Семья Тибо. Том 2

Неистовые аплодисменты гремели теперь после каждой фразы Жака. Он собрал все свои силы, чтобы преодолеть шум. Женни увидела, как лицо его побагровело, подбородок задрожал, мускулы и жилы на шее вздулись от напряжения.

— Момент серьёзный, но пока всё зависит от нас! Оружие, которым мы располагаем, настолько грозно, что, я думаю, нам даже не пришлось бы к нему прибегнуть. Одной только угрозы забастовки, — если правительство будет уверено в том, что вся масса трудящихся действительно готова единодушно принять в ней участие, — оказалось бы достаточно, чтобы немедленно изменить ориентацию политики, ведущей нас в пропасть!… Наш долг, друзья мои? Он прост, он ясен! Одна цель — мир! Единение превыше всех наших партийных разногласий! Единение в противодействии. Единение в отказе! Сплотимся вокруг вождей Интернационала! Потребуем от них, чтобы они сделали все для организации забастовки и подготовки этого могучего натиска сил пролетариата, от которого зависит судьба нашей страны и судьба Европы!

Он умолк. Внезапно он почувствовал себя совершенно опустошённым.

Женни пожирала его глазами. Она увидела, как он опустил глаза, открыл рот, чтобы что-то сказать, запнулся, поднял руку, потом махнул рукой. Усталая улыбка кривила его губы. Словно пьяный, он неловко повернулся и исчез между декорациями.

Толпа ревела:

— Браво!… Он прав!… Долой войну!… Забастовка!… Да здравствует мир!…

Овация продолжалась несколько минут. Слушатели стояли, хлопая, крича, вызывая оратора.

Наконец, так как оратор не появлялся, они беспорядочно устремились к выходам.

А оратор бросился в полумрак кулис. Рухнув на ящик за грудой старых декораций, потный, возбуждённый, совершенно разбитый, он так и сидел там с растрёпанными волосами, опершись локтями о колени, прижав кулаки к глазам, испытывая лишь одно желание после этой бури — как можно дольше оставаться в одиночестве, затеряться, укрыться от всех.

Здесь наконец и нашла его Женни после нескольких минут поисков; её привёл Стефани.

Жак поднял голову и, внезапно просветлев, улыбнулся девушке. Остановившись перед ним, она пристально смотрела на него, не произнося ни слова.

— Теперь надо как-нибудь выбраться отсюда, — проворчал Стефани, стоявший сзади.

Жак встал.

Опустевший зал был погружён во мрак, двери заперты снаружи. Но лампочка-ночник, горевшая в дальнем углу сцены, указала им направление, и они вышли в коридор, который вывел их к служебному выходу в задней стене театра. Они прошли через наполненный углём подвал и выбрались на маленький дворик, заваленный досками и частями старых декораций. Он выходил в переулок, казавшийся совершенно безлюдным.

Однако не успели они сделать нескольких шагов, как из мрака выступили двое мужчин.

— Полиция! — произнёс один из них, жестом фокусника вытащив из кармана карточку и сунув её под нос Стефани. — Предъявите, пожалуйста, ваши документы!

Стефани протянул инспектору корреспондентское удостоверение.

— Журналист!

Полицейский рассеянно взглянул на удостоверение. Его интересовал оратор.

К счастью, во время дневных странствований с Женни, Жак зашёл к Мурлану и забрал свой бумажник. Зато он имел неосторожность оставить в кармане брюк документы женевского студента, пригодившиеся ему при переходе через германскую границу. «Если они обыщут меня…» — подумал он.

Рвение агента не простёрлось так далеко. Он удовольствовался тем, что исследовал при свете фонаря паспорт Жака и взглядом профессионала проверил его сходство с фотографической карточкой. Затем, несколько раз послюнявив карандаш, он что-то нацарапал в своей записной книжке.

— Ваше местожительство?

— Женева.

— Где проживаете в Париже?

Жак на секунду замялся. От Мурлана он узнал, что комната на улице Жур, где он останавливался до своей поездки и где был в полной безопасности, уже занята. Он ещё не принимался за поиски нового жилья и думал переночевать сегодня в меблированных комнатах на улице Бернардинцев, на углу набережной Турнель. Этот адрес он и дал полицейскому, а тот записал его в своей книжке.

