Сумерки империи

XVIII

Бравый лотарингец изо всех сил старался, чтобы я побыстрее высушил одежду. Он развел в очаге настолько жаркий огонь, что, казалось, ради меня был готов спалить свой дом, а затем принялся потчевать меня яйцами, ветчиной и сьеркским белым вином. Но я прежде всего попросил у него напильник, чтобы освободиться от куска цепи, оставшегося у меня на запястье. Затем я попросил блузу и полотняные штаны. Получив новую одежду, я сразу надел ее, а английским костюм сложил в мешок и бросил в горящий очаг.

— Это еще зачем? — спросил хозяйственный лотарингец, не любивший расставаться с полезными вещами.

— Из предосторожности, — ответил я ему. — За мной могли пустить погоню, и если у вас найдут эти вещи, то обязательно привлекут, как сообщника. Вот и обойдутся они вам дороже, чем на самом деле стоят.

— Возможно, вы и правы. Тут то и дело рыщут драгуны, уланы, красные гусары и всякая легкая кавалерия. Эх, если бы в Меце заварилась такая же каша, как в Тьон-виле! Так нет же! Все только и говорят о прорыве Базена, но я в это не верю. Когда у вас сто пятьдесят тысяч солдат, и вы собираетесь прорваться, то вы уж точно прорветесь, и даже Господь Бог не сможет вам помешать. А если маршал не смог прорваться за шесть недель, значит, либо он предатель, либо никчемный военачальник. Пруссаки уже и остерегаться перестали. Поняли, что он не собирается идти в прорыв. У меня родственник во Вьонвиле[96], так у него в доме стоят гессенские артиллеристы. Они только и делают, что спят да кофе варят. Так что мне все понятно. Знаете, именно по таким мелочам понять легче всего, даже газет читать не надо. Эх, вот в прежние времена воевали совсем не так. Тут неподалеку находится замок Родмак. В 1815 году сто пятьдесят французов там держали оборону против восьми тысяч пруссаков, и ведь отбросили их, да еще шестьсот человек поубивали. Там и мой отец был. А сейчас просто беда: либо предадут, либо продадут.

Он вызвался проводить меня до границы с Люксембургом и помочь пересечь ее.

На следующий день я уже был в Брюсселе, а еще через два дня добрался через Амьен и Руан до Эгля, где нанял повозку до Куртижи.

В поезде по дороге из Брюсселя я жадно читал газеты, и, узнав свежие новости, окончательно потерял покой. Я прочитал, что пруссаки сожгли Абли, Шеризи и еще множество деревень. Бог знает, что они могли натворить в Куртижи. А что стало с моей матерью, успела ли она уехать до прихода пруссаков или осталась, чтобы попытаться защитить нашу фабрику?

В Эгле я наслушался разных историй, причем все они противоречили друг другу. Одни говорили, что пруссаки уже оккупировали всю местность и все сожгли, другие — что их здесь ожидают со дня на день и готовят достойную встречу, для чего осваивают ружейные приемы с помощью черенков от лопат. Но в настроении местных жителей не чувствовалось никакой решимости, и все выказывали недоверие к властям. Люди не забыли, как никчемно распорядились власти тремя тысячами гвардейцев, призванных в Бретейле, и теперь даже у тех, кто был готов защищаться, опустились руки, но и безропотно отдаваться на милость убийцам и поджигателям тоже никто не хотел.

Жители Нормандии, как известно, люди практичные, их не проймешь словами, и они склонны хорошенько подумать перед тем, как что-то сделать. Но если какое-нибудь дело может дать хороший результат, они обязательно займутся им, чего бы это ни стоило. Нормандцы готовы рискнуть, когда уверены, что у них имеется хотя бы один шанс из десяти, но они никогда не возьмут в руки оружие, чтобы воевать с ветряными мельницами. Так уж повелось. Такой у них национальный характер.

