Семья Тибо. Том 2

— Что будет с Гюгетой, если меня мобилизуют? — сказал Симон, не глядя на Антуана. — У неё останется её мисс…

В эту секунду оба одновременно и почти одинаково подумали об Анне.

Батенкур молча подошёл к двери. На площадке лестницы он обернулся.

— Когда вы должны явиться по мобилизации?

— В первый день… Я врач пехотного батальона… Пятьдесят четвёртый полк в Компьене… А вы?

— В третий… Я сержант. В Вердене, четвёртый гусарский.

Они братски пожали друг другу руки. Затем, в последний раз дружески кивнув Симону, Антуан тихо затворил дверь.

С минуту он не двигался с места; глаза его были устремлены на ковёр. Перед ним стояло отчётливое видение: Симон де Батенкур в форме гусарского сержанта скачет под огнём во главе своего взвода по равнине Эльзаса.

Резкий телефонный звонок привёл его в себя.

«Может быть, это она?» — подумал он. На его лице появилась жестокая улыбка. Ему захотелось броситься к аппарату и покончить с этим сейчас же.

В конце коридора Леон уже снял трубку.

— Да… В пятницу, седьмого августа? Хорошо… В три часа…

От профессора Жанте? Хорошо, сударь, я запишу…

Перелистывая свою записную книжку, Антуан спускался по лестнице, как вдруг звук знакомых голосов остановил его на площадке второго этажа. Он отворил дверь и направился к комнате, предназначенной для архива.

Штудлер и Руа спорили, сидя там. На них не было белых халатов. Кругом — на столах, на стульях — валялись сегодняшние газеты.

— Так-то вы работаете, друзья мои?

Штудлер с мрачным видом пожал плечами.

Руа встал, улыбнулся и вопросительно посмотрел на Антуана.

— Видели вы Рюмеля, патрон?

— Да. Известия «Пари-Миди» ложны. Правительство послало опровержение. Но дела идут всё хуже и хуже… — После паузы он лаконически добавил: — Мы танцуем на краю пропасти…

— А Германия готовится! — проворчал Штудлер.

— К счастью, и мы тоже, — возразил Руа.

Наступило молчание.

— Последние шансы сохранить мир находятся в руках рабочего класса, — во вздохом сказал Штудлер. — Но он осознает это только тогда, когда будет слишком поздно… В народе существует по отношению к войне какой-то чудовищный фатализм… Впрочем, это понятно: детям ещё в школе калечат мозги всем тем, что им рассказывают о прежних войнах, о славе, о знамени, об отечестве… тем значением, которое придаётся военным смотрам, парадам… и, наконец, воинской повинностью… Сегодня мы дорого платим за эти нелепости!

Руа слушал его, насмешливо улыбаясь.

Антуан снова вынул записную книжку и внимательно её изучал.

— До свидания, — внезапно сказал он, надевая шляпу. — Этак я никогда не кончу своих визитов… До вечера!

Штудлер и Руа остались одни. Руа встал перед Халифом.

— Поскольку всё равно не сегодня-завтра придётся «идти», согласитесь, по крайней мере, что начало обещает быть недурным.

— Ах, замолчите, дружище!

— Да нет… Хоть раз подумайте об этом без предвзятого мнения… Если взвесить всё, мы находимся в неплохом положении… Франция сильнейшим образом заинтересована в том, чтобы война вспыхнула сперва между Россией и Германией: это обеспечивает нам содействие русских и предоставляет роль помощницы, а она всегда бывает наиболее выгодной. С другой стороны, у нас — хочу на это надеяться — было время потихоньку подготовить нашу мобилизацию, не подвергаясь риску пресловутого внезапного нападения, которого так боялся наш генеральный штаб. Всё это увеличивает наши шансы…

Штудлер молча смотрел на него.

— Так вот, — продолжал Руа, — если вы человек добросовестный, то вынуждены будете признать: момент неплохо выбран, чтобы решить старую распрю и восстановить наконец национальную честь.

— Национальную честь! — вне себя прогремел Штудлер.

Дверь отворилась, и вошёл Жуслен.

— Всё ещё спорите? — заметил он с усталым видом.

(Этот был в халате. Он питал отнюдь не больше иллюзий, чем остальные. Он знал, что через двадцать один день его наверняка уже не будет здесь, чтобы установить результат посева микробов, которому он отдал сегодня всё утро, но считал своим долгом работать так, словно ничего не произошло. «Прежде всего это помогает не думать», — сказал он как-то Антуану с грустной улыбкой, спрятанной в глубине его серых глаз.)

