Семья Тибо. Том 2

Разговор вокруг них был общий. Глаза блестели. Передавая друг другу соль, горчицу, люди обменивались дружескими взглядами. Самые нелепые, самые противоречивые новости объявлялись с непоколебимой уверенностью и моментально принимались на веру.

— Как бы такая гроза не задержала нашего наступления, — простонала дама неопределённого возраста с покрытым красными пятнами лицом, выражавшим платонический, но задорный героизм.

— В 1870 году, — сообщил толстый господин с орденской ленточкой в петлице, сидевший напротив Женни, — военные действия начались только спустя много времени после объявления войны: не ранее, чем через две недели.

— Говорят, что не будет сахару, — сказал кто-то.

— И соли, — добавила героическая дама. Она доверительно наклонилась к Женни: — Я-то успела принять кое-какие меры.

Господин с орденом, обращаясь к соседям по столу, растроганным голосом, дрожавшим от восхищения и, казалось, обладавшим свойством заражать им других, рассказал следующую историю: полковник одного из восточных гарнизонов, получив приказ отвести солдат на десять километров от границы и решив, что Франция уже покорилась врагу, не смог пережить этот позор, вынул револьвер и пустил себе пулю в лоб на глазах у всего полка.

В конце стола молча ел какой-то рабочий. Его недоверчивый взгляд встретился со взглядом Жака. Он тотчас вмешался в разговор.

— Вам-то хорошо рассуждать, — сказал он со злобой. — А вот мы не смогли нынче добиться в мастерской платы за проработанную неделю!

— Почему? — благосклонно осведомился господин.

— Хозяин уверяет, будто у него деньги в банке, а банк закрыл лавочку… Мы там как следует пошумели, сами понимаете! Но так ничего и не добились: «Приходите в понедельник», — сказал он нам…

— Ну, конечно, в понедельник всем вам заплатят, — заявила героическая дама.

— В понедельник? Да ведь многие едут завтра. Понимаете? Уехать и оставить жену с детишками без гроша!

— Не беспокойтесь, — уверенно заявил господин с орденом. — Правительство предусмотрело это, как и всё остальное. В мэриях будут выдаваться пособия. Поезжайте спокойно! Ваши семьи находятся под покровительством государства: они ни в чём не будут нуждаться.

— Вы думаете? — пробормотал рабочий нерешительно. — Почему же тогда об этом не скажут?

Сосед Жака, которому посчастливилось купить экстренный выпуск вечерней газеты, заговорил о воззвании Пуанкаре «К французской нации».

Все руки протянулись к нему:

— Покажите! Покажите!

Но он не хотел расставаться со своей газетой.

— Читайте вслух! — распорядился господин с орденом.

Обладатель газеты, маленький старичок с хитрой физиономией, поправил очки.

— Это подписано всеми министрами! — с пафосом заявил он. Затем начал фальцетом: — «Правительство, сознавая свою ответственность и чувствуя, что оно нарушило бы священный долг, если бы предоставило события их ходу, вынесло постановление, необходимость которого продиктована нынешней ситуацией». — Старик сделал паузу. — «Мобилизация — это ещё не война…»

— Вы слышите, Жак? — шепнула Женни, и в её голосе прозвучала надежда.

Жак пожал плечами.

— Надо заманить крыс в крысоловку… А когда они попадутся, их уж сумеют там удержать!

— «При настоящем положении вещей, — продолжал старик в очках, — мобилизация, напротив, является наилучшим средством обеспечить почётный мир».

Даже за соседними столиками воцарилась тишина.

— Громче! — крикнул кто-то из глубины зала. Чтец продолжал стоя. Голос его иногда прерывался: вне всякого сомнения, бедному старику казалось в эту минуту, что это он говорит с народом. Он торжественно повторил:

— «…обеспечить почётный мир. Правительство рассчитывает на спокойствие нашей благородной нации и уверено, что она не позволит себе поддаться необоснованным страхам».

— Браво! — крикнула дама с лицом в красных пятнах.

— «Необоснованным»! — прошептал Жак.

— «Оно полагается на патриотизм всех французов и уверено, что среди них не найдётся ни одного, который бы не был готов исполнить свой долг. В этот час больше нет партий. Есть бессмертная Франция Права и Справедливости, единодушная в спокойствии, бдительности и достоинстве».

За чтением последовало долгое молчание. Затем все снова заговорили на эту волнующую тему. Героизм дамы был не единичным явлением. Лицо господина с орденом стало краснее ленточки в его петлице. У рабочего, сидевшего в конце стола, того самого, который не получил заработной платы, глаза наполнились слезами. Каждый почти с восторгом поддавался коллективному опьянению; каждый чувствовал себя внезапно приподнятым, вознесённым за пределы своего «я», упоённым возвышенностью момента, готовым на самоотречение, на жертву.

Жак молчал. Он думал о таких же воззваниях, которые там, за рубежом, были, должно быть, подписаны в тот же самый час другими носителями власти — кайзером, царём; об этих магических формулировках, повсюду исполненных того же могущества и, без сомнения, повсюду разнуздывающих такое же нелепое исступление.

Он увидел, что Женни отставила стоявшую перед ней тарелку с супом почти нетронутой. Тогда он кивнул ей и поднялся.

Дождь перестал. С балкона капало. Широкие мутные ручьи с шумом вливались в сточные канавы; блестящие мокрые тротуары снова заполнились бегущими куда-то людьми.

— Теперь — в палату депутатов, — сказал Жак, лихорадочно увлекая за собой Женни. — Интересно знать, что они придумали там с Мюллером.

Это могло показаться бессмысленным, но он всё ещё не мог бы с твёрдостью заявить, что отказался от всякой надежды.