Возможно, именно по этой причине мой возница категорически отказался везти меня дальше Ферте-Видама. В ответ на мои увещевания он заявил:

— Нет смысла рисковать. Тут повсюду рыщут уланы, и вы скорее доберетесь пешком, чем в повозке. Если им приглянется моя повозка, они точно ее заберут, и тогда один Бог знает, когда вы доберетесь до места.

Подумайте только, в ста пятидесяти лье от Рейна, в самом сердце Франции, я, как и несколько дней тому назад, вновь оказался лицом к лицу с пруссаками.

По дороге в Куртижи я повстречал только четырех улан, которые вели себя совершенно не агрессивно.

Если заходить в наш городок со стороны Ферте, то дорога к дому моей матери проходит мимо домика бывшего наставника господина Шофура. У меня не было в планах заходить к нему, но, когда я оказался у ограды его садика, ко мне бросился мой спаниель, которого перед отъездом в Париж я оставил на попечение матери. Бедный песик не давал мне проходу и весь зашелся от радости. Я удивился, что мой Блэк находится у господина Шофура. А что, если и мать у него в гостях? Я решил зайти, чтобы обнять их обоих, заранее предвкушая, как мать бросится мне на шею.

Я вошел, но оказалось, что господин Шофур был дома один. Увидев меня, он всплеснул руками.

— Не волнуйтесь, это не призрак, это я собственной персоной. Мама у вас?

— Мама? Ах, бедное мое дитя!

— Что такое?

— Видишь ли… дело в том… ее здесь нет. Она не здесь…

— А как же Блэк?

— Да, Блэк здесь.

— Что это значит?

Он подошел ко мне и взял мои руки в свои.

— Дитя мое, вы должны держать себя в руках, ведь вы мужчина, солдат.

Удар, который я испытал после его слов, пришелся в самое сердце. Рана от него не зажила и поныне.

Через некоторое время я пришел в себя и попросил наставника, чтобы он все рассказал в подробностях.

— После того, как вы уехали, — сказал папаша Шофур, — ваша мать жила, словно в лихорадке. Она, как вы знаете, была женщина сильная и отважная, но ее постоянно мучило предчувствие, что ей уже не суждено вас увидеть. А я, старый дурень, ругал ее, не понимая, какой таинственной силой обладают материнские чувства. Когда она узнала, что вы в плену, мучившая ее лихорадка еще больше усилилась. Да еще разные другие заботы держали ее в страшном напряжении. Она не захотела останавливать фабрику, чтобы не лишать рабочих куска хлеба, а это было совсем не просто, ведь пруссаки были уже близко. В общем, две недели назад она слегла. А тут еще случилась стычка между ополченцами и пруссаками, и несколько улан погибло. Ополченцы отошли на десяток лье, оставив нас один на один с врагом, который горел жаждой мести. Вы, наверное, знаете, что восьмого числа пруссаки сожгли Абли, а десятого — Шеризи. И вот однажды утром сюда явились человек тридцать ополченцев и сообщили, что пруссаки уже близко. Они устроили засаду в лесу, убили десять или двенадцать пруссаков и увели с собой стадо коров. На следующий день к нам прислали усиленный отряд пруссаков. Представьте себе, против нашего городка они направили три эскадрона кавалерии, два пехотных полка, да еще и артиллерию, которая засыпала нас снарядами, словно здесь укрепрайон. Ополченцы отбивались целый час.

Они сосредоточились вокруг моста и заняли бумажную фабрику. У госпожи д’Арондель как раз в это время случилось воспаление легких, но ей пришлось подняться с кровати и через весь город идти ко мне. Я устроил ее наилучшим образом и пошел посмотреть, нельзя ли спасти фабрику. Но к тому времени уже полыхали и фабрика, и ваш дом. Я вернулся домой и застал вашу мать в очень тяжелом состоянии. Она сильно переохладилась, пока шла сюда через весь город, у нее подскочила температура и не снижалась почти до самой ее кончины. Она скончалась, друг мой, с вашим именем на устах и вашим портретом в руках.

