Семья Тибо. Том 2

— Садись, — сказал Мурлан, хотя на единственном свободном стуле сидела Женни. — Читал ты их газеты?

Сирон пожал плечами; этот жест, по-видимому, должен был выразить его презрение к прессе и в то же время дать понять, что он пришёл не для того, чтобы обсуждать события.

— Сегодня вечером состоится собрание в «Жан Барт», — сказал он, глядя на типографа. — Я сказал, что сообщу тебе. Ты должен быть.

— Не имею ни малейшего желания, — проворчал Мурлан. — Заранее известно всё, что…

— Дело не в этом, — оборвал его Сирон. — Я буду там; я хочу сказать им кое-что. И мне нужно, чтобы нас было двое.

— Это другой разговор, — согласился Мурлан. — А что именно?

Сирон ответил не сразу. Он посмотрел на Жака, потом на Женни, подошёл к окну, приоткрыл его и вновь подошёл к Мурлану.

— Разное. То, что надо делать и о чём, по-видимому, никто не думает. Мы попали в дьявольскую передрягу, тут нет сомнения. Однако это не значит, что надо сложить руки и предоставить им полную свободу действий!

— Так что же?

— А то, что если социалистическим и профсоюзным лидерам угодно объединяться и сотрудничать с правительством, в обмен за это сотрудничество они должны бы, по крайней мере, потребовать гарантий для тех, чьими представителями они являются. Согласен? Фактически война создаёт революционную ситуацию. Надо её использовать! Жорес не упустил бы такого случая! Он сумел бы вырвать у государства уступки пролетариату… Это всё-таки лучше, чем ничего. Война всех заставит пойти на ограничения, на жертвы. Самое меньшее, что можно сделать, — это потребовать для рабочих участия в контроле над мероприятиями, которые будут иметь место! Ещё не поздно ставить условия. Сейчас правительство нуждается в нас. Так вот — услуга за услугу… Согласен?

— Условия? Например?

— Например? Надо заставить их реквизировать все военные заводы, чтобы помешать хозяевам загребать огромные барыши за счёт народа, который они посылают на убой. И управление этими заводами надо поручить профсоюзам…

— Неглупо, — пробурчал Мурлан.

— Следовало бы также воспрепятствовать повышению цен. Это уже начинается повсюду. Я лично вижу лишь одно средство: заставить правительство наложить руку на все предметы первой необходимости: создать государственные склады, устранив посредников, спекулянтов; организовать развёрстку…

— Но ведь это чертовски грандиозное предприятие. Пришлось бы всё перевернуть вверх дном…

— Кадры, персонал налицо: надо только использовать потребительские кооперативы, которые уже функционируют… Согласен? Всё это надо ещё обсудить. Но раз во всей Франции и даже в Алжире объявлено осадное положение, надо этим воспользоваться хотя бы для того, чтобы защитить бедняков от ненасытных хищников!

Шагая взад и вперёд по комнате, он заполнял её своим уверенным голосом. Обращался он к одному Мурлану, время от времени рассеянно взглядывая на молодую пару. Крупные капли пота блестели на его красивом гладком лбу.

Жак молчал. Лицо его выражало чрезмерное внимание, глаза сверкали, но он не слушал. Углубившись в дебри собственных мыслей, он был за сто миль от Сирона, от реквизиции заводов, от осадного положения, от государственных складов… «Если бы вдруг внезапная вспышка сознания разорвала эту толщу лжи, разделяющую две армии…» — сказал Мурлан…

Воспользовавшись моментом, когда старый типограф перебил Сирона, Жак кивнул Женни и встал.

— Вы уходите? — сказал Мурлан. — Ты тоже придёшь вечером в «Жан Барт»?

Жак словно проснулся.

— Я? — переспросил он. — Нет. Сегодня вечером последний срок выезда для иностранцев, которые думают удирать. Мы оба бежим в Швейцарию… Я пришёл попрощаться с вами.

Мурлан взглянул на Женни, потом на Жака.

