"Антология исторического романга-6. Компиляция. Книги 1-12

Остановившись, он вздохнул.

— Мне надобен и Брюс, надобен и Комин. Было славно, когда Мори стоял плечом к плечу со мной. Сэр Эндрю был для них наилучшим выбором, и, клянусь Ранами Христовыми, как бы я хотел, чтобы он был жив, ибо предпочел, чтобы это он был здесь, а я в могиле…

Его горячность и нескрываемая боль от утраты Мори ошеломили Хэла до онемения, и молчание тянулось, как закатные тени, становясь мучительным. Наконец Уоллес нарушил его, с клекотом прочистив горло.

— Ступайте в Хексем, заберите своего кровника в отчизну и запамятуйте об этом деле напрочь, — сказал он внезапно со свирепым шипением.

— Савояр… — начал было Хэл.

— Мертв или за морем, сдается мне. Однако же бедолага Биссет, да упокоит Бог его душу, предан злодейскому душегубству, но прежде жестоко допрошен. Коли сие содеял Мализ Белльжамб, как все мы подозреваем, значит, Бьюкен ведает ход событий.

— Итак, все эти хлопоты из-за савояра пропали вотще, — с горечью заметил Хэл.

— Это могло быть всего-навсего очередным душегубством ради барыша, содеянным давным-давно скрывшимся трейлбастоном[613]. А может, людьми Брюса. Или Рыжего Джона, или графа Бьюкенского, а то и сэра Уильяма Смелого, прежде чем его укатали в Тауэр, — мрачно ответил Уоллес. — Свет державы — гадючье кодло козней, как я погляжу, — и даже епископы не чужды сунуть в них нос. Я бы поставил на Брюса, хотя и не ухвачу почему — и, наверное, уж вовеки не узнаю. Лучше вам держаться от того подальше, как и мне.

Замолчав, он уставился в пространство.

— Как бы то ни было, Длинноногий грядет, и как бы дело ни обернулось, сей вихрь взметнет на воздух все.

Казалось, сам воздух заледенел от этого имени. Длинноногий идет, и когда он доберется на север, то наверняка подымет Драконово Знамя и прикажет не давать пощады. Как сказал Уоллес, все взметнется в воздух вихрем. Включая и графиню.

— Изабелла, — пробормотал Хэл и вдруг обнаружил длинное лицо Уоллеса, окутанное могильной тенью, у самого своего.

— А сие вам надо забыть наипаче, — твердо возгласил Хранитель. — И без того скверно, коли вы будете таскаться за женой другого мужа, аки малый терьер, сношающий ногу; а уж жена графа Бьюкенского — верный приговор. Да и не понадобится ему натравливать на вас душегубца Мализа Белльжамба, ибо имеется довольно законов и прав, каковые раздавят вас столь же борзо.

— Да и он тоже, — промолвил Хэл, приходя в себя и чувствуя холод внутри, словно вонзившуюся в живот сталь. — Кабы мне пришлось печься обо всем, что вы поведали, я бы не забывал на предмет Мализа Белльжамба.

Вздохнув, Уоллес пренебрежительно взмахнул рукой.

— Что ж, я исполнил свой долг, предупредив вас — и как закон королевства, и как друг.

— Закон? — повторил Хэл, бросая взгляд в сторону, на большой меч в ножнах рядом с креслом Уоллеса.

Хранитель покраснел; рассказ о свежевании Крессингема, вспыхнувший искрой, затлевший углем, а затем разгоревшийся огнем, утверждал, что Уоллес теперь использует полоску кожи покойного казначея вместо перевязи, а остальные полоски распространили по всей Шотландии. Тот факт, что Уоллес ни разу не опроверг этого, красноречиво говорил, как королевство изменило его — точно так же, как он изменил королевство.

Помешкав, Хранитель наконец размазал по бородатому лицу утомленную, вялую улыбку.

— Ступайте. Делайте, что должно, и аз тож. Лучше б вы забыли дело савояра, обаче заключаю, что ваш нос длиннее, нежели рассудок. Посему, коли сыщете бедолагу савояра и вызнаете хранимый им секрет, полагаю, дадите мне о том знать. И примите в расчет: коли вы наденете себе на шею петлю, нарушив закон державы, я затяну ее собственными руками.

При этом на дне его глаз застыл мрак боли, и Хэл кивнул, а потом, уже поворачиваясь уйти, сумел улыбнуться.

— Однако же славный оборот, — невесело ухмыльнулся он через плечо, — когда разбойник вроде вас становится шерифом королевства.

