Сумерки империи

XIV

Ночь казалась бесконечной. Я мучился от голода и холода, да к тому же мое ложе было страшно жестким. Чтобы подбодрить себя и смириться с ситуацией, я думал о том, что мои товарищи, лежащие в грязи, чувствуют себя еще хуже. Но смириться не получалось по той лишь причине, что мне никак не удавалось обсохнуть, несмотря на то что я старательно выжал всю одежду. Время от времени наваливалась усталость, и я засыпал. Но тут же мне начинало сниться, что у меня какие-то проблемы с водой: я пытался обычным образом влить воду в рот, а она впрыскивалась в меня через кожу посредством нового метода, изобретенного императором. Метод имел два достоинства — он позволял утопить пациента и заморозить его. К сожалению, я действительно тонул, замерзал и впитывал воду всем своим телом. Вся новизна этого метода заключалась в том, что он мне снился, но на самом деле причины столь "приятных" ощущений были просты и объяснялись тем, что мокрая одежда давила на мое тело. Господи, как давно прошли те времена, когда меня настойчиво оберегали от сквозняков, а по возвращении с охоты я находил дома теплые тапочки, заботливо приготовленные для меня моей матерью.

Нестерпимо медленно, час за часом, минута за минутой, ночь приближалась к концу, и вот наконец темный небосвод постепенно начал светлеть. Вдали уже можно было различить контуры холмов и деревьев. Казалось, что они выплывали из густого тумана и постепенно обретали четкие очертания. Я встал со своего каменного ложа и, поднявшись на вершину небольшого бугра, возвышавшегося над полем, попытался определить местоположение нашей тюрьмы. Постепенно мне это удалось.

После Седана река Маас поворачивает на север, но у подножия лесистых Арденнских гор она резко уходит на юг, в результате чего образуется небольшой полуостров, который превратился в настоящий остров после того, как через перешеек был прорыт обводной канал. Именно на этот остров немцы и согнали французских военнопленных. Система их охраны включала два рубежа, одним из которых служила река, а вторым — расположенные на огромном лугу многочисленные посты, между которыми длинной цепью выставили часовых. Сбежать с острова было крайне трудно, так как для этого необходимо было вплавь перебраться через реку на глазах у часовых.

И вообще, перед тем как думать о побеге, было бы неплохо поесть и согреться. Неподалеку от меня тянулся небольшой поросший ивами овраг, а сразу за ним росла группа деревьев, поверх которых был виден дымоход какого-то дома. К нему я и направился в надежде раздобыть хоть какой-нибудь еды.

Задержавшие меня пруссаки добросовестно обчистили мои карманы, но, к счастью, не тронули кожаный пояс. Деньги у меня имелись, и благодаря этому я мог рассчитывать на доброжелательный прием. Я очень надеялся, что хозяева неизвестного мне дома окажутся достаточно гостеприимными и снабдят меня горбушкой хлеба и вязанкой хвороста.

Проходя мимо оврага, я стал свидетелем сцены, забыть которую не смогу до конца своих дней: три солдата — алжирский стрелок, зуав и пехотинец — пытались зарезать коня. При этом нож у них был слишком коротким, а конь никак не хотел умирать. Весь круп несчастного животного был покрыт колотыми ранами, из которых сочилась кровь, однако конь все еще держался на связанных ногах и даже делал попытки сбежать от своих палачей. Это был арабский жеребец, очень породистый, стройный и элегантный, должно быть, принадлежавший какому-нибудь высокопоставленному офицеру. Солдаты настолько увлеклись своей кошмарной работой, что даже не обратили на меня внимание.

— Если он станет ржать, тогда нам крышка, — сказал зуав.

— Ну и натерпелся я страху, когда его отвязывал, — сообщил пехотинец. — Как же он на меня взглянул…

Только алжирский стрелок промолчал. Он, как заведенный, бил с размаху ножом, и с каждым ударом кровь брызгала ему прямо в лицо. Наконец один из ударов достиг цели. Несчастное животное накренилось и свалилось на бок. Конь был мертв, и у оголодавших солдат появилась возможность урвать несколько фунтов мяса.

Когда в Седане я увидел, как солдаты разворовывают повозки с продуктами и опустошают бочонки с водкой, мне сразу вспомнилось, что при кораблекрушениях моряки на тонущих кораблях стараются напиться допьяна, чтобы забыть о неминуемой гибели. А что, если и мы на этом острове от голода станем совершенно невменяемыми?

Я пошел дальше по направлению к дому и увидел четырех солдат, явно направлявшихся туда же, куда и я. Солдаты торопились, и чтобы сократить путь, шагали по полю наперерез. Я ускорил шаг, тогда и они прибавили ходу. Встреча с соперниками не (улила ничего хорошего. За время марша от Шалона до Седана мне не раз приходилось общаться с крестьянами, и я точно знал, что от них ничего невозможно добиться, если с какой-нибудь просьбой к ним обращается группа солдат. Крестьяне охотно помогают солдату, когда он один, но, если о чем-то попросят сразу три или четыре солдата, то они ничего не смогут вытянуть из крестьян, даже за деньги. Сбившимся в группу солдатам крестьяне обязательно скажут, что у них все уже забрали и ничего не осталось. К сожалению, часто так оно и было на самом деле.

У оголодавших появилась возможность урвать несколько фунтов мяса

Мы сблизились, и солдаты окружили меня.

— Вы местный? — спросил у меня их вожак, шедший во главе этой шайки.

— Нет, я такой же солдат, как и вы.

— Вы что, приоделись, чтобы позавтракать в городе?

— Именно так.

— Может быть, подскажете, где вы собрались завтракать?

— Да где-нибудь здесь.

