Семья Тибо. Том 2

«Это снаряд такой взрывчатой силы, — говорил себе Мейнестрель, — что, чёрт возьми, если его хорошо использовать, эффект может превзойти все ожидания… Да, можно предположить всё, что угодно, — даже, в конце концов, срыв войны!»

В течение нескольких секунд он представлял себе кайзера и канцлера перед лицом угрозы, что это доказательство будет представлено всему свету, — или же под огнём поднятой в прессе кампании, которая могла бы восстановить против германского правительства не только немецкий народ, но и общественное мнение всего мира, — он вообразил их себе стоящими перед дилеммой: либо отдать приказ об аресте всех социалистических вождей и тем самым открыто объявить войну всему германскому пролетариату, всему европейскому Интернационалу (преположение почти невероятное), либо капитулировать перед угрозой со стороны социалистов и поспешно дать задний ход, отказав Австрии в поддержке, обещанной Гойошу. Что же произошло бы тогда? А то, что, лишённая возможности опереться на Германию, Австрия скорее всего не посмела бы упорствовать в своих воинственных планах и ей пришлось бы удовлетвориться дипломатическим торгом… Таким образом, все расчёты капиталистов на большую войну оказались бы опрокинутыми.

— Это надо хорошенько обдумать! — прошептал он.

Он встал, прошёлся по комнате, выпил стакан воды и снова уселся перед разложенными на кровати бумагами.

«А сейчас, Пилот, смотри, берегись сделать тактическую ошибку!… Два выхода: дать бомбе взорваться или спрятать, сохранив для более позднего времени… Гипотеза первая: я передаю эти бумажки кому-нибудь — Либкнехту, например; разражается скандал. Тогда имеются две возможности: скандал не предотвращает войны или же предотвращает её. Предположим, что он её не предотвратит, — а это весьма возможно, — что мы выиграем? Разумеется, пролетариат пойдёт воевать в полной уверенности, что он обманут… Хорошая пропаганда гражданской войны… Да, но ведь ветер дует в обратную сторону: всюду уже господствует „военный дух“. Даже здесь, в Брюсселе, это просто поражает… Вопрос ещё, захотят ли соцдемовские вожаки, чтобы бомба взорвалась? Не уверен… Всё же допустим, что они опубликуют документы в „Форвертс“… Газета будет конфискована; правительство станет всё нагло отрицать; общественное мнение в Германии настроено сейчас таким образом, что правительственные опровержения будут иметь в его глазах больше веса, чем наши обвинения… Предположим теперь, что, вопреки всякому вероятию, Либкнехт, играя на народном негодовании и возмущении всего мира, заставит кайзера отступить и тем самым сумеет предотвратить войну. Разумеется, мощь Интернационала и революционное сознание масс усилятся… Да, но… Но предотвратить войну?… Упустить наш лучший козырь!…»

Несколько секунд он с застывшим лицом размышлял о тяжёлой ответственности, которую готов был взять на себя.

— Только не это! — сказал он вполголоса. — Только не это!… Пусть будет хоть один шанс из ста за предотвращение войны — нельзя идти на такой риск!

Он упорно размышлял ещё несколько секунд: «Нет, нет… Какой стороной ни повернуть вопрос… Сейчас выход может быть лишь один: бомбу надо припрятать…»

Он нагнулся и решительным движением вытащил из-под кровати чемоданчик.

«Запрём-ка всё это… Никому не скажем ни слова… Дождёмся удобного момента!»

Он предвидел момент, когда с неизбежностью рока в мобилизованные массы начнёт проникать деморализация, и тогда, чтобы ускорить эту деморализацию, чтобы усилить её, неплохо будет нанести решающий удар, обнародовав это бесспорное доказательство махинаций буржуазных правительств.

По губам его скользнула мимолётная усмешка — усмешка одержимого: «На чём всё держится? Война, революция, может быть, до некоторой степени зависят от этих трёх конвертов!» Он взял их и начал машинально взвешивать в своей руке.

Кто-то постучал в дверь.

— Это ты, Фреда?

— Нет, Тибо.

— А!

Пилот быстро спрятал конверты в чемоданчик и запер его на ключ, прежде чем открыть дверь.

Войдя в комнату, Жак прежде всего окинул взглядом весь царивший в ней беспорядок в поисках документов.

— Фреда с тобой не вернулась? — спросил Мейнестрель, поддаваясь внезапному чувству недовольства, почти тревоги, которое он, впрочем, тотчас же подавил. — Я не предлагаю тебе сесть, — продолжал он шутливым тоном, указывая на беспорядочную кучу женских платьев и белья, загромождавшую оба имевшихся в комнате стула. — Впрочем, я как раз собирался выйти. Надо бы поглядеть, что они там делают в Народном доме.

— А… бумаги? — спросил Жак.

Разговаривая, Пилот засунул чемоданчик под кровать.

— Мне кажется, что Траутенбах даром потратил время, — спокойно сказал он. — И ты тоже…

— Да?

Жак был больше поражён, чем огорчён. Мысль, что эти бумаги могут не представлять никакого интереса, даже в голову ему не приходила. Он колебался — расспрашивать подробнее или нет, но под конец всё же решился.

— А что вы с ними сделали?

Мейнестрель движением ноги указал на чемоданчик.

— Я думал, что вы намеревались сегодня вечером сообщить обо всём этом на Бюро… Вандервельде, Жоресу?…

Пилот улыбнулся какой-то медленной холодной улыбкой, больше глазами, чем губами, и в этом улыбчивом взгляде, озарившем его мертвенно-бледное лицо, было столько ясности и вместе с тем так мало человечности, что Жак опустил глаза.

— Жоресу? Вандервельде? — произнёс своим фальцетом Мейнестрель. — Да они не найдут там материала даже для одной лишней речи! — Заметив разочарованный вид Жака, он отбросил саркастический тон и добавил: — В Женеве я, разумеется, внимательнее разберусь во всех этих заметках. Но на первый взгляд ничего существенного нет: стратегические детали, данные о количестве вооружённых сил. Ничего такого, что в настоящий момент могло бы пригодиться. — Он надел пиджак и взял шляпу. — Пойдём вместе? Мы будем идти потихоньку и разговаривать… Какая жара! Никогда не забуду, каков Брюссель в июле… Куда девалась Альфреда? Она сказала, что зайдёт за мной… Проходи вперёд, я иду за тобой.

Пока они шли, он расспрашивал Жака о Париже и ни разу не упомянул о документах.

Он волочил ногу больше обычного и грубовато извинился за это перед Жаком. Летом, особенно при сильном утомлении, мускулы ноги болели у него иногда не меньше, чем на другой день после той воздушной аварии.

— Я вроде «инвалида войны», — заметил он с коротким смешком. — В своё время такая штука окажется почётной…

У дверей Народного дома, когда Жак собрался уходить, он внезапно дотронулся до его рукава:

— А ты? Что это с тобой, мой мальчик?

— Что со мной?

— Ты как-то изменился. Уж не знаю, как сказать… Но очень изменился.

Он пристально смотрел на него жёстким, тёмным, проницательным взглядом.

На несколько секунд перед глазами Жака возник образ Женни. Он покраснел. Ему противно было лгать, но и объяснять не хотелось. Он загадочно улыбнулся и отвернул голову.

— До скорого свидания, — сказал Пилот, не настаивая. — Перед митингом я пойду с Фредой пообедать в «Таверну». Мы займём тебе место подле нас.