Сумерки империи

XVII

Двигались мы в таком порядке: я был прикован цепью к одному из жандармов, а второй жандарм постоянно следил за мной и в любую минуту при малейшей попытке неповиновения был готов выстрелить мне в голову. В таком положении пытаться сбежать не имело никакого смысла, и вскоре я перестал даже думать о побеге.

Голова моя была занята только одной проблемой: что я скажу прусским властям в Саарлуисе. Эта мысль неотступно свербела в моем мозгу. Примут ли они за чистую монету мою сказку об английском джентльмене? Лично мне она представлялась неубедительной, а отдельные ее детали — просто смехотворными.

Лошади жандармов двигались довольно широким шагом, и мне было тяжело поспевать за ними. Опухоль на ступне еще не спала, и от этого я приволакивал ногу. Стоило замедлить шаг, как сразу натягивалась цепь, и тогда жандарм резким рывком подтягивал меня к своему седлу. Это не было больно, но страшно меня бесило.

Но больше всего я злился, когда мы проходили по какой-нибудь деревне. В каждой из них женщины и дети выбегали на улицу и глазели на меня, а когда разносился слух, что ведут диверсанта, который собирался сжечь и взорвать всю округу, все начинали улюлюкать и осыпать меня проклятьями. Лица местных крестьян казались вполне добродушными, но они буквально взбесились от того, что в их краях появился какой-то диверсант, намеревавшийся все предать огню. Когда они видели меня, в глубине их дремучего сознания оживали смутные воспоминания о Войне за пфальцское наследство[92] и бесчинствах, которые в те годы творили в этих местах французы. Стоило ли из-за этого сердиться на них? Разумеется, нет. Но, с другой стороны, если через сто или двести лет по деревням Иль-де-Франс или Вексена[93] проведут пленного пруссака, пусть тогда и он не жалуется, что местные жители бросают в него камни, потому что настанет его очередь расплачиваться за все, что натворили его предки уланы.

Я решил воспользоваться своим положением военнопленного и попросил, чтобы мне купили кусок хлеба. Жандармы сначала заупрямились, но поскольку они уже успели вывернуть мои карманы и присвоить обнаруженную у меня двадцатифранковую монету, конвойные, в конце концов, сдались и уступили моим настойчивым просьбам.

Кусок хлеба придал мне силы, и следующие три или четыре лье мы прошли довольно бодро, во всяком случае, мой страж не очень часто дергал за цепь, посредством которой он призывал меня к порядку. И вообще по пути отношение ко мне жандармов заметно смягчилось. Страх, внушенный им бургомистром, постепенно рассеялся. Выяснилось, что я не такой уж зверь, как им показалось в самом начале. По тону их разговоров я уловил, что настроение у них изменилось. Наконец они настолько успокоились, что жандарм, в кармане которого находился ключ, попросил своего товарища дальше вести меня в одиночку.

— Ну, конечно! — ответил "мой" жандарм.

— Тогда я поеду вперед, доберусь до Лиссунгена и нагоню вас в Лоренбурге, а если доберетесь туда раньше, тогда вы меня там подождете.

Он свернул на боковую дорогу, а мы продолжили путь по главной дороге и дошли до деревни. Здесь мой жандарм вдруг испытал непреодолимое желание освежиться. Это занятие, сопровождавшееся рассказом о моем задержании, продолжалось довольно долго, и жандарм, чтобы поспеть вовремя, решил прибавить шагу. Пока у меня были силы, я поспевал за ним, но вскоре усталость взяла свое, да еще моя нога вдруг стала неметь. Я начал отставать, чем навлек на себя поток ругательств и постоянное дергание за цепь.

— Я не могу угнаться за вашей лошадью, давайте замедлим шаг.

Однако он не откликнулся на мою просьбу, а, наоборот, пришпорил лошадь и пустил ее рысью. Я начал упираться.

— Если не будете идти как следует, я вам вмажу саблей плашмя.

— Только попробуйте.

