.

— Кресень! Справа! — кричала она, не отводя взгляда от стелящихся за могучими стволами хищников.

— К девке рвутся — точно тебе говорю! — хлопнул себя по колену Лют.

По голосу судя, он был возбужден и сожалел, что не может наблюдать схватку.

Тот же миг, словно в подтверждение его слов, завизжала пронзительно и тонко ехавшая в головной телеге Белава. Два кота запрыгнули на подводу, а ратоборец, который отбивался от шипящего, наскакивающего на него зверя, не смог им воспрепятствовать.

Обережница перемахнула через бортик возка. На неё из сосняка стрелой вылетел таящийся до этого мгновения хищник. Лесана шарахнулась в сторону, одновременно разворачиваясь и опуская клинок. Кошка взвизгнула и покаталась окровавленным клубком под телегу.

Краем глаза девушка увидела, как оборотни сорвали с обоза Белаву.

— Кресень! Девка! — кричала Лесана. — Девку унесли!

Увы, Кресеню, который оказался пеш, было не до девки. Здоровенный пятнистый кот наседал на ратоборца, щерясь и ударяя лапой, с которой осыпались на землю мерцающие зелёные искры. Силён!

Лесана снова грязно выругалась и понеслась в чащу — туда, куда рыси уволокли Белаву. Обережница ломилась через густой ельник, свободной рукой защищая глаза от упругих ветвей. Те хлестали по лицу и плечам, цеплялись за одежду, мешали бежать, не давали смотреть.

А в голове билось: «Уйдут, уйдут, уйдут!»

Девушка слышала удаляющиеся крики за спиной, хрип и ржание лошадей, напуганных запахами крови и зверя.

— Стой! — рявкнули сзади и схватили за плечо. — Снимай!

И Лют сунулся под руки:

— Снимай, говорю!

Перебрёхиваться времени не было, поэтому Лесана сдернула с него ошейник, и оборотень перекинулся, тут же взвыв от резанувшего глаза света.

Обережница отмахнула от подола длинный лоскут, спешно обмотала им здоровую башку волколака, снова вздела науз. Оборотень кинулся в чащу — только поспевай! Хоть со следа теперь не собьются.

Сердце глухо колотилось о ребра. Ковёр прошлогодней травы и листьев пружинил под ногами. И от виска к виску стучали обрывки бессвязных мыслей: «Девочка. Красавица. Глаза, как голубика!»

Ничего более связного на ум Лесане не приходило.

На Белаву преследователи вылетели внезапно для самих себя — она валялась без чувств на дне старого лога, где ещё лежали узкие грязно-белые полоски снега. Девушка была в земле и прелой листве, коса растрёпана, а рубаха залита кровью…