— Штука в том, что и мы собрались здесь позавтракать, и сдается мне, что вы тут лишний. Получается, что нас тут многовато.

— Вас точно слишком много, но я-то тут один.

— С вами нас пятеро, а без вас — только четверо.

— Ладно, — сказал один из них, — если найдется на четверых, то хватит и пятому. Не будем терять время на препирательства.

— Пока будем спорить, появится еще кто-нибудь.

К дому от дороги вела узкая тропинка. Едва мы ступили на нее, как из-за ограды появился крестьянин с охотничьим ружьем в руках и знаком приказал нам остановиться.

— Стоять!

Шедший впереди вожак и не подумал останавливаться. Крестьянин вскинул ружье.

— Куда вы идете?

— Хотим попросить в этом доме, чтобы нам продали хлеба.

— У меня нет хлеба.

— А бутылку вина?

— Нет у меня ни хлеба, ни вина. Ничего у меня нет, и я не потерплю здесь никаких солдат. Кто двинется — пристрелю. Никаких солдат, — повторил он, трясясь от злости.

Повстречавшиеся мне солдаты переглянулись. Нас было пятеро, а крестьянин — только один. Но тут из-за дома вышел еще один крестьянин, и он тоже держал в руках старое ружье.

Я шагнул вперед и сказал:

— Я не солдат.

Такой мой поступок нельзя назвать ни смелым, ни честным. Солдат обязан помогать своим товарищам, но голод, как известно, плохой советчик.

— Почему вы не пропускаете солдат? — спросил я.

— Потому что все нынешние солдаты дармоеды и воры. Сами смотрите, — и он показал рукой на небольшой сарай с разрушенной соломенной крышей и переломанными стропилами. — Они явились к нам, мы дали им хлеба, вина, всего, что у нас было, а в благодарность они вернулись и своровали наших кур и барашка, разломали двери и стулья, содрали солому с крыши, чтобы развести костер. Отныне, кто ступит на мой порог, тот на нем и останется.

Что я мог ему ответить? Только то, что после трехдневных боев солдаты оголодали и замерзли. Но причем тут куры, стулья, соломенная крыша?

— Это не французы. Они хуже пруссаков.

Я достал из кармана двадцатифранковую монету и показал ее крестьянину.

— Если дадите мне вязанку хвороста, тогда эта монета ваша.

— Целую вязанку?

— Я замерз. Те солдаты тоже замерзли и брали все самовольно. А я вам плачу.

— Вы нормальный человек. Идите за мной, но только вы один.

Один крестьянин остался караулить дверь, а другой повел меня на кухню. Он хотел разделить вязанку на несколько частей, но я так боялся, что никогда не смогу обсушиться и согреться, что заставил его сунуть вязанку в очаг целиком. И действительно, как только хворост разгорелся, от меня повалили клубы пара, словно от кипы белья, вынутого из чана для стирки. Еще одну двадцатифранковую монету я отдал за другую вязанку хвороста, третью монету — за отличную рубаху из толстого шершавого полотна, а четвертую за кусок хлеба и два стакана сидра. Должен признаться, что ни в одном ресторане завтрак не обходился мне так дорого. Крестьянин уже не знал, что мне еще предложить, и принялся рыскать по всему дому в надежде довести общий счет до сотни франков. Он решил, что я англичанин, и попытался продать мне старый резной ларь, в котором хранил овес. Поняв, что ларем меня не соблазнить, он предложил мне прусскую офицерскую каску. Понятно, что никто из местных жителей сроду не убивал ни одного пруссака. Оказалось, что каску выловил в реке его сосед, у которого вдобавок ко всему была еще и сабля. Сабли, как известно, плохо плавают в воде, поэтому я с недоверием отнесся к его утверждению, что сабля приплыла по реке. Но он нисколько не смутился и ответил, что сабля была прицеплена к человеческому телу, а вот оно как раз приплыло по реке. В общем, для полного счастья я выдал ему пятую монету в обмен на ломоть хлеба и кусок сала, которые унес в кармане.

— Если останетесь в наших краях, — сказал он мне на прощание, — тогда заходите еще. Говорю это от чистого сердца и имейте в виду, что ружье предназначалось не для вас.

Подкрепившись и согревшись, я почувствовал, что ко мне возвращается былая отвага и решил поискать свой полк или по крайней мере то, что от него осталось. Большая часть моих товарищей погибла, но ведь кто-то же спасся, если только можно считать спасением пребывание на этом острове, где нас держали, словно скотину.

Нам часто приходилось слышать о жестокости и алчности пруссаков, но то, как они обращались с солдатами побежденной армии, волею судьбы попавшими к ним в плен, останется самым ярким свидетельством их зверств. Не знаю, как поступила бы французская армия, попади к ней в плен сто тысяч прусских солдат, но полагаю, что французы непременно делились бы с пруссаками продовольствием. Французская армия сделала бы все возможное, чтобы не обесчестить свою победу. Но покажите мне хотя бы одного пруссака или баварца, который протянул кусок хлеба умирающему от голода французскому солдату. К тому времени, как пруссаки все же решили выдавать нам по одной галете на два дня, большая часть запасов этих галет уже была разворована их солдатами.

Я ходил от полка к полку, но никак не мог отыскать африканских стрелков. Все, кого я встречал, находились в отчаянном положении. У некоторых счастливцев имелись палатки. Но на таком лугу, как наш, палатка являла собой жалкое укрытие.

Наконец я набрел на остатки моего полка. Где были остальные? — погибли, пропали без вести, попали в плен — об этом никто не знал. Все думали, что я погиб вместе с полковником и страшно обрадовались моему появлению. Правда, оказалось, что из всех, с кем я поддерживал близкие отношения, в живых остался один лишь Пенанрос.