Семья Тибо. Том 2

Жак выслушал отчёт Антуана, не противореча ему. Но он не сдавался.

— За всем этим, — сказал он, — Рюмель, как видно, забывает о сущности вопроса.

— А именно?

— А именно о том, что десять лет назад Великобритания была ещё безраздельной владычицей морей и что если она не найдёт средства остановить любой ценой всё ускоряющееся развитие германского флота, то Англия скоро станет всего лишь второстепенной морской державой. Вот истины, которые общеизвестны, но которые, на мой взгляд, лучше объясняют положение вещей, нежели сомнения и психологические колебания Грея.

— Да, — поддержал его Штудлер. — А какую роль играет в английской политике история с багдадской железной дорогой?[156] С захватом Германией линии, которая соединяет Константинополь с Персидским заливом, то есть ведёт прямо в Индию и угрожает Суэцкому каналу серьёзнейшей конкуренцией?

— Что вы хотите доказать всем этим? — небрежно спросил юный Руа.

— Что? — как эхо, повторил Шаль.

— Что у Англии есть важные причины желать войны, которая ограничила бы могущество Германии, — ответил Жак. — И это, по-моему, целиком освещает вопрос.

— У Англии уже были неприятности с Наполеоном Первым, — лукаво заметил Шаль. И добавил с игривой усмешкой: — Правда, что в военном деле Наполеон Первый был таким стратегом, каких никогда не будет в Германии!

Наступило короткое молчание; во всех взглядах промелькнул насмешливый, быстро погашенный огонёк.

— А вы не думаете, что, несмотря на всё это, можно верить в пацифизм британских правителей? — спросил Жака Жуслен.

— Нет. Когда кайзер заявил: «Наше будущее на морях», — он бросил перчатку Англии. И мне кажется, что в данный момент Англия поднимает эту перчатку. Она питает надежду, которую ещё может сейчас питать, — надежду раздавить единственный народ Европы, который ей мешает. Я думаю, что Грей, отлично осведомлённый о намерениях России, отнюдь не сомневался, повторяя свои предложения о посредничестве, в том, что они нереальны; я думаю, что он не переставал умышленно вводить её в заблуждение; я думаю, что в действительности английское правительство считает в конце концов удачей всё то, что может сделать неизбежной эту войну, которая ему нужна, — которая ему нужна, но инициативу которой оно не решалось и, может быть, никогда не решилось бы взять на себя.

Он взглянул на брата. Антуан чистил яблоко и, казалось, перестал интересоваться спором.

— Ещё в 1911 году, — заметил Штудлер, поворачиваясь к Манюэлю Руа, — Англия сделала всё возможное, чтобы вероломно обострить франко-германские отношения из-за Марокко. Если бы не Кайо…

Глаза Жака остановились на Руа. Тот сидел в конце длинного стола. При имени Кайо он внезапно поднял голову, и его белые зубы блеснули.

В эту минуту Жуслен, который некоторое время сидел, задумавшись, и рассеянно чистил кончиком ножа и вилкой свежий миндаль, лежавший перед ним на тарелке, оставил это занятие и обвёл весь стол своим ласковым взглядом.

— Знаете, как я себе представляю ту повесть, которую создадут будущие историки, рассказывая о переживаемых нами событиях? — спросил он. — Они скажут: «В один летний день, в июне 1914 года, в центре Европы внезапно вспыхнул пожар. Очагом его являлась Австрия. Костёр был заботливо подготовлен в Вене…»

— Но искра залетела из Сербии! — прервал его Штудлер. — Её принёс резкий, коварный северо-восточный ветер, который дул прямо из Петербурга!

— И русские, — продолжал Жуслен, — начали немедленно раздувать огонь!

— …с непостижимого согласия Франции… — заметил Жак. — И они стали дружно бросать в костёр множество мелких вязанок хвороста, которые давно уже держали наготове!