— Повсюду один и тот же дурацкий припев! — крикнул ему Штудлер, пожимая плечами. — Здесь — честь Франции! Там — самолюбие Австрии! В России — защита славянского престижа на Балканах!… Как будто обеспечить мир народов, — даже если признать, что мы зашли слишком далеко, — не в тысячу раз почётнее, нежели вызвать всеобщую бойню!

Он приходил в ярость, видя, что националисты всегда присваивают себе монополию на благородство, бескорыстие, героические доблести, ибо хоть и не принадлежал ни к одной партии, отлично знал, что активным борцам — революционерам, которые во всех столицах ведут ожесточённую борьбу с силами войны, более чем кому бы то ни было свойственны величие и самоотречение, готовность превзойти себя ради трудно достижимого идеала, пылкость и сила духа, создающие героев.

Он не смотрел ни на Жуслена, ни на Руа; его неподвижный пророческий взгляд горел каким-то сосредоточенным блеском.

— «Национальная честь»! — проворчал он ещё раз. — Все высокие слова уже мобилизованы, чтобы усыпить сознание людей!… Кому-то надо во что бы то ни стало прикрыть нелепость всего происходящего, помешать всякому проявлению здравого смысла! Честь! Отечество! Цивилизация! А что кроется за этими приманками? Промышленные интересы, конкуренция рынков, мелкие комбинации политиканов и дельцов, ненасытная алчность правящих классов всех стран! Нелепость! Защита цивилизации? С помощью актов величайшего варварства! С помощью разнуздывания самых низменных инстинктов!… Защита Права и Справедливости? С помощью анонимного убийства! Стреляя по беднягам, которые не хотят нам никакого зла и которых заставят идти против нас с помощью тех же шарлатанских средств! Нелепость! Нелепость!

— Браво, Халиф! — презрительно бросил Руа.

— Ну, ну! — мягко произнёс Жуслен, кладя руку ему на плечо.

К юному Манюэлю Руа, их общему любимцу, он питал те же чувства, что и Антуан. Он любил его, сам хорошенько не зная, за что. За его спокойное мужество, за великодушную наивность. В этом воителе, исполненном нетерпения и бесхитростной готовности пожертвовать собой, он видел ту красоту, к какой именно он, Жуслен, человек науки и философских рассуждений, не мог оставаться безразличным. Он уважал в Руа тот идеал чистоты, ту наивную веру в возрождение через войну, за которую юноше, без сомнения, предстояло заплатить кровью.

— Честь… — проговорил он негромко. — По-моему, большая ошибка допускать проникновение моральных критериев в такую сферу, где они не имеют смысла: в экономическую борьбу, разъединяющую государства. Это всё извращает, всё отравляет. Парализует всякую реальную возможность соглашения. Придаёт вид сентиментальных идеологических конфликтов, религиозных войн тому, что, может быть, и действительно является только одним: конкуренцией между коммерческими фирмами!

— Кайо в 1911 году хорошо это понял, — с горячностью вставил Халиф. — Если бы не он…

Руа запальчиво перебил его.

— Вы, конечно, предпочли бы видеть своего Кайо в министерстве иностранных дел, а не на скамье подсудимых?

— Разумеется. И вы можете мне поверить, дорогой мой, что, если бы он остался у власти, мы не пришли бы к тому, к чему пришли!… Если бы не он, всеобщая война — это радостное событие, приближение которого, по-видимому, преисполняет восторгом вас и ваших друзей — произошла бы, на счастье народов, тремя годами раньше!… Он не говорил о национальной чести, он говорил о делах; он один, вопреки всему и всем, упорно стоял за программу, построенную на реальных фактах, на непосредственной выгоде!… И благодаря этому ему удалось избежать самого худшего!

Жуслен заметил недобрый огонёк, загоревшийся в глазах Руа. Он поспешил вмешаться.

— Я тоже считаю, что эта программа, если бы только упорно за неё держались, не вызвала бы таких противоречий, которые нельзя было бы разрешить путём дипломатических сделок, взаимных уступок. Деловые интересы легче примирить, чем чувства!… Да, я тоже считаю, что такой человек, как Кайо… И если война разразится, то весьма возможно, что историки, сумевшие найти связь между судьбами народов и носом Клеопатры, сумеют также, освещая сложные причины настоящего конфликта, придать должное значение роковому выстрелу из револьвера в редакции «Фигаро».

Руа самоуверенно рассмеялся.

— Я предпочитаю не отвечать вам, — сказал он весело, — и предоставить эту заботу будущему!