Приспособление/сопротивление. Философские очерки

Наслаждение – противожертва и, соответственно, противотворчество. Верх развлечения, когда от него захватывает дух, – это наблюдение игры с летальным исходом, принесения в жертву Другого (на арене, где бьются гладиаторы, или на сцене, где выступают поп-артисты, которым предстоит неурочная гибель из‐за злоупотребления наркотиками). Уже Эдмунд Бёрк заметил в «Философском исследовании о происхождении наших идей возвышенного и прекрасного» (1757), что наслаждаться можно и зрелищем, внушающим ужас[221]. Гедонизм не спасителен, чего я бегло коснулся, разбирая философию Эпикура, ибо не требует от нас полного перерождения, захождения за смерть, будучи не более чем ее отсрочкой. Наслаждение – эрзац сотериологии, ее подмена, совершаемая за счет того, что смерть принимается за как бы не имеющую значимости для пока еще длящегося бытования. Гедонизм паразитарно питается социокультурой, а не питает ее. В этом плане нет большого расхождения между чувственным наслаждением и ментальным, получаемым, допустим, при восприятии произведений искусства. Рецепция у тех, кто упивается эстетическим объектом (книгой, картиной, музыкальным опусом и т. д.), непродуктивна, никак не дополняет воспринятое, сугубо феноменальна, медля проникнуть в ноуменальную подоплеку художественного творчества. Гедонист, чье воображение, закрепощенное реалиями, неавтономно, сообразно с этим не вступает в соавторство с авторами, создания которых его восхищают. Далеко не случайно статья «Against Interpretation» (1964), в которой Сьюзен Зонтаг призывала к отказу от толкований художественных текстов, с тем чтобы дать им возможность быть самими собой, появилась в пору взлета антибуржуазного гедонизма.

Предающемуся наслаждению неизвестно чувство вины – по меньшей мере, пока эйфория длится. Этим чувством нас снабжает авторефлексия, открывающая имманентную нам объектность, то есть нашу смертность. Гегель заблуждался, поместив абсолютность самосознания в финале исторического процесса – она расположена в его первоистоке. Скорее, самосознание, историзуясь, релятивирует себя. Украшая тело и подвергая себя ритуальному омовению, человек маскирует и надеется уничтожить свою внутреннюю нечистоту (эстетический катарсис рождается, стало быть, из угрызений совести). Вина каждого из нас в том, что мы несем в себе смерть и предполагаем ее присутствие в ближних – навязываем им, живым, тленность. Еще раз: mea culpa – моя гипотеза о смертности другого человека, экспериментально доказываемая в войнах, агрессивном бытовом поведении и расовой ненависти. В той мере, в какой гедонист отрицает танатологичность автообъекта, он не подвержен угрызениям совести, раскаянию, ощущению того, что он в тягость окружающим, самобичеванию – одним словом, всему тому, во что выливается вина как продукт самосознания. Устанавливая закон, перед которым все равны, человек делегирует вину лишь тем, кто нарушает принятые правила поведения. Закон – алиби для неизбывно виновных. Со своей стороны, гедонист – вне закона. Наслаждение вышибает индивида не только из культуротворения, но и из номоса, становится в крайних своих проявлениях криминогенным, как у Жиля де Ре, де Сада и у множества психопатов, совершающих преступления на сексуальной почве.

Если опираться на прославленную триаду Жака Лакана «реальное – воображаемое – символическое», то можно не мудрствуя лукаво решить, что реальным в социокультурном обиходе служит хозяйствование (как то и постулировал Маркс). На самом деле, однако, экономика, поставляя нам продукты первой необходимости, в то же самое время образует резонансное поле символического, коль скоро обеспечивает нас также атрибутами социального престижа, и подчинена воображаемому (так, явившиеся уже в античности фантазии о человекоподобных механизмах[222] пресуществились в нашей современности в робототехнику, теснящую людей с их рабочих мест). Человеческий универсум функционирует в виде большого обмена, протекающего между хозяйственной практикой и духовной (символико-имагинативной) культурой. Товарный рынок – институциональное отражение той интеракции, которая составляет непременную сущность социокультуры в каждый момент ее исторического становления, отвечая взаимодействию сенсорного и ментального начал в человеке и проецируясь на их позиционный обмен по ходу смены предыдущей эпохи новой. Последнее из негативных определений, которых заслуживает гедонизм, заключается в том, что он необменен. Наслаждение покупается на рынке социокультуры, однако его нельзя пустить в дальнейший оборот. За удовольствие нужно платить, но какова ценность гедониста для общества? Она, похоже, приближается к нулю. Так ли это?

Понятно, почему история периодически осуждает гедонизм, не участвующий в циркуляции социокультурных ценностей, пользующийся ими без того, как будто, чтобы стать одной из них. Неясной остается причина, по которой история с той же периодичностью идет на уступку и даже на поклон наслаждению. Разгадка этой терпимости скрывается в понятии субституции. Социокультура не могла бы существовать без замещения одного другим, сама являя собой в целом искусственную среду на месте естественной. Поскольку все в человеческом обиходе субституируемо, реальное оказывается по ту его сторону (то ли как природа, то ли как Бог – Другое природы, она же, замещенная в-себе). Между тем мы нуждаемся в реальном и внутри социокультуры, которая иначе стала бы фантомной, призрачной. Даже если ничего реального в ней нет, его пустая позиция должна быть заполнена. В эту нишу и вдвигается наслаждение. Оно необменно подобно реальному, которое Лакан отождествил (например, в «Четырех основных понятиях психоанализа», 1964) со смертью, означающей конец метаболизма. Не вписывающееся в культуротворчество, не уживающееся с законом, наслаждение, тем не менее, важно для нас помимо своего консюмеристского аспекта – оно играет роль реального, само по себе будучи лишь сходным с ним, со смертью, которую гедонист преобразует в жизнь. С точки зрения бытующего в псевдореальном гедониста, смерть нереальна: двойник, как водится, соперничает с оригиналом. Даже тогда, когда наслаждение вызывается галлюциногенными веществами, оно исходит от осязаемой плоти, вбирающей их в себя, а не от Духа, который эта плоть отправляет в наркостранствие. Предназначение иудейской субботы – прервать quid pro quo и сделать хотя бы на время реальной свободу от дел, беспечно благостную. Эпохи, поощряющие гедонизм, придают социокультуре некую иллюзорную естественность, так сказать, десимволизируют ее, ослабляют ее конвенциональность и тем самым сообщают истории характер надежного начинания, каковым она отнюдь не является (по двум причинам: по той, что мы смертоносны, и по той, что мы умозрительны, что, быть может, одно и то же). При всей своей паразитарности гедонист приносит социокультуре пользу, конечно, не в смысле утилитаристов, а опосредованно, снимая фантомность с окружающих нас артефактов. Они могут не толкать на уразумение, а попросту доставлять слепое счастье. Между тем и другим лежит индифферентизм. Наслаждение преодолевает его без срыва в мучительные размышления. Пусть спасения нет, есть утешение наслаждением.

Enjoy!