Семья Тибо. Том 2

— Я иду на второй день, — заявил, хотя никто его не спрашивал, маляр в белой холщовой блузе. Он сказал это, ни на кого не глядя, опустив глаза на рюмку, которую вертел в руке.

— Я тоже, — произнёс чей-то голос.

— А я — на третий! — вскричал толстый добродушный водопроводчик. — Но мне в Ангулем! И вы понимаете, что прежде чем пруссаки появятся у берегов Шаранты…

Он лихо подтянул мешок с инструментами, болтавшийся у него за спиной, и, усмехаясь, пошёл к двери.

— Впрочем, мне наплевать. Там будет видно… Надо же что-нибудь делать!

— Чему быть, того не миновать, — поучительно произнесла в заключение кассирша.

Жак сжимал кулаки. Молчаливый, напряжённый, он с изумлением всматривался в лица: он думал найти на них бурный протест, следы возмущения. Напрасно. Все эти люди были, по-видимому, захвачены событиями так неожиданно, что они ощущали себя выбитыми из колеи, ошеломлёнными, а быть может, под маской молодечества, и напуганными, но покорившимися или готовыми покориться.

Он встал, взял свой саквояж и поспешно вышел. Он испытывал сейчас особенное желание, даже потребность, повидаться с Мурланом.

Засунув руки в карманы чёрной блузы, старик типограф расхаживал по трём комнатам своей квартирки в нижнем этаже, где были распахнуты все двери. Он был один. Не останавливаясь, он крикнул: «Войдите!» — и обернулся лишь тогда, когда гость закрыл за собой дверь.

— Это ты, мальчуган?

— Здравствуйте. Нельзя ли мне оставить у вас это? — сказал Жак, поднимая свой саквояж. — Немного белья без меток. Никаких документов, никаких имён.

Мурлан утвердительно кивнул головой. Его взгляд оставался гневным и жёстким.

— Чего ради ты ещё торчишь здесь? — спросил он резко.

Жак посмотрел на него, озадаченный.

— Чего ты ждёшь, почему не убираешься восвояси? Разве вы не чувствуете, что на этот раз всё кончено, дурачьё?

— И это говорите вы? Вы, Мурлан?

— Да, я, — ответил он своим замогильным голосом.

Он стряхнул хлебные крошки, застрявшие у него в бороде, снова засунул руки в карманы и опять зашагал взад и вперёд.

Жак никогда ещё не видел у него такого расстроенного лица, таких потухших глаз. Надо было подождать, пока вспышка пройдёт. Он без приглашения взял стул и сел.

Мурлан два или три раза обежал все комнаты, словно зверь в клетке, потом остановился перед Жаком.

— На что ты рассчитываешь сейчас? — крикнул он. — На твои пресловутые «рабочие массы»? На всеобщую забастовку?

— Да! — твёрдо произнёс Жак.

Старый типограф, так похожий на Христа, судорожно пожал плечами.

— Всеобщая забастовка? Как бы не так! Кто говорит о ней сегодня? Кто ещё смеет о ней думать?

— Я!

— Ты? Так ты не видишь, что это жалкое стадо, которое хотелось бы спасти даже против его воли, в подавляющем большинстве состоит из забияк, задир, головорезов, всегда готовых принять вызов?… Из людей, которые первыми схватятся за винтовки, как только их уверят в том, что хоть один немец перешёл границу?… Если взять каждого в отдельности — это обычно славный малый, который говорит, что никому не хочет зла, и сам в это верит. Но в нём есть ещё целые залежи хищных разрушительных инстинктов — инстинктов, которых он стыдится и которые скрывает, но которые, несмотря ни на что, кипят в нём, и он всегда рад их удовлетворить, как только ему предоставляют для этого удобный случай… Человек есть человек, ничего с этим не поделаешь!… Итак, если нельзя рассчитывать на отдельные личности, на кого же ты рассчитываешь? На вождей? На каких вождей? На вождей европейского пролетариата? Или на наших? На наших милых избранников, на социалистических депутатов? Ты, значит, не видишь, что они делают? Они снова и снова кричат о своём доверии к Пуанкаре! Ещё немного — и они заранее подпишутся под объявлением войны, которое будет исходить от него!

