Искусство и его жертвы

2.

Толли остался с бабушкой и дедушкой, а его воодушевленная предстоящим путешествием мамочка упорхнула из родового гнездышка в середине апреля. В этот раз добиралась не пароходом, а лошадьми, только в Берлине доверившись железной дороге (да и то с двумя пересадками — потому как прямой магистрали не существовало). Прибыла на новенький вокзал Gare de I’Est, под высокой сводчатой железно-стеклянной крышей, пахнущий паровозным дымом, угольной пылью, гарью, машинным маслом, но такой диковинный, завораживающе современный по тем временам. И стояла взволнованная посреди перрона — в длинной шерстяной юбке, клетчатом пальто и фетровой шляпке с цветочками. Деревянный чемодан и ручной саквояж. Рядом — толстая Груня, дворовая девушка, ставшая служанкой молодой барыни накануне ее замужества, а затем помогавшая ходить за хозяйским ребятенком. Груня тоже была в шляпке, но скромнее, и просторной накидке, делавшей ее еще толще. Ей всегда было жарко, и она любила ворчать по любому поводу. Но служила вполне исправно.

Пассажиры прибывшего поезда обтекали их с двух сторон, то и дело задевая плечами или вещами. Чуть не сбили Груню с ног.

— Да куца прешь, баран? — закричала она визгливо. — Что глаза вылупил, обормот французский? "Пардон, пардон". Так тебя отпардоню, маму не узнаешь!

Тише, Грунечка, не вопи, — осадила ее Лидия, улыбаясь. — Здесь нельзя так себя вести. Это не Ивановское, а Париж.

— Так и что — Париж? — не сдавалась девушка. — Нешто в Париже толкаться можно? Спуску нигде давать нельзя. А не то затопчут — хучь в Ивановском, хучь в Париже. Ухо надо держать востро.

Взяли извозчика на привокзальной площади и отправились прямиком к Маше Калергис. Ехали по улице Ля Файет, к Опера, по бульвару Капуцинок. Мимо кофеен, пахнущих шоколадом и свежими круассанами, книжных магазинов, ателье мод и газетных лавок. Люди ходили уже налегке, было жарко, шелестела молодая листва, на балконах в ящиках распускались цветы.

О, весенний Париж! Ощущение полета, головокружение от свободы, предвкушения счастья!.. Да, она в Париже! Города ее мечты. Лидия ехала и блаженно жмурилась.

Поднялись по лестнице, Груня, пыхтя, тащила чемодан.

Звякнул колокольчик. Вслед за горничной выбежала Маша в шелковом китайском халатике. Обняла кузину.

— Слава Богу, приехала! Да еще и без мужа! Как тебя Митя отпустил?

— Просто отпустил. Ничего такого. Я не собираюсь ему изменять.

— В самом деле? Ну, блажен, кто верует…

— Можно у тебя пока поживу? Подыщу жилье и тогда уж съеду.

— Да живи, конечно. Я на днях уезжаю в гастрольный тур, так что моя квартирка целиком в твоем распоряжении. А потом уж посмотрим.

— Здесь, в Париже, моя подруга Надин Нарышкина. В некотором роде еще и племянница, знаешь?

— Если Алекс Нарышкин — сводный племянник у Мити, то да. Надо позвать ее на ужин. Где она остановилась?

— На авеню Ньель.

— Это рядом, вверх по Елисейским Полям, направо. Я пошлю гарсона с запиской.

Не успела распаковать чемодан и умыться с дороги, как уже принеслась Надин в элегантном чепце fanchon, кружевной мантилье и платье в клетку. И с довольно заметным пузиком.

— Господи, ты как будто бы в интересном положении?

— Да, увы. Обнаружила слишком поздно, и теперь придется рожать.

— Алекс знает?

— Нет пока. Я страшусь ему написать. Но в любом случае не хочу, чтобы будущий ребенок стал Нарышкиным. Или Сухово-Кобылиным. Запишу его на придуманное имя. Может, на французское. Так надежнее.

Вскоре начали собираться гости, общей численностью человек восемь. Из известных не было никого.

— А мсье Дюма не придет? — вроде между прочим спросила Нессельроде.

— Ты которого Дюма имеешь в виду? — улыбнулась Маша.

— Разумеется, младшего.

— Не уверена. Он сейчас работает над второй редакцией "Дамы с камелиями" и нечасто выбирается в свет.

— "Дама с камелиями"? — подняла бровь Лидия. — Это что, роман? Да, я слышала, но в моей подольской глуши не смогла прочесть.

— Что ты, душенька, непременно прочти, — отозвалась Надин. — Книжка слегка затянута, но сюжет и герои превосходны. Я считаю, сын превзошел отца.

