Искусство и его жертвы

3.

Встретившись с Нарышкиной на другой день, Лидия сияла, щебетала, говорила на отвлеченные темы, долго рассказывала, как они с Дмитрием здесь, в Париже, в 1847 году, больше часа искали ресторан, где готовят лягушачьи окорочка, а затем, отведав, оказались разочарованы — лапки походили по вкусу на перепелиные. Мнение Надин о французской кухне было неплохое, но призналась, что она, по беременности, бредит солеными огурцами и квашеной капустой. От еды перешли к духовному — книгам, театрам, и у Нессельроде вырвалась фраза:

— Кстати, о писателях: как тебе Дюма-младший?

Дама опустила глаза и смотрела в чашечку кофе задумчиво. Наконец ответила:

— Он необычайно галантен.

— Проводив, напросился к тебе на чай?

— Да, попытку сделал, только я отказала, вежливо сославшись на головную боль.

— Не обиделся?

— Нет, нимало. А тем более всю дорогу расспрашивал только о тебе.

— В самом деле?

— Да, по-моему, он в тебя влюблен.

Лидия расхохоталась, впрочем, не вполне натурально.

— Не смеши меня, пожалуйста, дорогая.

— Правда, правда. Все выведывал, очень ли ты привязана к своему супругу и не означает ли твой приезд сюда без него ваш разрыв?

— Что ты ему сказала?

— Всё как есть: любишь и любима и заботишься о маленьком Толли, и к макушке лета ожидаешь приезд в Париж Дмитрия.

— Правильно, спасибо. — У нее глаза словно погрустнели.

— Или я была неправа?

— Нет, нет, права! — спохватилась та. — У Дюма-сына никаких шансов на мой счет.

— Ой ли? Не лукавишь?

— Я клянусь, что не помышляю о романе на стороне.

— И не станешь дуться, коли я смогу захватить в полон его сердце?

— Что ты, что ты, буду за тебя только рада. Но прости, а твоя беременность?

— Я надеюсь, не помешает. Может, наоборот: запишу ребенка на имя Дюма. — Хищно ухмыльнулась. — Да шучу, шучу. Сухово-Кобылин, кстати, написал мне письмо.

— В самом деле?

— Да, его отпустили, не найдя никаких улик. Откупился, наверное. Впрочем, это неважно. Дело в другом. Кто-то из наших общих знакомых, кто видал меня в Париже, сообщил ему, что я жду ребенка. Вот и просит, если будет девочка, чтобы я назвала ее Луиза.

Нессельроде ахнула:

— В честь его покойной любовницы?

— Да.

— Он наглец.

— Кто бы сомневался. И еще какой! Но, с другой стороны, не могу проигнорировать его мнение — он отец ребенка. И к тому же, если записывать дитя во Франции, то французское имя может подойти. Я еще подумаю.

Словом, Лидия добровольно отказалась от Дюма-сына. Но в душе? А в душе как будто бы появился горький привкус. Вроде сдалась без боя. Упустила шанс. И сама спрашивала себя: что за шанс такой? Жизнь ее прекрасна: муж, ребенок, деньги, положение в русском и парижском обществе, замечательный цвет лица, стройная фигура. Для чего еще какой-то Дюма? Лишь для куража? Пощипать себе нервы? Походить босиком по лезвию ножа? Это все ребячество. Ей, замужней светской львице, не нужны сомнительные романчики. Понимала ясно: нынешнее ее счастье можно разрушить запросто, как разрушила свое семейное счастье Надин. Хоть и с пьющим мужем. Нет, Закревская-Нессельроде не такая глупая. Дорожит честью и спокойствием Дмитрия, репутацией Арсения Андреевича, наконец. И поэтому будет благоразумной. Никаких Дюма. Сделала все правильно.

Только горечь не проходила.

Воздух Парижа навевал безумные мысли. Вызывал томление плоти. Женское начало жаждало мужского. И, ворочаясь у себя в постели, Лидия представляла себя с молодым Дюма — его губы, руки, пальцы, крепкие объятия, поцелуи, ласки… Сердце билось отчаянно, голова горела, а груди было тесно в ночной рубашке… Вся была в испарине от невыплеснутых желаний, образ молодого писателя совмещался в ее сознании с образом Рыбкина, с тем безумством арзамасских ночей в небольшой уютной гостиничке, где они скрывались от родителей и знакомых…

Нет, она не такая! Нет, она не Надин! Прочь блудливые мысли, помоги, Спаситель!