Не успел я это сказать, как он немедленно показал мне, кто здесь хозяин, и со всей силы ударил меня по плечу, да к тому же именно в то место, куда пришелся удар прикладом во время марша из Седана в Понт-а-Муссон. Боль была такая, что я вышел из себя. Схватив цепь двумя руками, я так сильно дернул за нее, что он слетел с лошади, а его сабля улетела в канаву.

Жандарм мгновенно вскочил на ноги и бросился на меня. Но поскольку его лошадь оказалась рядом со мной, я инстинктивно сунул руку в седельную кобуру и выхватил пистолет.

— Сделаете шаг, и я выстрелю.

Он застыл, и мы какое-то время смотрели друг другу в глаза.

Все произошло настолько быстро, что нам обоим потребовалось время, чтобы опомниться.

Мне показалось, что теперь я стал хозяином положения. У меня появился пистолет, а жандарм был безоружным, при этом мы с ним были скованы цепью, и оба стояли на ногах.

Жандарму понадобилось несколько минут, чтобы осознать уязвимость своего положения и понять, что я держу его на мушке. Если бы я действительно оказался страшным диверсантом, он давно уже был бы мертв. Жандарм огляделся по сторонам, но мы были одни, и помощи ждать было неоткуда. Звать на помощь тоже не имело смысла, так как мы находились на поляне посреди леса, вдали от жилья и полей, на которых могли бы работать местные крестьяне.

Пока он пытался осознать эту очевидную истину, я размышлял над проблемой совсем другого рода. А не попытаться ли мне сбежать? Что с того, что пруссак держит меня на цепи, и у нас нет ключа от ее замка. Здесь нет ничего невозможного. Надо лишь придумать, как разбить цепь. Но как?

Размышлять об этом на главной дороге было опасно, в любой момент кто-нибудь мог появиться в этих местах, и тогда мне конец. Необходимо было срочно укрыться в лесу. Я заметил узкую тропинку, которая вела в глубь леса, и сказал жандарму:

— Надо нам перебраться в тень, но поскольку нас связывает цепь, доставьте мне удовольствие, слушайтесь меня во всем. За меня будет говорить этот пистолет. Если крикните, я немедленно прострелю вам голову. Идите вперед, так чтобы я вас видел, и не вздумайте оборачиваться, а то выстрелю в спину. Вы меня поняли?

Он промолчал, но я понял, что он на все согласен.

— Для начала, чтобы ничего здесь не оставлять, подберем вашу саблю. А чтобы у вас не возникло искушение напасть на меня, мы будем вместе пятиться назад, причем вы двинетесь только после того, как я потяну за цепь.

Все мои требования он выполнил точно и ловко, будто много лет отрабатывал эти движения. Я же, не подвергнув себя никакому риску, подобрал саблю и забросил ее как можно дальше.

— Отлично, а теперь идите вперед по этой тропинке.

Он вновь безропотно подчинился. Я в одной руке держал пистолет, подняв его на уровень жандармского плеча, а другой рукой, закованной цепью, вел на поводу лошадь.

Минут десять мы шли по тропинке, пока не наткнулись на груду красного песчаника. Я надежно зацепил повод за ветку дерева и велел жандарму сворачивать к груде камней. Мне показалось, что в этом месте будет удобно избавиться от цепи. Мы достаточно далеко отошли от дороги, лес был густой и можно было надеяться, что нас никто не услышит.

Для освобождения от цепи я придумал очень простой способ: положить цепь на большой камень и бить по ней другим твердым камнем до тех пор, пока она не разобьется.

Я нашел булыжник, который смог бы сыграть роль молотка, положил цепь на камень и сказал жандарму:

— Берите камень и бейте по цепи.

— Я ни за что не буду этого делать!

— Тогда я выстрелю.

— Стреляйте.

Я прицелился, но жандарм даже не отвел взгляда.

— Почему вы перестали подчиняться?

— Я согласен не кричать, согласен следовать за вами, но я не стану помогать вам сбежать.

