КРАСНЫЙ ШАТЕР

Правда, сами слова она не запомнила, но в памяти осталось тепло, растекавшееся по бедрам и разбудившее ее. При виде Иакова моя мать вдруг вспомнила тот сон, и ее странные разноцветные глаза расширились.

Иаков тоже одобрительно взглянул на девушку. Хотя он и был поражен и очарован Рахилью, однако не смог не заметить Лию.

Она была не только высокой, но также прекрасно сложенной и сильной. Ей достались полные высокие груди и крепкие ноги, которые виднелись всякий раз, когда складки одеяния распахивались. Руки ее были мускулистыми, как у юноши, но бедра женственно покачивались при ходьбе. Однажды Лии приснился лопнувший гранат с восемью обнажившимися рубиновыми зернами. Зелфа сказала, что это вещий сон, который предвещает рождение восьмерых здоровых детей, и моя мать знала, что это правда, – как знала верные способы делать хлеб и пиво.

В аромате Лии не было никакой тайны. Она пахла дрожжами, потому что пекла хлеб и варила пиво. Она источала запах домашнего очага и уюта – а для Иакова это был аромат плотской любви. Он смотрел на эту крупную молодую женщину, и рот его увлажнялся от желания. Насколько мне известно, отец никогда ничего не говорил о ее глазах.

Моя тетя Зелфа, вторая по старшинству среди сестер, утверждала, что якобы помнит всё, что с ней когда-либо происходило, даже свое собственное появление на свет, а также пребывание в материнской утробе. Она клялась, что в памяти ее запечатлелось, как после нескольких дней мучений (Зелфа родилась вперед ногами) умерла в Красном шатре ее мать. Лия презрительно фыркала, когда слышала подобные заявления, хотя делала это украдкой от сестры, ведь Зелфа была единственной, кто заставлял ее попридержать язык.

Воспоминания Зелфы о приходе Иакова не походили на рассказы Рахили или Лии, но Зелфу вообще мало занимали мужчины: она считала их всех наполовину животными, волосатыми и грубыми.

Да, мужчины были нужны женщинам, для того чтобы делать детей и передвигать тяжести, но в остальном она не видела смысла в их существовании и совершенно не поддавалась их обаянию. Зелфа страстно любила своих сыновей, но лишь до тех пор, пока у них не стали пробиваться бороды, после чего едва удостаивала обоих взглядом.

Когда я подросла достаточно, чтобы задавать вопросы о том дне, когда пришел мой отец, тетя сказала, что Иаков заинтересовал ее, поскольку сразу было ясно: этому человеку покровительствует Великий. Зелфа утверждала, что Великий – он же Эль – повелевал громом, вершинами гор и требовал ужасных жертвоприношений. Он мог приказать отцу зарезать собственного сына – отвести его в пустыню и принести там в жертву, словно животное. Это был суровый бог, чуждый и холодный, но – по словам Зелфы – его спутницей являлась Царица Небесная, которую она любила во всех проявлениях и под любыми именами.

Зелфа рассуждала о богах и богинях больше и чаще, чем о людях. Порой я находила это утомительным, но она так ловко плела нить повествования, что ее истории завораживали: то были легенды о Великой Матери Нинхур-саг, о Первом Отце Энлиле. Зелфа слагала удивительные гимны, в которых люди, встречаясь с божествами, вместе танцевали под звуки флейт и цимбал, и распевала их высоким голосом, аккомпанируя себе на маленьком глиняном барабане.

С возраста первой крови Зелфа воображала себя своего рода жрицей, хранительницей сокровенных тайн Красного шатра, дочерью Ашеры, сестрой Сидури, наставлявшей женщин в их делах. По-моему, это было глупо: ведь только в больших храмах, возведенных в городах, жрецы служили богиням, а жрицы – богам. Кроме того, у Зелфы начисто отсутствовал пророческий дар. Не было у нее и таланта травницы, она также не умела читать по внутренностям животных. Единственное сбывшееся предсказание Зелфы касалось восьми зерен граната, приснившихся Лие.