Умывала лицо водой из кувшина, а потом, опустившись на колени, истово молилась. Посреди Парижа. На веселой улице Анжу. В полутемной комнате, этакой монашеской келье, вроде островка целомудрия посреди разврата.

Как же это вынести?

Лидия ощущала неким шестым чувством, что она одна такая наивная. Мучается в одинокой постели, а кругом за стенами — справа, слева, сверху, снизу — мир кипит сладострастием, и кровати сотрясаются от любовных судорог, жизнь бурлит и пенится, обтекая ее с двух сторон, как тогда на перроне Gare de I Est…

Может, не противиться зову, будь что будет?

Да, судьба все решила за нее. Не давая альтернатив.

Вскоре утром, не успела она одеться, причесаться и выпить кофе, как дотла Груня и обычным своим недовольным голосом доложила:

— Барыня, к вам какой-то барин в цалиндре.

Госпожа удивилась:

— Что еще за барин?

— Говорят, Тумак.

— Первый раз слышу. Хорошо, подай пеньюар накинуть. И проси, проси.

На пороге появился Дюма-младший.

— Вот вам и "Тумак"! — хохотнула хозяйка. — Бонжур, мсье.

— Бонжур, мадам. Я прошу прощения за столь ранний визит, да еще без предупреждения. Только дело не терпит отлагательств.

Был он в сером фраке без фалд и цветастой жилетке, светлых брюках со штрипками. Весь такой весенний, лучистый.

— Дело? Что за дело?

— Мой приятель, Мишель Марсо, он художник, книжный иллюстратор, нынче пригласил меня на пикник в Булонский лес. Три-четыре пары, не больше. Я подумал сразу о вас. Не составите мне компанию?

Нессельроде не на шутку смутилась:

— Я не знаю, право. Вы застали меня врасплох… Да прилично ли сие — мне, замужней даме?

— Совершенно прилично. Никаких посягательств на вашу честь. Просто на природе посидим на ковре и подышим воздухом, выпьем и закусим. Поболтаем и посмеемся. Все вполне пристойно.

— Вы даете слово, что могу быть спокойна за мою репутацию?

— Слово джентльмена.

Помолчав, Лидия спросила:

— А Надин Нарышкина тоже с нами?

— Нет, она не знает об этой вылазке.

— Не хотите ее позвать?

Он тряхнул кудрями:

— Ни малейшего, признаться, желания. Слишком поедает меня глазами.

Дама рассмеялась:

— Да, в таком случае не надо. А когда же ехать?

— Вот сейчас непосредственно и ехать.

— Как — сейчас? Так рано?

— В том-то все и дело. Отчего я приехал ни свет ни заря?

— Но позвольте мне привести себя в порядок!

— Полчаса вам достаточно?

— Я надеюсь.

— Буду ждать в коляске около ворот.

Что тут началось! "Груня, Груня, скорее, крепдешиновое платье в горошек. Ах, оно не глажено! А вот это, с ромашками? Хорошо, давай в синюю полоску. Шляпку приготовь. Нет, другую, в виде цилиндрика. Умываться, умываться! Фр-р, вода холодная… Нет, не надо греть, лучше освежи туфельки бархоткой. Синие, на каблучках. Где большая расческа? Господи, какое безумие. Для чего мне такие встряски? Заколи на затылке. Груня, где ты? Зашнуруй корсет. Подожди, туфельки пока брось, надо шнуровать…"

В общем, собиралась три четверти часа. Вышла раскрасневшаяся, задорная. Молодой человек вскочил, подал руку и помог забраться на ступеньку коляски. Сам устроился рядом, хлопнул дверцей и сказал вознице:

— Allons, allons![7]

Повернулся к спутнице, улыбнулся лучисто:

— Вы очаровательны.

— Мерси бьен. Я надеюсь вас не опозорить перед друзьями.