Я онемел от удивления, но быстро взял себя в руки, поняв, что жандарм уже ощутил свое моральное превосходство.

— Ладно, успокойтесь, я сам ее разобью.

Главная трудность этой затеи заключалась в том, чтобы, держа пруссака на мушке, бить камнем по цепи, попадая при этом в одно и то же место. Я прижал цепь ногой и принялся колотить по ней камнем.

Но не успел я ударить и трех раз, как в руке жандарма сверкнуло лезвие ножа. Я даже не заметил, как он достал нож и раскрыл лезвие. Он бросился на меня, и я почувствовал, как холодная сталь прошлась по моей спине.

Я попытался оттолкнуть его, но он не ослабил хватку и вновь занес нож для удара. Мой палец инстинктивно нажал на курок. Раздался выстрел. Бедный жандарм широко расставил руки, закачался и рухнул лицом вперед.

Я наклонился над ним, перевернул на бок, но моя помощь уже не требовалась. Пуля вошла прямо в грудь и, скорее всего, пробила сердце. Его смерть потрясла меня.

Я сидел на земле и не мог пошевелиться. В Седане я видел, как мои пули поражали пруссаков и баварцев. Но там шел бой. Бедный жандарм! Каким храбрым человеком он был! Когда я пытался заставить его бить по цепи, как отважно он сказал мне: "Стреляйте!" Как смело он бросился на меня, когда понял, что я собираюсь сбежать.

Мой выстрел отозвался в лесу приглушенным эхом. Испуганные птицы сорвались с мест и с криком улетели. Кто-нибудь наверняка услышал выстрел. Скоро здесь появятся стражники, меня найдут, арестуют и будут судить как убийцу.

От этой мысли меня бросило в дрожь. Надо было что-то предпринять для своего спасения. Но куда бежать, да и как? Ведь я все еще был прикован к трупу.

Не знаю, сколько времени я просидел в полном оцепенении. Думаю, долго, потому что у меня пропало чувство времени. Я сидел и ждал, когда кто-нибудь придет за мной. Казалось, что меня уже ищут, что я слышу где-то в лесу шаги преследователей. Вот упала сухая ветка, заяц прошуршал в траве, взлетела птица, я вздрагивал от каждого звука, раздававшегося в лесу. А потом меня придавила тишина. Я не осмеливался взглянуть на труп жандарма и смотрел только вдаль прямо перед собой. Но несмотря на все усилия я видел его тело, лежавшее у моих ног, видел пятно крови, окрасившей его мундир.

Из оцепенения меня вывела косуля, неожиданно забежавшая на поляну. Заметив меня, она испугалась и бросилась наутек. Похоже, что я испытал такой же страх, как и эта косуля. Значит, и мне пора спасаться. Меня еще не схватили, а, значит, еще ничего не потеряно. Даже, когда меня схватят, не все будет потеряно, если я сохраню присутствие духа.

Чтобы спастись, я должен был освободиться от трупа, и в этом заключалась главная трудность. Надо было разбить цепь, начать бить по ней, шуметь, но это могло привлечь внимание людей, которые наверняка уже шли по моему следу. Даже если никто не услышал выстрела, то второй жандарм, скорее всего, уже заждался своего товарища и поднял тревогу. Не требовалось большого ума, чтобы понять, что я прячусь в этом лесу. Значит, надо поскорее выйти из леса или хотя бы уйти подальше от этого места. Но как это сделать? Не тащить же труп за собой.

Я постарался взять себя в руки. Боязнь быть обвиненным в убийстве придала мне силы. Я наклонился к жандарму и поднял его на руки. Верхней части тела уже коснулось трупное окоченение, но его ноги еще сохраняли гибкость.

Господи, какой же он был тяжелый! Мне казалось, что я раздавлен физически и морально. Чтобы дойти до лошади, надо было сделать не больше сотни шагов, но дались они мне с невероятным трудом. К счастью, лошадь никуда не делась.