Зелфа была дочерью Лавана от рабыни по имени Мер-Нефат, которую мой дед купил у египетского торговца в ту пору, когда у него еще имелись средства. По словам Ады, мать Зелфы была стройной, с волосами черными, как вороново крыло, и такой тихой, что казалась немой – эту материнскую черту дочь не унаследовала. Зелфа была всего на несколько месяцев младше Лии, и, когда ее мать умерла, Ада кормила грудью обеих девочек. Они очень подружились: вместе играли, пели песни, смеялись, вдвоем ухаживали за овцами, собирали ягоды. Во всем свете им не нужен был никто другой, кроме Ады.

Зелфа была почти такой же высокой, как Лия, но тоньше в кости, с изящными ногами и руками. Темноволосые, с кожей оливкового оттенка, Лия и Зелфа обе походили на отца, унаследовав его форму носа; точно такой же нос, кстати, был и у Иакова: величественный, с горбинкой – его еще называют орлиным. Разговаривая, Лия и Зелфа помогали себе руками, смыкая большие и указательные пальцы в виде овала. А когда им приходилось жмуриться на солнце, на лицах сестер появлялись одинаковые морщинки.

Вот только у Лии волосы были кудрявые, а у Зелфы прямые и тяжелые, длиной до пояса. Волосы были главным украшением Зелфы, и она не любила прятать их. Помню, тетя жаловалась, что все головные уборы ужасно тяжелые, – и подпирала щеку рукой, чтобы придать своим словам больший драматизм. Мне даже в детстве разрешалось смеяться над Зелфой. Эти наигранные головные боли служили ей поводом подолгу оставаться в своем шатре. Она отказывалась присоединяться к остальным женщинам на весеннем солнце, на свежем ветерке. Но, когда луна была молодой, тонкой и робкой, едва заметной на небе, Зелфа выходила на позднюю прогулку и бродила между шатрами, распустив свои длинные волосы, хлопая в ладоши и распевая песни, призывающие луну вернуться.

Что же касается Билхи, то в тот день, когда появился Иаков, ей было всего восемь, так что она ничего не запомнила.

– Наверное, сидела где-нибудь на дереве и сосала палец, считая облака, – говорила Лия; это было единственное описание Билхи в детстве, которое я слышала от нее.

Билха росла без матери. Самая младшая из дочерей Лавана, она была рождена рабыней по имени Тефнут – маленькой чернокожей женщиной, однажды ночью сбежавшей от нас. Билха была тогда слишком мала, чтобы понять, что ее бросили.

– Бедняжка так и не справилась с этой болью, – мягко говорила Зелфа, неизменно сочувствовавшая чужим страданиям.

Билха всегда держалась в семье особняком. Ей не повезло, поскольку она была гораздо младше остальных сестер, у которых имелось много общего. Билха росла тихой и задумчивой; проще было оставить ее в покое, чем растормошить. Она редко улыбалась и в основном молчала. Даже моя бабушка Ада, обожавшая детей, баловавшая Рахиль и принявшая осиротевшую Зелфу как родную дочь, не могла согреть эту странную маленькую птичку, так и оставшуюся ростом с десятилетнего ребенка и отличавшуюся кожей цвета темного янтаря.

Билха не была красивой, как Рахиль, сметливой, как Лия, или проворной, как Зелфа. Она была маленькой, тихой и молчаливой. Ада приходила в отчаяние от ее волос- мелких упругих кудряшек, плотных, словно мох, и не поддающихся гребню. В общем, хотя две ее старшие сестры тоже рано потеряли матерей, Билха разительно от них отличалась: она была действительно одинокой и никем не любимой.

Предоставленная самой себе, девочка забиралась на деревья и целыми днями мечтала. Сидя на высокой ветке, она разглядывала окружающий ее мир, облака в небе, скот, людей. Билха отлично знала всех животных и птиц, и каждому из них девочка давала свое тайное имя. Как-то вечером она вернулась с поля и прошептала на ухо Аде, что маленькая черная коза готова дать жизнь двойне.