Затем полицейский повернулся к Женни, стоявшей рядом с Жаком. У неё были при себе только визитные карточки и случайно оказался в сумочке конверт от письма Даниэля. Полицейский не стал придираться и даже не записал фамилии девушки.

— Благодарю вас, — вежливо сказал он.

Он прикоснулся к шляпе и отошёл в сопровождении своего помощника.

— Общество обороняется, — насмешливо констатировал Стефани.

Жак улыбнулся.

— Вот я и на заметке.

Женни уцепилась за его руку. Её лицо исказилось.

— Что они с вами сделают? — спросила она глухим голосом.

— Разумеется, ничего!

Стефани рассмеялся.

— Что они могут с нами сделать? У нас всё в полном порядке.

— Единственно, что меня немного смущает, — признался Жак, — это то, что я дал свой адрес, назвал отель Льебара.

— Ты завтра же переедешь оттуда — и всё тут.

Вечер был тёплый. В переулке пахло чем-то затхлым. Женни прижималась к Жаку. Её силы иссякли от пережитого волнения. На неровных камнях мостовой она оступилась, у неё подвернулась нога, и она бы упала, если б он не держал её под руку. На минуту она остановилась и прислонилась плечом к стене какого-то сарая. Нога у неё болела.

— Ах, Жак, — прошептала она, — я так устала.

— Опирайтесь на меня.

Слабая, утомлённая, она вызывала в нём ещё большую нежность.

Переулок примыкал к бульвару, где последние шумные группы постепенно расходились.

— Садитесь оба на эту скамью, — распорядился Стефани. — Я побегу вперёд, чтобы не опоздать на последний трамвай. Около Ратуши есть стоянка такси. Я пришлю вам машину.

Когда три минуты спустя машина остановилась у тротуара, Женни стало стыдно за свою слабость.

— Это глупо. Я отлично смогла бы дойти до трамвая…

Она сердилась на себя за то, что служит помехой в жизни Жака; ведь для неё всегда было вопросом чести обходиться без всяких услуг.

Но, очутившись в автомобиле, она сейчас же сняла шляпу и вуаль, чтобы теснее прижаться к нему. Она чувствовала, как вздымается у её щеки эта горячая мужская грудь, где гулко билось сердце. Не поворачивая головы, она подняла руку и ощупью нашла лицо Жака. Он улыбнулся, и она заметила это, коснувшись его рта. Тогда, словно ей только и нужно было убедиться, что он действительно тут, она убрала руку и снова уютно устроилась в его объятьях.

Машина замедлила ход. «Уже?» — подумала она с сожалением. Но она ошиблась — они ещё не доехали: она узнала Орлеанские ворота, таможню.

Она прошептала:

— Где вы будете ночевать?

— Да у Льебара. А что?

Она хотела что-то сказать, но промолчала. Он нагнулся к ней. Она закрыла глаза. Губы Жака надолго задержались на её опущенных веках. В её ушах звенели невнятные слова: «Моя дорогая… Моя любимая… Любимая…» Она почувствовала, как тёплый рот скользнул вдоль её щеки, слегка коснулся носа, дошёл до её губ, которые инстинктивно сжались. Он не решился настаивать, поднял голову и, ещё крепче обняв её, страстно привлёк к себе. Теперь она сама протянула ему губы, но он этого не заметил: он уже выпрямился. Он отстранился и открыл дверцу. Тогда она заметила, что машина остановилась. Давно уже? Она увидела фасад, подъезд своего дома.

Он вышел первый и помог ей. Пока он расплачивался с шофёром, она, как лунатик, сделала три шага, отделявшие её от звонка. На секунду её охватило безумное искушение. Но что, если вернулась мать?… При мысли о г‑же де Фонтанен она испытала резкое потрясение, и всё её беспокойство снова вернулось к ней. Дрожащей рукой она нажала кнопку звонка.

Когда Жак подошёл к ней, дверь уже полуоткрылась, и перед швейцарской зажёгся свет.

— Завтра? — поспешно опросил он.

Она утвердительно кивнула головой. Она не могла выговорить ни слова. Он взял её руку и сжал в своих.

— Не утром… — продолжал он прерывающимся голосом. — В два часа, хорошо? Я приду?

Она снова кивнула головой в знак согласия, затем отняла у него руку и толкнула створку двери.

Он увидел, как она напряжённой походкой прошла освещённую полосу и скрылась во мраке, не обернувшись. Тогда он отпустил дверь.