Наставник говорил мне слова утешения, но я его не слышал. Я сходил на кладбище, а потом решил посмотреть, что стало с моим родным домом. Оказалось, что сгорело все, и дом, и здание фабрики, даже маленький домик, который мать приготовила для себя. Остались лишь развалины, почерневшие стены, обгоревшие столбы и деревья да искореженные пламенем фабричные машины. По всему было видно, что здесь орудовали такие же поджигатели, как и в Базейе: тот же размах, тот же почерк…

Папаша Шофур уговаривал меня, чтобы я остался с ним, но я желал лишь одного — повидаться с Сюзанной перед тем, как возвратиться в свой полк. Ведь теперь, кроме нее, у меня никого не осталось. Только она могла вернуть меня к жизни, и только она, держа мою руку в своей, могла снять с меня нервное напряжение.

Для меня отыскали лошадь, и на ней я добрался до ближайшей станции. Здесь еще сохранялось железнодорожное сообщение. Какой же долгой показалась мне дорога до Тарба!

Когда я приехал, было восемь часов вечера. Сначала я зашел в свою квартиру, которую перед отъездом оставил за собой. Увидев меня, хозяйка даже вскрикнула от изумления: "Вы живы, вы вернулись, какое счастье!" Вместе с ней переполошился весь дом. Во всех каминах развели огонь, мне предложили чай, теплое вино и вообще все, что могло прийти в голову пожилой женщине, привыкшей к тихому существованию. Глядя на эту суету, я почувствовал некоторое облегчение. Если так тепло меня встретила пожилая хозяйка, то какой же прием ждет меня у Сюзанны?

Я сказал слуге, чтобы он не объявлял о моем приходе, и зашел в гостиную так же, как прежде заходил в нее каждый вечер. Сюзанна сидела за карточным столом в компании трех седовласых партнеров, а госпожа Борденав вместе с Лоранс и нотариусом, которого мы называли "нотариусом для согревания ног", пристроились в уголке у камина.

Первой меня увидела и сразу узнала Лоранс.

— Господин д’Арондель!

Поднялся шум. Госпожа Борденав бросилась меня обнимать, но Сюзанна даже не встала из-за стола и лишь протянула мне руку. Правда мою руку она пожала с прежней теплотой.

Госпожа Борденав, Лоранс, нотариус и все гости засыпали меня вопросами. Я коротко отвечал, что бежал из плена, а по приезде в Куртижи не застал мать в живых.

Прерванная игра возобновилась.

— Козыри у меня, — сказала Сюзанна.

Играла она очень внимательно. Сначала я удивился, ведь прежде она никогда не играла в карты, но, когда госпожа Борденав сообщила мне, что теперь она каждый вечер играет с этими тремя старичками, я искренне порадовался. Она пристрастилась к картам, чтобы избежать банальных разговоров с молодыми людьми и хранить в душе воспоминания о наших прежних отношениях.

Меня заставили подробно рассказать о моих приключениях, но, когда я заговорил о сражении под Седаном, Сюзанна неожиданно перебила меня:

— Знаете, — сказала она, — я не верю тем гадостям, которые пишут о нашем императоре. Мне известно из надежных источников, что он вел себя, как герой.

— Если только считать героизмом его героическую капитуляцию. Ни один солдат не смог бы отдать свою шпагу и сдаться с таким же беспримерным спокойствием. Но если оценивать его, как воина, то никакой он не герой.

— Вы так говорите, потому что он не дал себя убить?

— Ему было нетрудно остаться в живых.

— Однако вы остались живы!

— Я — да, но лошадь подо мной убило.

— Вы готовы обвинить в трусости даже лошадь императора.

— Его лошадь я ни в чем не обвиняю.

Партия завершилась в одиннадцать часов. Все встали. Наконец Сюзанна подошла ко мне.

— Как жаль, что вас не ранило, — сказала она. — Я тут организовала госпиталь и могла бы ухаживать за вами. Вот увидите, какой я сшила себе костюм. Я сама его придумала и сшила. Он одновременно элегантный и строгий. Я вам его покажу.