— Ах, так? Ты решился?… В Швейцарию? Да… Ты прав… — на лице его отразилось сильное волнение, хотя он и был убеждён, что никто этого не замечает. — Чего ж, — продолжал он сердитым тоном, — поезжайте! И постарайтесь как следует поработать там для нас! Желаю удачи, ребятки!

Жак был так возбуждён, в душе у него было такое смятение, что он испытывал непреодолимую потребность хоть немного побыть одному.

— Теперь, Женни, ты должна быть благоразумной и послушаться меня, — проговорил он, как только они оказались на улице. Он взял Женни под руку и, наклонившись к ней, сказал мягко, но настойчиво: — Тебе предстоит ещё до вечера проделать тысячу утомительных вещей. Ты устала. Ты должна вернуться домой. Не отказывайся. Тебе надо отдохнуть… Четверть одиннадцатого. Я провожу тебя… В «Юма» я пойду один. И потом мне ещё надо узнать, каких формальностей потребует твой отъезд. За два часа всё будет сделано. Хорошо?

— Хорошо, — сказала она.

Она действительно была в плачевном состоянии: измученная, лихорадочно возбуждённая, совершенно разбитая физически. Утром она долго прождала Жака, сидя в маленьком сквере на том самом месте, где он сказал ей: «Никогда ещё никого не любили так, как я люблю вас!» От сидения на жёсткой скамье у неё ломило поясницу. Погрузившись в какое-то болезненное оцепенение, она припоминала все подробности этого вечера, такого близкого и уже такого далёкого, припоминала все дни, последовавшие за ним, — вплоть до жестокого чуда этой ночи… И когда после двух часов ожидания она наконец увидела Жака на ступеньках лестницы, увидела его взволнованное, дышащее жаждой борьбы лицо, его отсутствующий взгляд, она поняла, что их мысли и чувства не совпадают, и это открытие причинило ей острое страдание. Не решившись поделиться с ним своими долгими думами, она молча выслушала его рассказ об отъезде Антуана и покорно пошла с ним пешком к Мурлану. Но теперь силы её иссякли. У неё не хватило бы мужества сопровождать его дальше… Она мечтала вернуться домой, растянуться среди подушек, дать отдых своему измученному телу.

Трамваи ходили с большими промежутками, но, к счастью, движение ещё не прекратилось. Им удалось доехать от площади Бастилии до начала бульвара Сен-Мишель. Поддерживая Женни, Жак довёл её до улицы Обсерватории.

— Я пойду, — сказал он ей у подъезда её дома. — И вернусь между часом и двумя. — Он улыбнулся. — Мы в последний раз пообедаем в Париже…

Но он не сделал и двадцати шагов, как услышал позади себя глухой, неузнаваемый голос:

— Жак!

Он тотчас бросился к Женни.

— Мама здесь!

Она смотрела на него растерянным взглядом.

— Меня остановила консьержка… Мама приехала сегодня утром…

Они смотрели друг на друга, внезапно лишившись всякой способности рассуждать. Первая мысль Женни была о беспорядке, в котором они оставили квартиру: неприбранная постель Даниэля, туалетные принадлежности Жака в ванной.

Затем в мгновение ока её решение вылилось в определённую форму. Она схватила Жака за руку:

— Идём! — Её лицо было замкнуто, непроницаемо. Она повторила, словно самую простую вещь: — Идём. Поднимись вместе со мной.

— Женни!

— Идём! — повторила она почти сурово.

Она казалась такой уверенной, а он чувствовал себя в эту минуту таким нерешительным, таким безвольным, что, не сопротивляясь больше, последовал за ней.

Она первая взбежала по лестнице; она забыла о своей усталости; казалось, она горит нетерпением покончить с этим.

Но на площадке, перед тем как вложить ключ в замочную скважину, она остановилась, шатаясь. Она не произнесла ни слова, вся напряглась, отворила дверь, схватила Жака за руку, сильно сжала её и увлекла его за собой в квартиру.