— О, они сойдут с ума от восторга!

Ехать было недалеко — прямо по Елисейским Полям, а затем налево. Превращение Булонского леса в обустроенный городской парк состоится десятилетием позже, а тогда он действительно походил местами на обычный лес: рощицы, полянки, небольшие милые озерца, поросшие камышом, тропки и поваленные бурей деревья. Солнце уже выглядывало из-за фиолетовых крон, рассыпая золотые монетки, воздух был звонок, как хрусталь, и, казалось, при неосторожном движении можно его разбить. Радостно чирикали птицы.

— Хорошо-то как! — нежилась мадам Нессельроде. — Там, где я живу, под Подольском, тоже великолепные леса, но все больше хвойные — сосны, ели. Воздух не такой: говорят, целебный.

— О, у нас не менее благотворный. Возбуждающий чувственность.

— Вы, должно быть, шутите?

— Нет, серьезно. Это место для романтических встреч. И особенно в теплое время года.

— Но ведь мы не на свидание едем, сударь, а всего лишь на пикник? — приоткрыв глаза, посмотрела на кавалера изучающе.

— Почему бы не совместить и то, и другое?

— Речь вели только о прогулке. Вы клялись, что не будет никаких домогательств.

— И не будет, правда. Но зачем стремиться предугадать?

Лидия нахмурилась:

— Нет, не смейте. Или я велю повернуть назад.

— Ах, оставьте, умоляю. Не драматизируйте. Отчего русские все такие серьезные по части морали?

— Оттого что мы православные. А по-вашему — ортодоксы.

— Вы теперь во Франции. А во Франции ортодоксов не понимают.

— Где вам, лягушатникам, понять славянскую душу!

Александр отчаянно рассмеялся, весело запрокинув голову.

Вскоре нашли поляну, где уже собрались остальные участники пикника — пять дам и пять кавалеров. На траве был расстелен ковер, а на нем стояли оплетенные кувшины с вином и корзинки с фруктами, свежей выпечкой. Дамы в летних, полупрозрачных платьях, две вообще без шляпок; молодые люди в рубашках апаш, праздничные, игривые. Радостно приветствовали Дюма с его спутницей.

— Господа, позвольте вам представить мадам Нессельроде. Родственницу мадам Калергис: та доводится мсье Нессельроде двоюродной сестрой.

Все заулыбались еще больше и закивали. А Мишель Марсо, рыжий лохматый бородач, больше похожий на мясника, чем на графика-иллюстратора, предложил выпить за новое знакомство. Лидия уселась тоже на ковер и взяла стаканчик, наполненный темно-рубиновым напитком. Стала чокаться приветливо: "Votre santé, votre santé!"[8] Тепловатое сухое вино ласково согрело желудок, а затем разлилось по всему телу. Кто-то специальными ножницами для разделки жареной птицы ловко раскусил на части несколько тушек каплунов, извлеченных из вощеной бумаги, — с аппетитной коричневой корочкой, в ароматных специях. Ели их руками, утирая сальные пальцы и губы белыми льняными салфетками. Точно так же, руками, без столовых приборов, отправляли в рот свежие пикули — мелкие огурчики, помидорчики, патиссончики. Заправляя их хрустящим багетом, рваным на куски. Было легко и непринужденно, без церемоний, как-то по-студенчески. Молодые люди острили, дамы покатывались со смеху, и чем больше было всеми выпито, тем смелее и откровеннее становились шутки, тем неукротимей и звонче хохот. Лидия почувствовала легкое головокружение, алкоголь подействовал, и, боясь совсем опьянеть, повернулась к своему кавалеру:

— Александр, отчего бы не прогуляться к берегу пруда? Мне пора пройтись, освежить лицо холодной водичкой. А не то рискую улечься на ковер и уснуть.

— Воля ваша, сударыня, — протянул ей руку, помогая подняться.

Удалились под двусмысленными, ироничными взглядами друзей. Он сжимал ее локоть, а она шла нетвердо, опасаясь подвернуть ногу, наступив каблуком на случайный камешек. Да и голова прилично кружилась. Даже попеняла:

— Ах, вино такое коварное: пьется совершенно легко, а потом двигаешься с трудом.