Он круто повернулся и ещё раз обошёл всю комнату.

— Нет, — проговорил Жак. — У нас есть Жоресы… У других — Вандервельде, Гаазе…

— Ах, так ты рассчитываешь на великих вождей? — продолжал Мурлан, подойдя к Жаку вплотную. — Но ведь ты их видел в Брюсселе, и видел близко! Неужели же ты думаешь, что если бы эти ничтожества были людьми — людьми, которые по-настоящему решились защищать мир революционным действием, им не удалось бы договориться между собой и дать европейскому социализму единый лозунг? Нет! Они добились популярности, предали анафеме правительства! А потом? А потом они побежали в почтовые отделения и стали отправлять умоляющие телеграммы кайзеру, царю, Пуанкаре, президенту Соединённых Штатов, папе! Да, папе, чтобы он пригрозил Францу-Иосифу преисподней!… А что делает твой Жорес? Он каждое утро, как презренный трус, отправляется к Вивиани и тянет его за рукав, заклиная своего «дорогого министра» кричать погромче, чтобы напугать Россию!… Нет! Рабочий класс обманут собственными вождями! Вместо того чтобы с решительностью возглавить движение, направленное против угрозы войны, они предоставили полную свободу действия националистам, они отказались от возможности революционного восстания, они отдали пролетариат во власть торжествующего капитализма!…

Он отошёл шага на два, но внезапно круто повернул назад.

— И к тому же никто не разубедит меня в том, что твой Жорес просто позирует перед зрителями. В глубине души он знает не хуже меня, что партия разыграна! Что всё потеряно! Что завтра Россия и Германия кинутся в драку! И что Пуанкаре хладнокровно согласится на войну!… Во-первых, потому, что он захочет выполнить преступные обязательства, которые взял на себя в Петербурге, а во-вторых… — Он замолчал, подошёл к двери, осторожно приоткрыл её и впустил серую кошку с тремя котятами. — Иди, иди, киска… А во-вторых, потому, что ему до смерти хочется быть тем человеком, кто попытается вернуть Франции Эльзас-Лотарингию!

Он подошёл к книжным полкам, занимавшим простенок между окнами и заваленным книгами и брошюрами. Взяв какую-то книгу, он несколько раз похлопал по ней ладонью, словно трепал по шее лошадь.

— Видишь ли, мальчуган, — сказал он мягче, ставя книгу на место, — я не хочу изображать из себя провидца, но я отнюдь не ошибся, когда после их Базельского конгресса написал эту книжку, чтобы доказать им, что их Интернационал основан на фальши. Тогда Жорес обругал меня. Меня обругали все. Сейчас факты сами говорят за себя!… Это было безумием — хотеть «примирить» интернационализм социалистический, наш, настоящий, с националистическими силами, которые везде ещё стоят у власти… Желать бороться и надеяться победить, не выходя из рамок законности, довольствуясь «нажимом» на правительства и сводя борьбу к красивым парламентским речам, — это было бессмыслицей из бессмыслиц!… Если хочешь знать, девять десятых из наших знаменитых революционных вождей, в сущности говоря, никогда не смогут решиться действовать вне рамок государства! А в таком случае понятна тебе их логика? Они не сумели, они не захотели вовремя низвергнуть это государство, чтобы поставить на его место социалистическую республику, и теперь им остаётся только одно: защищать его остриём своих штыков, как только первый прусский улан покажется на границе! К чему они и готовятся втихомолку! И подумать только, что придётся увидеть это! — продолжал он с яростью, снова круто повернувшись и быстро зашагав к противоположному концу комнаты. — Это будет всеобщее отступничество — уверяю тебя. Отступничество в стиле Гюстава Эрве! Отступничество всех вождей, от первого до последнего!… Ты читал газеты? Отечество в опасности! Готовьтесь! Сабли наголо! Трам-тарарам! Весь этот бум готовит великую резню!… Не пройдёт недели, как во Франции, а может быть, и во всей Европе не найдётся и дюжины социалистов чистой воды: повсюду будут одни только социал-патриоты!

