Сумерки империи

Тут я вмешался и рассказал, как мы доставили этого беднягу в дом кондитера.

— Он действительно не здоров, — сказал врач, — но не настолько, чтобы я разрешил оставить его здесь. Очень уж требовательны эти французы. Вас послушать, так среди вас и больных-то нет, одни умирающие. А если у вас что-то болит, то значит, вы безмерно страдаете. Знаю я вас.

Я попытался нанять повозку, но не смог уговорить ни одного крестьянина отвезти больного улана.

— Это невозможно, — сказал мне один из них, — пруссаки реквизируют повозку вместе с лошадью, а то и отправят на работы чуть ли не в Париж. Тут у нас кое-кого отправили три недели тому назад, так больше мы этих людей не видели.

— Мне кажется, я смогу идти, — сказал улан. — Спасибо тебе, ты хороший парень.

На следующий день мы продолжили наш путь. Конечным пунктом второго этапа был город Дамвилье. Как и накануне, непрерывно лил дождь. Поначалу улан шагал наравне со всеми, и мне показалось, что он сможет кое-как доплестись до конца этапа. Ночью он хорошо выспался, набрался сил и вообще заметно воспрянул, поняв, что может рассчитывать на помощь товарищей. Однако через некоторое время по его лицу опять потек липкий пот, он был вынужден остановиться, а потом, пытаясь нагнать колонну, исчерпал последние силы.

Остальным тоже приходилось несладко, и тем не менее все мы жалели бедного парня и, будь у нас силы, были бы готовы нести его на руках. Но нести улана мы уже были не в состоянии, и могли лишь поддерживать его, чтобы он не упал.

Улан продержался совсем не долго. Через один лье он свалился и подняться уже не смог.

— На этот раз все, — сказал он. — Оставьте меня, спасибо, товарищи.

Я не хотел его оставлять и попытался уговорить, чтобы он собрался с силами и встал. Но что можно добиться одними словами? Да он и не слушал меня. Губы его беззвучно шевелились. Я так и не понял, что он хотел сказать, скорее всего, бедняга читал молитву.

К нам подбежали солдаты из арьергарда.

— Vorwaerts!

Я сделал попытку объяснить им, что улан умирает, но не успел и рта открыть, как получил зверский удар прикладом в плечо, потом другой удар — по ноге. Солдаты втолкнули меня в колонну и окружили лежавшего на земле улана.

Что с ним стало? Оставили его на дороге или отнесли в ближайшую деревню, а может быть, прикончили ударом штыка или пустили ему пулю в ухо? Этого я так никогда и не узнал.

— Не печалься о нем, — сказал тот самый драгун, который накануне помогал мне поддерживать больного улана, — если его расстреляли, то это к лучшему, по крайней мере, он больше не страдает. Клянусь, если бы у меня был пистолет, я и сам бы застрелился.

Понятно, что навеяны эти слова были отнюдь не приступом меланхолии. Еще недавно каждый из нас был уверен, что страна, в которой он живет, подобна земле обетованной. Теперь же она стала юдолью слез и печали, где даже сильного человека сумели довести до такого состояния, что он стал мечтать о смерти, видя в ней избавление от нестерпимых мук.

Что же касается меня, то я впал в бешеную ярость, от которой едва не помутился мой рассудок. Известно, что все в этом мире относительно. Человеку, смолоду привыкшему к тумакам да оплеухам, удар прикладом, возможно, не покажется таким же ужасным оскорблением, как тому, кто сроду не получал даже легкого щелчка.

А если он на свою беду еще и болезненно самолюбив и легко раним, то от такого потрясения он нескоро оправится… "Меня избили!" — эта мысль неотступно преследовала меня.

Я испытывал не только физическую, но и нестерпимую душевную боль. После удара прикладом по плечу у меня парализовало руку, а нога от полученного удара болела так сильно, словно мне переломали пальцы. Однако надо было идти дальше, и я все-таки дошел до конца этапа. Но в Дамвилье я чуть не потерял сознание, когда попытался снять сапог. К счастью, кости на ноге оказались целы, однако ступня посинела и опухла, словно по ней проехало колесо телеги. Мне выдали бинты, спиртовую настойку камфары и помогли перевязать ногу. Правда, было непонятно, как я пойду на следующий день.

Я давно уже замыслил сбежать во время одной из таких остановок, предварительно укрывшись в каком-нибудь крестьянском доме. Но теперь о побеге не могло быть и речи. Как бежать с парализованной рукой и разбитой ногой?

Последние четыре этапа мне дались с невероятным трудом. Нога загноилась и с каждым днем все больше опухала. Я уже не мог надеть носок и ковылял по грязной разбитой дороге, обмотав ногу бинтами. Но все же в сравнении с остальными товарищами мое положение было далеко не самым худшим.

По ночам я спал в нормальной постели и каждый вечер ужинал, они же после дневного марша под проливным дождем ночевали на голой земле, а на ужин получали лишь кусок галеты. Победители не удосужились создать на оккупированной территории запасы продовольствия, решив, что питание их солдат и военнопленных будут обеспечивать местные жители. Но за последние месяцы две армии буквально опустошили эту землю, и поэтому местные ресурсы продовольствия разрешили использовать только для питания конвоя. Правда крестьяне, видя наше бедственное положение, иной раз бросали нам куски хлеба, но конвойные прогоняли их и даже затаптывали хлеб сапогами.

Наконец мы добрались до Понт-а-Муссона. Через этот городок прошли все солдаты и офицеры разбитой французской армии. Отсюда военнопленных отправляли в Германию.

Нас привели на железнодорожный вокзал. Там как раз формировался офицерский эшелон. Те офицеры, которым удалось проделать весь путь верхом, теперь за бесценок продавали своих лошадей немецким евреям. За лошадь, стоившую от 1000 до 2000 франков, давали не более 200 франков. Я обратил внимание на одного офицера, который вместо того, чтобы направиться к покупателям, повел свою лошадь в дальний конец вокзала и там стал с ней разговаривать, гладить и даже целовать, как ребенка, в нос.

Лошадь была чистокровной арабской породы. В ответ на ласки хозяина она смотрела на него умными глазами и, без сомнения, тревожилась, предчувствуя скорое расставание. И вот этот момент настал. Офицера позвали в вагон. Услышав, что его зовут, офицер вынул из ножен саблю и мгновенно вогнал лезвие в сердце животного. Лошадь замертво свалилась на перрон, а офицер, не удосужившись забрать дорогую сбрую, поднялся в вагон.

Я в ожидании погрузки в вагоны сидел на груде камней и менял повязку на ноге. Пока я этим занимался, ко мне подошел немецкий военный врач и спросил, что у меня с ногой.

— Меня ударили прикладом.

— Вы не можете ехать в таком состоянии.

Нога действительно сильно распухла и посинела, к тому же кожа на ней стала облезать.

— Ждите меня здесь.

Вскоре он возвратился и приказал следовать за ним. Оказалось, что ему разрешили отправить меня в госпиталь.