Сумерки империи

XVI

На мой взгляд, если враг сильнее вас, то вы должны это признать, причем не только из чувства справедливости, но, главным образом, в интересах своей же собственной страны. Рассуждаю я в данном случае очень просто: чтобы исправить допущенные ошибки и со временем стать сильнее своего врага, первым делом надо попытаться понять, почему вы потерпели поражение. В Меце и Седане мы убедились в превосходстве немецкой стратегии, превосходство своей артиллерии они доказали на поле боя, а приверженность немцев жесткой дисциплине была доказана ими повсеместно. Ну а великолепную организацию их медицинской помощи я оценил лично, когда попал в немецкий госпиталь в Понт-а-Муссоне.

Меня привели в церковь при местной духовной семинарии, и там сменили повязку на ноге. В прежние времена эта церковь принадлежала аббатству, а на период военных действий в ней устроили госпиталь. Все полы в церкви были устланы толстым слоем соломы. На ней вперемешку лежали французские и баварские раненые, среди которых преобладали, увы, именно французы. Повсюду сновали сестры милосердия, монахи ордена Святого Иоанна[88], женщины, состоявшие в баварских и вюртембергских обществах милосердия, и множество разного рода добровольцев. Мне сразу вспомнилось, как у нас в начале войны военные власти чинили тысячи препон для частной инициативы, отговаривая одних, поднимая на смех других (в том числе мисс Клифтон), и уверяя всех и каждого, что они сами способны обеспечить уход за ранеными и не нуждаются ни в чьей помощи. Зато в Германии власти всячески поощряли создание частных госпиталей, которые следовали за воинскими частями и помогали военно-медицинской службе.

После окончания сражений при Форбахе и Фроэшвиллере эти великолепно организованные и прекрасно оснащенные госпитали благотворительных организаций немедленно выдвинулись в места боевых действий и обеспечили уход за всеми ранеными независимо от их национальности. Без их помощи тысячи наших солдат были бы брошены и умерли бы от ран, потому что французские военные хирурги не знали и знать не хотели, что действует международная Женевская конвенция. Они предпочитали сдаваться в плен, но категорически отказывались работать под эгидой Международного Красного Креста. Что же касается трех или четырех передвижных полевых госпиталей, организованных Французским обществом по оказанию помощи раненым, то они в принципе не могли обслужить огромное количество людей, раненых в сражениях под Гравелотом, Сен-Прива и Седаном.

Осматривавший меня врач решил, что я, как и большинство французов, не понимаю по-немецки, и поэтому не постеснялся во всеуслышание объявить свое мнение о ране на моей ноге.

— Если у этого бедняги завтра не начнется гангрена, — сказал он санитару, державшему на весу мою ногу, — то будем считать, что ему сильно повезло. Здесь он мне не нужен, отправьте его в палатку.

Я невольно вздрогнул, и это навело врача на мысль, что я понял его слова.

— Вы знаете немецкий язык? — участливо спросил он меня.

— Немного.

— Вы поняли, что я сказал?

— Прекрасно понял, не хуже, чем если бы вы говорили по-французски. Теперь, когда я предупрежден, вы можете не церемониться со мной.

То, что я сказал врачу, было, конечно, чистой воды бахвальством. В действительности, я сильно перепугался. Не хватало только подхватить гангрену в этом госпитале, где раненые лежали вповалку на пропитанной кровью соломе, а в воздухе стоял запах гниения, от которого к горлу подступала тошнота.

Меня на носилках отнесли в палатку. Теперь, узнав, что мне угрожает гангрена, даже в случае пожара я не согласился бы наступать на больную ногу. Поместили меня в французскую армейскую палатку офицерского образца. Несколько таких палаток установили в большом саду, обнесенном высокой оградой. Они были изготовлены из толстой ткани, и вентиляция в них была гораздо лучше, чем в госпитальных палатах. Я полагаю, что только благодаря хорошей вентиляции мне удалось спастись. В итоге гангрена у меня так и не началась, я хорошо отдохнул в спокойной обстановке, за мной прекрасно ухаживали, и вскоре мое состояние заметно улучшилось.

По ходу повествования я уже не раз нелицеприятно отзывался о пруссаках, и на то у меня было множество веских причин, но с моей стороны было бы нечестно не помянуть добрым словом тот уход, который мне обеспечили в Понт-а-Муссоне. В этом маленьком городке на тот момент скопилось семь или восемь тысяч раненых. Не знаю, за всеми ли ухаживали так же хорошо, как за мной, но относились ко мне и моим товарищам просто прекрасно, с сочувствием и даже с симпатией, причем самую трогательную заботу проявляли сестры милосердия и монахи ордена Святого Иоанна. Когда мы были в плену, нас почти не кормили, и мы буквально умирали с голоду, зато раненых не только отлично кормили, но и потчевали такими излишествами, как шоколад и сигары, и даже выдавали деньги.

Между тем, мой план побега не только оставался в силе, но даже превратился в своего рода навязчивую идею. Из-за этого я упорно не желал признать, что мое состояние улучшилось, а когда старший врач заявил, что через несколько дней он выставит меня из госпиталя, я принялся стонать и жаловаться на мучающие меня скрытые боли в ноге. Понятно, что я просто хотел выиграть время и окончательно вылечить ногу, которой еще предстояло проходить по нескольку лье в день после того, как я перепрыгну через ограду в госпитальном саду.

Но как раз в тот день, на который я наметил побег, меня и еще дюжину выздоровевших солдат под конвоем отвели на вокзал и усадили в поезд, уходивший в Германию. Мы опять превратились в военнопленных, и наша сытая жизнь на этом закончилась.

