Семья Тибо. Том 2

— И потом, — продолжал Халиф, всё более и более воспламеняясь, — я рассуждаю так: «Как знать? Быть может, великая европейская война больше сделает для ускорения победы социализма, чем это могли бы сделать двадцать лет пропаганды в мирное время!»

— Право, не представляю себе, каким это образом, — сказал Жуслен. — Я знаю, некоторые из ваших доктринёров проповедуют догму, согласно которой, чтобы начать революцию, нужна война. Но я всегда считал, что это «чисто умозрительные выкладки», как умилительно выражается папаша Филип. Чтобы рассуждать так, надо не иметь ни малейшего понятия о том, что будет представлять собой современная вооружённая нация, мобилизованный народ! Странная иллюзия — надеяться, что восстание, которое не могли осуществить даже при расхлябанности нашего демократического режима станет вдруг возможным тогда, когда все революционеры будут загнаны в армию, как в тюрьму, когда они окажутся в полной зависимости от военной диктатуры, имеющей право располагать жизнью и смертью людей!

Штудлер не слушал. Он пристально смотрел на Жака.

— Война… — произнёс он мрачно… — Что ж? Это три, может быть, четыре месяца… Но если европейский пролетариат окажется в результате этого испытания более сильным, более закалённым, более спаянным? Если после неё действительно будет покончено с империализмом, с соперничеством вооружений? Если народы создадут наконец прочный мир, мир под эгидой Интернационала?

Жак упрямо покачал головой.

— Нет! Всё это сомнительное прекрасное будущее не нужно мне, если оно будет оплачено ценой войны… Всё, что угодно, только не отречение от разума, от справедливости перед лицом грубой силы и крови! Всё, что угодно, только не этот ужас и не эта нелепость! Всё, всё, только не война!

Руа, слушавший его, уронил:

— Всё?… Даже оккупация врагом нашей территории? В таком случае для нашего спокойствия давайте сейчас предложим немцам такие департаменты, как Мёза, Арденны, Нор, Па-де-Кале! Почему бы нет! И с удобным выходом к морю!

Жак слегка пожал плечами.

— Это, разумеется, не понравилось бы некоторым промышленникам севера. Но неужели вы действительно думаете, что это внесло бы существенную перемену в нищенское существование большинства рабочих и шахтёров? И неужели вам не ясно, что большинство из них, если бы их спросить, предпочло бы это славной смерти на поле битвы?… — Его лицо оставалось мужественным и серьёзным. — Я знаю, что вы смотрите на войну и на мир как на естественно чередующиеся этапы в жизни народов… Чудовищно!… Это жестокое чередование надо прекратить раз и навсегда! Надо, чтобы человечество, освободившись от этого кровавого ритма, могло свободно направлять свою энергию на создание лучшего общества! Война не разрешает ни одной из насущных проблем в жизни человека! Она только ухудшает бедственное положение рабочего! Пушечное мясо во время войны, раб, угнетаемый ещё более жестоко после неё, — таков его жребий! — Глухим голосом он добавил: — Для меня это просто: я не вижу ничего — решительно ничего! — что могло бы быть хуже для народа, чем бедствия войны!

— Очень просто! — холодно произнёс Руа. — И даже немного… упрощённо, если хотите! Как будто народ ничего не выигрывает на войне, которая заканчивается победой!

— Ничего! Никогда!

Раздался голос Антуана, отчётливый, резкий:

— Это не выдерживает критики!

Жак вздрогнул и повернул голову. До этого Антуан сидел за письменным столом и, опустив глаза, был, казалось, занят тем, что распечатывал письма. В действительности же он не пропустил ни одного слова из того, что говорилось в нескольких метрах от него. Не поднимаясь с места, не глядя на брата, он продолжал:

— Не выдерживает никакой критики с точки зрения истории! Вся история… начиная с Жанны д’Арк…

— Гм! — насмешливо вставил Жуслен. — Кто знает? Может быть, не будь Орлеанской девы, Англия и Франция слились бы в единую нацию… К немалому бесчестию Карла Седьмого, согласен. Но, пожалуй, и к немалой выгоде обеих наций: благодаря этому они избежали бы многих страданий…

Антуан пожал плечами.

— Будьте серьёзны, Жуслен. Не станете же вы утверждать, что Германия, например, ничего не выиграла ни от Садовы, ни от Седана[161]?

— Германия! — немедленно отпарировал Жак, — немецкая нация! Совокупность!… Но народ? Но немец, человек из немецкого народа — что выиграл он?

Руа выпрямился.

— А если к пасхе 1915 года, или даже раньше, победоносная Франция отвоюет Эльзас-Лотарингию, расширит свою территорию до естественной границы — Рейна, присоединит к своим владениям угольные богатства Саара, увеличит своё колониальное могущество за счёт германских владений в Африке, если силой своего оружия она превратится в самую могущественную державу континента, — можно ли будет утверждать тогда, что французский народ ничего не выиграл, пожертвовав своими солдатами?

Он добродушно рассмеялся, затем, считая, как видно, что вопрос исчерпан, вынул портсигар, взял стул, перевернул его и уселся верхом.

— Всё это не так просто… Не так просто… — задумчиво прошептал возле Жака Жуслен.

— Нет, — сказал Жак вполголоса, обращаясь к нему, — я не могу понять насилие, даже если оно направлено против насилия! Я не хочу, чтобы в моем рассудке осталась хоть одна щель, в которую могло бы проскользнуть поползновение к насилию!… Я отказываюсь от всякой войны, независимо от того, как она будет окрещена — «справедливой» или «несправедливой»! От всякой войны, откуда бы она ни исходила и чем бы она ни была вызвана!

Его душило волнение. Он замолчал. «Даже от гражданской войны!» — подумал он, вспомнив свои страстные споры с революционерами, готовыми на всё, например с Митгергом. («Не разнузданной ненависти и не убийству, — говорил им Жак, — хочу я быть обязанным за торжество идеи братства — идеи, которой я посвятил свою жизнь…»)