— А Германия? — спросил Жуслен. И так как никто не ответил, он продолжал: — Германия в это время холодно смотрела, как вздымается пламя и как разлетаются искры… Что это было — двуличие?

— Разумеется! — Вскричал Штудлер.

— Нет! Быть может, это была глупость, — вмешался Жак. — Глупость и спесь! Потому что она безрассудно чванилась тем, что может в любое время сузить круг огня, расчистить место вокруг пожарища!

— … и вытащить оттуда каштаны, — сказал Руа.

— Таких вещей не должно бы быть на свете, — грустно прошептал г‑н Шаль.

Жуслен продолжал:

— Остаётся Англия…

— Англия! — вскричал Жак. — На мой взгляд, это очень просто: она с самого начала располагала значительным запасом воды, вполне достаточным для того, чтобы потушить пожар, и — обстоятельство, отягчающее вину, — она ясно видела, как огонь вспыхнул и как он начал распространяться. Однако она ограничилась тем, что крикнула: «На помощь!» — и не стала открывать свои шлюзы… Вот почему, несмотря на роль миротворца, которую она постарается приписать себе в будущем, она всё же подвергается большому риску предстать перед судом потомства как тайная сообщница поджигателей!…

Антуан, уткнувшись в тарелку, казалось, не слушал. Халиф взглянул на Жака своими большими влажными глазами.

— Есть пункт, по поводу которого я не могу согласиться с вами, — это позиция Германии! — Голос его вдруг зазвенел, выдавая снедавшее его тайное волнение. — Я считаю, что Германия хочет войны!

— Ещё бы! — бросил Руа. — Германия унаследовала мечту Карла Пятого[157], мечту Наполеона! Война из-за герцогств[158], Садова[159], 1870 год — всё это этапы к завоеванию Европы! И от этапа до этапа интенсивное усиление своего военного могущества, чтобы быстрее достигнуть цели — гегемонии Германии!

Штудлер, который с опущенной головой ждал конца этой тирады, снова наклонился к Жаку.

— Да, я верю в циничную преднамеренность политики Германии! Это она из-за кулис с самого начала дёргает за верёвочку и заставляет действовать Австрию!

Жак хотел заговорить, но Штудлер не дал ему, Халиф, по-видимому, был охвачен необычным возбуждением. Он почти выкрикнул:

— Послушайте! Да ведь это бросается в глаза! Разве Австрия, вырождающаяся Австрия, когда-нибудь позволила бы себе, будь она в одиночестве, заговорить этим ультимативным тоном? И отказать всем объединённым державам в их просьбе предоставить Сербии хоть какую-нибудь отсрочку для ответа? И отклонить этот ответ, который был таким умиротворяющим, даже не дав себе времени обсудить его? Конечно, нет! И если предположить, что у Германии не было никаких задних мыслей насчёт войны, то как объяснить её неизменно неприязненное отношение ко всем предложениям Англии, быть может, неискренним, но во всяком случае, дипломатически приемлемым? Или её отказ перенести спор на рассмотрение Гаагского третейского суда, как это предложил царь?

— Всё это в значительной мере может быть оправдано, — отважился вставить Жак. — Германии были небезызвестны воинственные замыслы русского панславизма. Она всегда держалась того мнения, что вмешательство держав в австро-сербскую ссору могло повлечь за собой большую опасность, нежели их отказ от вмешательства.

Антуан с живостью возразил брату:

— На Кэ-д’Орсе никогда не доверяли миролюбивым заверениям Германии. Там давно уже сложилось внутреннее убеждение…

— «Внутреннее убеждение»! — иронически повторил Жак.

— …что Центральные державы заранее решили избегать всего, что могло бы предотвратить конфликт или хотя бы отсрочить его.

И, чтобы прекратить эту раздражавшую его обывательскую болтовню о политике, Антуан положил салфетку на стол и встал.

Все последовали его примеру.