Поезд был составлен из открытых вагонов, предназначенных для перевозки грузов и скота. Меня посадили в вагон, уже набитый военнопленными, которых везли от самого Парижа. Эти бедняги находились в пути более сорока часов. Сесть им было не на что, они всю дорогу простояли, и от усталости у них дрожали ноги. Меня буквально швырнули в этот переполненный вагон, так что мои товарищи по несчастью наверняка попадали бы на пол, если бы не стояли, плотно прижавшись друг к другу. На тот момент в вагоне было тридцать девять человек, тогда как на прикрепленной к двери табличке было указано, что он рассчитан на сорок человек либо десять лошадей. Получалось, что для меня в соответствии с нормами перевозок как раз имелось одно место.

Мне очень хотелось поговорить с моими попутчиками и узнать у них, что в последнее время происходило во Франции, но все были до такой степени подавлены и истощены, что я ни из кого не смог вытянуть даже пары слов. Это были национальные гвардейцы из бургундского города Ньевра, в плен они попали в районе Эперона, не успев сделать ни единого выстрела, и больше я ничего не смог от них добиться.

Но и этого было достаточно, чтобы вызвать у меня сильное беспокойство: ведь если пруссаки уже заняли Эперон, то, значит, скоро они доберутся до Куртижи. Что тогда станет с моей матерью? После Седанского сражения я отправил ей несколько писем, но от нее не получил ни одной весточки, да, по правде говоря, и не мог ничего получить.

Теперь мое решение созрело окончательно: я должен бежать отсюда любой ценой. Если бы по собственной глупости я не попал в плен, если бы позднее у меня хватило духу переплыть Маас, то я уже давно добрался бы до Куртижи.

В нашем поезде было сорок вагонов. Ехал он довольно медленно, но даже на такой скорости я не решался выпрыгнуть из вагона. Если бы не нога, я бы обязательно рискнул, но в моем нынешнем состоянии я неминуемо попал бы под колеса. Пришлось ждать ближайшей остановки, но вокзал, к которому мы подъехали, так плотно охраняла рота баварцев, что не стоило и думать о побеге. Я решил повторить попытку на следующей станции, но и там была выставлена такая же охрана, как и на предыдущей. По обе стороны путей стояли солдаты с оружием наизготовку, а непосредственно у вагонов выставили часовых, которые прикладами отгоняли местных жителей, пытавшихся забросить нам куски хлеба и пачки табака.

Я очень надеялся, что после пересечения границы контроль ослабнет. Так и произошло, когда мы въехали в рейнские провинции, но возникло новое затруднение: наступил полдень, и среди бела дня я уже не мог незаметно выскользнуть из вагона.

Ближе к ночи мы, наконец, подъехали к Ненкирхену, в котором, как известно, пересекаются железнодорожные линии на Бинген и Нойштадт. Больше медлить было нельзя. Если нас увезут за Рейн, в глубь Германии, то шансы выбраться оттуда будут ничтожными.

К счастью, все пути на вокзале были забиты составами и наш поезд перегнали на запасной путь. Там по обе стороны от поезда стояли составы с пустыми вагонами. Я снял с себя шинель и, оставшись в гражданском костюме, который раздобыл еще в Седане, выпрыгнул из вагона, проскользнул по железнодорожным путям, затем прополз под вагонами и спрятался в будке на тормозной площадке какого-то пустого вагона.

Время тянулось невыносимо медленно. Казалось, что поезд, на котором мы приехали, будет стоять здесь вечно. Если товарищи начнут громко обсуждать мой поступок, то пруссаки услышат и начнут меня искать. И что тогда? Тогда меня найдут и расстреляют.

Когда читаешь слово "расстрел", то кажется, что оно ничем не отличается от других слов. Но если его произнести вслух, да еще и применительно к самому себе, то мгновенно становится очень страшно. Сидя в будке, я чувствовал себя, как кролик, запертый в тесной клетке, в которой невозможно пошевелиться. Кроме того, я сам себе казался смешным. Быть расстрелянным — это еще куда ни шло, но выглядеть смешным было выше моих сил. Я вылез из будки и спрятался за вагоном, груженным кормом для лошадей.

Вокруг свистели паровозы, раскачивались фонари, но поезд с военнопленными никак не трогался с места. Наконец раздался сиплый гудок, который мы не раз слышали после того, как покинули Понт-а-Муссон. Я перевел дух. Поезд наконец тронулся, и вскоре его хвостовые огни растаяли в ночи. Мой побег остался незамеченным.

Но пока рано было говорить о спасении. Я находился на территории Германии. Для обдумывания способов перехода французской или бельгийской границы еще не пришло время. Сначала надо выбраться со станции, что было весьма непросто.

Я долго прятался за вагоном, а когда решил, что прошло уже достаточно много времени, и все уже забыли о поезде с французскими военнопленными, осторожно двинулся в направлении станционного забора, хоронясь между грудами каких-то товаров, сложенных на земле.

Я уже добрался до ангара, стоявшего вдоль наружной ограды, и тут раздался свисток, извещавший о прибытии поезда. На перрон хлынул поток пассажиров, началась суета. Решив воспользоваться удобным моментом и смешаться с толпой, я быстро перебежал на дорожку, ведущую к выходу со станции. К счастью, никто не обратил на меня внимания.

На привокзальной площади в ожидании пассажиров стоял дилижанс. Кучер куда-то отошел, дверь дилижанса была открыта. Я быстро залез в него и забился в дальний угол. Куда направлялся этот дилижанс, я, разумеется, не знал, но был готов ехать куда угодно. Вообще, человек, приехавший на дилижансе вызывает меньше подозрений, чем тот, кто явился пешком. К тому же необходимо было как можно быстрее покинуть Ненкирхен. Мне все время казалось, что деревья и ограды, ставшие свидетелями моего побега, с минуты на минуту закричат: "Держите его, это француз!"