Калергис возразила:

— Говорить так несправедливо. У Дюма-старшего — приключения, авантюры, схватки для весьма невзыскательного читателя и как раз рассчитаны, чтобы их печатали с продолжением в виде фельетонов[6]. А Дюма-сын строит психологические сюжеты и выводит современных, узнаваемых персонажей. Он еще переделал свой роман в пьесу, но ее запретили к постановке, посчитав аморальной.

— Неужели?

— Да, заглавная героиня — куртизанка, жертва общества, ей сочувствуешь, а ревнители строгой нравственности посчитали, что сочувствовать падшей женщине не пристало.

— Очень интересно. Ты меня заинтриговала.

Я бы тоже хотела с ним познакомиться, — заявила Нарышкина. Может быть, нарочно пригласить его в гости до вашего отъезда, мадам?

— Отчего же нет? Завтра поутру отошлю ему записку.

Он явился через два вечера и вручил огромный букет хозяйке:

— Поздравляю с началом гастрольного тура, Маша. Пусть тебя всюду забрасывают такими цветами.

Он почти что не изменился за эти четыре года: может быть, слегка похудел. Говорил обычно шутливо, и его шутки иногда выходили злые. Лидию узнал сразу, улыбнулся, поцеловал руку. С удовольствием познакомился с Надин и сказал:

— О, теперь здесь, на улице Анжу, целое посольство русских красавиц. Тайное посольство.

— Почему тайное? — рассмеялась Нарышкина.

— Потому что в настоящем русском посольстве, где отец и я иногда бываем на официальных приемах, кроме стариков, никого не встретишь.

Целый вечер провели в непринужденных беседах. А когда Надин решила откланяться, вызвался ее проводить. Оба ушли под весьма недвусмысленные, игривые взгляды собравшихся.

— Кажется, она на него запала, — хмыкнула Калергис, раскурив трубочку.

— Видимо, и он на нее.

— Нет, не думаю, — покачала головой Лидия. — Он все время смотрел только на меня.

— Ну, так что такого? Нынче с ней, завтра с тобой, это в Париже не в диковинку.

Нессельроде даже передернуло:

— Твой цинизм меня просто убивает, голубушка.

— Я не удивляюсь: ты пока новичок в Париже.

Лежа у себя в комнате, дочь московского генерал-губернатора все никак не могла уснуть и ворочалась с боку на бок. Думала разгневанно: "Черт возьми, эта магдалина, даже в положении, увела кавалера у меня из-под носа! А еще подруга! Нет, ну, я, конечно, не намерена изменять супругу, но невинный флирт вполне допускаю. А Надин, должно быть, падка на пишущих джентльменов. Снова попадет в какую-нибудь историю. У Дюма наверняка есть любовница. И Нарышкина снова окажется, как бельмо в глазу. Вот и поделом. Как она писала? "Для меня послужит настоящим уроком…" Да урок не в прок. Впрочем, отчего я тревожусь? Мне не все ль равно? Пусть она с Дюма найдет свое счастье. Нет, какое счастье, если Надин беременна от другого? Вот поганка! Тише, тише, надо успокоиться. Почему я волнуюсь? Не влюбилась ли сама в Дюма-сына? Да ни Боже мой. Он приятный молодой человек и веселый собеседник, но мое сердце принадлежит исключительно Дмитрию. Я клялась ему в верности перед алтарем. Правда, наши свечки тогда погасли… Может, неслучайно? Суеверие — суть язычество. Но приметы иногда удивительно сбываются. Предки-язычники тоже не дураки были… Нет, семья для меня священна. Я теряла голову с Рыбкиным, но теперь ни-ни. Я же не блудница вроде Нарышкиной. Запятнать честь семьи Нессельроде не имею права. И к тому же — Толли, милый мой сыночек, он залог моей верности супругу. Я люблю Митю! И на всех посторонних Дюма мне решительно наплевать с высокого дерева".

Запалив лампу, положила на стол письменные принадлежности, села, обмакнула перо в чернильницу и размашисто вывела на листке бумаги:

"Милый мой, бесценный муж и повелитель! Обещала тебе писать каждую неделю и, как видишь, не нарушаю слова. Низкий поклон от Маши и Надин. Мы живем дружно и ведем себя скромно. Все мои мысли только о тебе и о Толли. Здесь уже тепло, скоро настоящее лето. Приезжай скорее. Мне в Париже без тебя очень одиноко. Да, мечтала о поездке во Францию, а теперь понимаю: главное для меня — не Франция, а ты. Где ты, там и счастье. Покрываю твое лицо поцелуями. Отвечай немедля. Преданная тебе всецело твоя жена Лидия".

Перечла, подумала и разорвала на мелкие части. Все письмо показалось ей чересчур сентиментальным и пафосным. Вдруг у Мити возникнут подозрения: "Что это она так напористо объясняется мне в любви? Уж не хочет ли скрыть тем самым вспыхнувшие чувства к другому?" И пробормотала:

Завтра напишу поспокойнее. Утро вечера мудренее.