Он быстро подошёл к Жаку и положил ему на плечо свою жилистую руку:

— Вот почему, мальчик, я говорю тебе, и ты можешь поверить Мурлану: утекай!… Не жди! Возвращайся в Швейцарию! Там, может быть, ещё есть работа для таких ребят, как ты. Здесь же дело пропащее, да, пропащее!

Жак вышел от Мурлана с тягостным чувством, которое не в силах был побороть. Где искать поддержки?

Он побежал в «Юманите».

Но Стефани и Галло были на совещании у патрона. Кадье, с которым Жак столкнулся в дверях, успел крикнуть ему на бегу, что Жорес только что был на приёме у двух членов правительства — у Мальви и Абеля Ферри — и утверждает, что отчаиваться ещё не следует.

Едва успев расстаться с ним, Жак встретил Пажеса, молодого сотрудника Галло; этот был настроен весьма пессимистически. Военные приготовления в России, по-видимому, усилились: со всех сторон приходят данные, подтверждающие предположение о том, что накануне царь тайно подписал решающий указ — указ о всеобщей мобилизации.

В кафе «Круассан», куда Жак зашёл только на минуту, он не заметил никого из знакомых, кроме тётушки Юри, которая сидела в углу зала и, казалось, председательствовала на маленьком женском конгрессе. Взгромоздясь на обитую клеёнкой скамью, чересчур высокую для её коротких ножек, без шляпы, — пряди седых волос словно венцом обрамляли лицо старой фанатички, — она жестикулировала и ораторствовала в центре группы женщин, которых собрала здесь, как видно, затем, чтобы преподать им истину. Жак притворился, что не заметил её, и скрылся.

На улице Сантье, в кафе «Прогресс» уже собралось несколько человек. Сидя за столиками в насквозь прокуренной комнате нижнего этажа, они обсуждали новости дня. Это были: Рабб, Жюмлен, Берте и один приезжий житель Нанси, секретарь Федерации Мерты-и-Мозеля; он прибыл в Париж утром и привёз новости из восточных департаментов.

Один германский социалист, с которым он ехал вместе, утверждал, что накануне вечером в Берлине состоялся военный совет. На нём был решён созыв бундесрата[153]. В Германии ожидали «серьёзных решении», которые должны были последовать не позже сегодняшнего дня. Мосты через Мозель были заняты германскими войсками. Всё висело теперь на волоске. Накануне в окрестностях Люневиля германская лёгкая кавалерия перешла уже с целью провокации границу и проскакала несколько сот метров по французской территории.

— В Люневиле? — произнёс Жак, внезапно вспомнив о Даниэле, о Женни.

Дальнейшее он слушал рассеянно. Житель Нанси рассказывал, что вот уже несколько дней, как по всем железнодорожным линиям восточных департаментов идут бесконечные вереницы порожняка, который стягивают к крупным станциям, а затем оставляют про запас под Парижем.

Жак сидел молча, со стеснённым сердцем. Перед его глазами стоял реальный образ: Европа, скользящая по роковому склону. Какое чудо могло ещё вызвать спасительную перемену, резкий поворот общественного мнения, внезапный и твёрдый отпор народов?

И вдруг ему захотелось побыть с братом. Он не видел его всю неделю. Сейчас время завтрака, и он, конечно, застанет Антуана дома. «К тому же, — подумал он, — этот визит поможет мне дождаться минуты, когда можно будет идти к Женни».