Семья Тибо. Том 2

В глубине зала снова заговорил Ричардли. Жак навострил ухо. В пророческих высказываниях Ричардли он старался распознать мысли Пилота.

— Война заставит государства покрывать пассив своего баланса девальвацией. Она ускорит их банкротство. И тем самым разорит мелких держателей. Она очень скоро вызовет всеобщую нищету. Она восстановит против капиталистического строя целую кучу новых жертв, и они придут к нам. Она вытеснит ав-то-ма-ти-че-ски…

Митгерг перебил его. Буассони, Кийёф, Перинэ — все заговорили разом.

Жак перестал слушать. «Я ли изменился, — спросил он себя, — или они?… — Он плохо разбирался в причинах своего смущения. — Угроза войны застала нашу группу врасплох… разбила её на части… Каждый реагирует по-своему, сообразно своему темпераменту… Стремление к действию? Да, всеобщее, яростное стремление, но никому из нас не удаётся его удовлетворить… Наша группа оказалась изолированной, удалённой от центра, без опоры в окружении, без дисциплины… Кто в этом виноват? Может быть, Мейнестрель… Мейнестрель меня ждёт», — сказал он себе, взглянув на часы.

Он подошёл к Альфреде, сидевшей рядом с Патерсоном.

— На каком трамвае я могу доехать до твоей гостиницы?

— Пойдём, — сказал, вставая, Патерсон. — Мы с Фредой тебя немного проводим.

У него как раз было назначено свидание с одним английским социалистом, другом Кейр-Харди. Он взял Жака под руку — Альфреда пошла за ними — и увлёк его за двери «Таверны». Он казался сильно возбуждённым. Друг Кейр-Харди, лондонский журналист, говорил с ним о материале, который нужно будет собрать в Ирландии для одной партийной газеты. Если дело будет решено, Пату завтра же предстоит отправиться в Англию. Эта перспектива чрезвычайно его волновала: он жил уже пять лет на континенте и за это время ни разу не переезжал через Channel [136].

Солнце невыносимо пекло. Мостовая была раскалена. Ни малейшее дуновение ветерка не облегчало знойного оцепенения, навалившегося на город. Без пиджака, с неизменной трубкой в зубах, с фуражкой на голове, в рубахе с расстёгнутым воротом, в старых фланелевых брюках на длинных ногах, Патерсон более чем когда-либо походил на путешествующего оксфордского студента.

Альфреда шагала рядом. Её полинявшее платье из голубой бумажной материи обрело нежный оттенок цветущего льна. Чёрная чёлка, сморщенный носик, большие кукольные глаза, скромное выражение лица, как у примерной девочки, болтающиеся на ходу руки придавали ей вид подростка. Она слушала, как обычно, не говоря ни слова. Но под конец всё же спросила с лёгкой дрожью в голосе:

— А если поедешь, когда ты вернёшься в Женеву?

Лицо англичанина омрачилось:

— Не знаю.

Она слегка поколебалась, подняла на него глаза и, тотчас же опустив веки быстрым движением, от которого на щеках её дрогнула тень ресниц, прошептала:

— А ты вернёшься, Пат?

— Да, — с живостью ответил он. Выпустив руку Жака, он подошёл к молодой женщине и дружески положил ей на плечо свою большую руку. — Да, дорогая. Не со-мне-вай-ся!

Некоторое время они шли молча.

Патерсон вынул изо рта трубку и, не замедляя шага, немного откинув голову, стал рассматривать Жака пристально, как рассматривают какую-нибудь вещь:

— Я думаю о твоём портрете, Тибо… Ещё два сеанса… два крошечных сеанса, и я бы его закончил… Чертовски не везёт этому полотну, друг! — Он залился своим юношеским смехом. Потом, — в это время они как раз проходили через перекрёсток, — обернулся к Жаку и мальчишеским жестом указал ему низенький домик на углу переулка. — Смотри внимательно: вон там живёт юный Уильям Стенли Патерсон. У меня большая bedroom[137]. Если хочешь, друг, за пачку табаку я тебе уступлю половину.

Жак ещё не снял комнату. Он улыбнулся:

— Согласен.

— Второй этаж, открытое окно… Комната номер два. Запомнишь?

Альфреда, подняв глаза и не двигаясь, смотрела на окно Патерсона.

— Теперь нам надо расстаться, — сказал англичанин Жаку. — Видишь вокзал? Улица, где живёт Пилот, сейчас же за ним.

— Ты ведь меня проводишь? — спросил Жак у молодой женщины, полагая, что она отправится к себе домой вместе с ним.

Она вздрогнула и посмотрела на него. Её зрачки расширились, полные какой-то взволнованной нерешительности.

На секунду воцарилось молчание.

— Нет. Теперь ты пойдёшь один, — небрежно произнёс англичанин. — Прощай, друг.