— Не надо забывать, что Германия сделала несколько попыток к примирению, но ни русское, ни французское правительства не пожелали принять их во внимание, — сказал Жак Штудлеру, когда они медленно выходили из столовой.

— Притворство! Надо же ей было, несмотря ни на что, немного посчитаться с общественным мнением Европы!

— Однако, — беспристрастно заметил Жуслен, — германский тезис — необходимость карательной экспедиции против Сербии и строгая локализация конфликта — отнюдь не указывал на стремление к войне против нас.

— Не говоря уже о том, — добавил Жак, — что если бы Германия действительно хотела воевать, если у неё было желание раздавить Францию, то она не стала бы ждать так долго. Зачем ей было упускать столько случаев, которые представлялись ей в течение пятнадцати лет, — случаев, гораздо более благоприятных, чем нынешний? Почему она не использовала франко-английское столкновение из-за Фашоды[160] в 1898 году? Русско-японскую войну в 1905? Боснийский кризис в 1908? Марокканский — в 1911?

— Я плюю на всё это, — упрямо проворчал Халиф. — Плюю! — повторил он и сунул в карманы сжатые кулаки.

Господин Шаль, застрявший у дверей, грыз кусок хлеба и всё время отходил в сторону, пропуская вперёд остальных. Антуан замыкал шествие. Шаль показал ему свой хлеб и подмигнул.

— Мой покойный отец тоже имел эту привычку: во время десерта ему необходима была такая корочка… Так и со мной, господин Антуан. Это моё любимое лакомство. — В его улыбке, как будто извинявшейся за такую снисходительность к собственным слабостям, сквозило тем не менее некоторое тщеславие: он гордился тем, что был обладателем столь необычных вкусов. Г‑н Шаль был слишком непосредствен, чтобы быть скромным.

Когда Жак и Жуслен переступили порог кабинета, куда был подан кофе, Штудлер проскользнул между ними, взял их под руки и, наклонившись, продолжал встревоженным, конфиденциальным тоном:

— Я плюю на это, потому что можно аргументировать без конца и всему находить причины! Плюю, потому что у всех нас, есть потребность считать Германию виновной, считать, что мы одурачены. И каждый день, разворачивая газету, я прежде всего ищу в ней — я этого не скрываю — доказательств германского двуличия!

— Но почему же? — спросил Жуслен, остановившись у двери.

Халиф опустил глаза:

— Потому что я хочу иметь силу перенести то, что нам предстоит!… Потому что, если мы подвергнем сомнению виновность Германии, будет слишком трудно выполнять то, что все мы называем «нашим долгом»!

Жак не мог удержаться от горького смеха.

— «Патриотическим» долгом!

— Да, — сказал Штудлер.

— Неужели вы ещё можете считаться с этим мнимым долгом, видя, что нам готовят, прикрываясь этим словом?

Халиф передёрнул плечами, словно стараясь выпутаться из сетей.

— Ах, — продолжал он гневным и в то же время умоляющим тоном, — перестаньте сбивать меня с толку! Ведь все мы знаем, что если, на наше несчастье, во Франции будет завтра объявлена мобилизация, то мы, что бы мы об этом ни думали, не станем от неё уклоняться.

Жак уже открыл рот, чтобы крикнуть: «А я стану!» — как вдруг заметил, что Антуан, стоя посреди комнаты и обернувшись в его сторону, пристально на него смотрит. Невольно парализованный, Жак уступил неожиданной мольбе, которую прочитал в этом взгляде: он промолчал. Ещё раньше, как только Антуан вошёл в комнату, Жак был поражён смятением, которое угадал в душе брата, и оно взволновало его до глубины души, — совсем как в ту ночь, когда у изголовья умирающего отца этот старший брат, бывший в глазах младшего несокрушимым, неожиданно разразился рыданиями в его присутствии.

Антуан отвернулся.

— Манюэль, — сказал он, — будьте добры, налейте нам кофе, голубчик.