Бабушка лишь покачала головой в ответ на подобную глупость: в это время года животные обычно не размножались, да и черная коза вот уже четыре года не могла принести потомство. Однако, как выяснилось, Ада зря отмахнулась от внучки. Как ни странно, уже на следующий день предсказание Билхи в точности исполнилось. Ада позвала девочку и извинилась перед ней.

– Билха очень наблюдательная, – пояснила бабушка старшим сестрам, которых удивили непривычные оживление и радость в черных глазах малышки: такое с ней произошло едва ли не впервые в жизни.

Если дать себе труд присмотреться, Билха была очень хорошей, правда, в своем роде, как хороши молоко или, скажем, дождь. Билха наблюдала не только за небом и животными, но и за членами семьи тоже. Сидя в темном уголке шатра, она замечала, как Лия замирает от ужаса под взглядом других людей; видела, что Рахиль боится темноты, а Зелфа – бессонницы; знала, что Лаван был в равной мере человеком скупым и глупым.

Билха говорила, что первое воспоминание об Иакове было связано у нее с тем днем, когда на свет появился его первенец Рувим. Разумеется, Иаков был очень доволен тем, что у него родился сын. Он взял младенца на руки и кружился, кружился с ним перед Красным шатром.

– Иаков был очень нежен с мальчиком, – рассказывала Билха. – И не хотел отдавать Рувима Аде, даже когда малыш расплакался. Он называл сына совершенством, настоящим чудом. Я стояла рядом и вместе с Иаковом восхищалась новорожденным. Мы пересчитали его пальчики, погладили Рувима по мягкой макушке. Вот тогда-то я, считай, и встретилась с Иаковом, твоим отцом.

Иаков пришел в лагерь в середине дня, в неделю полнолуния. Подкрепившись самой простой пищей-ячменным хлебом и оливками, он провалился в тяжелый сон усталого человека и проспал чуть ли не сутки.

Лия была поражена тем, что гостю не предложили достойного угощения, а потому, когда он проснулся, устроила настоящий пир – такие блюда у нас дома бывали только по праздникам.

– Ох, и намучилась я тогда, ведь раньше мне никогда не доводилось столько всего готовить, – призналась Лия как-то жарким скучным днем, когда мы крутили тяжелые сосуды с узким горлом, сливая обрат и оставляя внутри массу для приготовления мягкого козьего сыра. – Иаков был отцом моих будущих детей, в этом я не сомневалась. Я видела, как его поразила Рахиль, чью красоту я тогда увидела словно бы впервые, новыми глазами. И все же он смотрел и на меня тоже, так что надежда была. Я зарезала невинного ягненка, как будто приносила жертву богам. Я молола просо, пока оно не стало нежным и мягким, как облако. Я извлекла из запасов самые дорогие специи и использовала последние зерна граната, припасенные для особого случая. Я резала и отбивала мясо, уповая на то, что Иаков догадается о моих чувствах. Никто не помогал мне готовить, да я бы и не позволила никому коснуться ягнятины или хлеба – даже ячменной воды, предназначенной для него. Представляешь, я не разрешила собственной матери налить воду в горшок. – Она хихикнула, вспомнив об этом.

Мне нравилась эта история, и потом я снова и снова просила рассказать ее. Лия охотно соглашалась, неизменно при этом оживляясь. Вспоминая тот первый пир, который она готовила для Иакова, мама превращалась в сентиментальную девчонку.

– Какой же я была дурочкой, – говорила она. – Я сожгла первый хлеб и горько расплакалась. Пришлось печь новый, чтобы понравиться Иакову, и я даже принесла ломтик в жертву – на удачу. Мы поступали так, выпекая хлебы для Царицы Небесной на седьмой день; я отделила кусочек теста и предложила его огню в надежде на благосклонность мужчины. Я проделала все тайком от Зелфы, иначе она бы мне этого не забыла. – Эту часть истории мама сообщала таинственным шепотом. – И конечно, если бы Лаван, твой дед, знал, сколько продуктов я извела на нищего, который не принес в дар ни масла, ни чего-либо другого, он бы меня попросту высек.