Госпиталь Святого Варфоломея, Берик

Праздник Святого Атернеза Молчальника Файфского, декабрь 1297 года

Ветер колотил по стенам, как сердитое дитя по запертой двери, и ледяное дыхание тумана с моря старалось задуть свечи, пуская тени в пляс. Двое мужчин, стоявшие у дощатой кровати, слушали, как мечется и стонет лежащий.

— Камень, — сказал он. — Камень.

— Он твердит сие с той самой поры, как вы его привезли, — чуть ли не с укором произнес священник с квадратным лицом, воинственно выпяченным подбородком, поросшим щетиной, и глазами, черными и глубокими, как катакомбы.

Торговцу шерстью не хотелось заглядывать в них, но он все равно устремил на него голубоглазый и, насколько удалось, улыбчивый взгляд, потому что нуждался в этом священнике и в этом месте.

— Он резчик по камню, — без обиняков ответил купец, — из церкви в Скуне. Художник. Стоит ли удивляться, что это малость засело в его горячечном уме.

— Малость? Он твердит сие куда усерднее, нежели любой катехизис.

— Грань его недуга, — успокоил купец, а потом нахмурился. — Что именно с ним неладно?

Священник вздохнул, приподняв светильник повыше, так что пламя яростно заплясало.

— Лучше спросите, что ладно, — ответил он, глядя на купца в упор. — Я не спрашиваю, как вы на него наткнулись, господин Симон. Я ведаю, что вы привезли его сюда по природе его состояния, но есть вещи и похуже проказы, и я просил бы вас забрать его.

Симон погладил свою аккуратную бородку, старясь скрыть тревогу. Само прибытие ополоумевшего Манона де Фосиньи, лепечущего бессвязный вздор, смердящего, как собачья задница, и явно больного, было изрядным потрясением — уже изрядно, но вот это… настораживает.

— Хуже проказы? — спросил он, и священник про себя рассмеялся, увидев, как негоциант прикрыл рот ладонью и попятился на шаг. За годы служения в госпитале Святого Варфоломея он навидался всякого, чего чурались даже бесчинствующие англичане; безгубые, безносые, гниющие, гноящиеся души, поступающие в госпиталь для прокаженных, для брата Джона и ему подобных — лишь старое тряпье да каша.

Однако этот савояр подцепил все, что только можно. Кровь у него стала вязкой, горячей, жирной и слишком соленой. Его покрывали раны, язвы, нарывы, короста, разбил частичный паралич, не меньше загноившихся укусов паразитов, а жар почти наверняка от одной или нескольких лихорадок, каждая из которых способна прикончить сама по себе.

— И кишечные черви, — закончил брат Джон, видя, как брови торговца шерстью мало-помалу лезут на лоб чуть ли не до самой линии волос.

— Черви, — повторил Симон, слыша, как это слово глухо дребезжит в голове, словно надтреснутый колокол. — Кишечные.

Манон — его племянник… он возлагал надежды на этого отрока.

— Я почти ничего не могу поделать, — сообщил брат Джон. — Разве что утирать лоб да подбирать то, что отваливается.

Симон воззрился на священника, растянувшего губы в улыбке.

— Шутка, — растолковал тот, но увидел, что господин Симон не смеется. И все же сей человек — важный попечитель госпиталя Святого Варфоломея, так что брат Джон продолжал делать то, что должен, — предлагал всяческую помощь.

— Я сделаю, что могу, — медленно проговорил священник. — Но он словно открыл врата Адовы и пошарил там. На нем отпечатался каждый грех.

Торговец шерстью кивнул, облизывая губы и дыша сквозь пальцы, пока осунувшееся, лоснящееся лицо Манона яростно моталось на пожелтевшей подушке.

— О, Свет Дневной, Сияние Света вечного и Солнце Правосудия; приди и просвети тех, кто пребывает во тьме и тени смертной, — повел речитативом брат Джон, и господин Симон, впавший в оцепенение, опустился на колени и сложил ладони перед грудью, радуясь, что не придется смотреть на искаженное муками лицо племянника. — О, Царь Царств и их Желание; Краеугольный камень, соединяющий обоих воедино; приди и спаси человечество, сотворенное Тобою из глины. Приди, о Эммануил, Царь наш и Законодатель, Желание всех царств и их Спасение; приди и спаси нас, о Господь наш Бог.

— Камень, — лепетал Манон. — Камень.

Обитель Святого Леонарда, Берик

Канун праздника Рождества, 24 декабря 1297 года

Женщина с крестом сидела во главе стола, где обычно сидит главный мужчина; вокруг нее сидело много других женщин в таких же серых одеждах. Изабелле уже доводилось видеть невест Христовых, хоть и не в их собственных стенах, и ее шокировали сброшенные головные покрывала, визгливый смех, брызжущее вино.

При виде ее лица женщина, которая привела Изабеллу, засмеялась, а женщина с крестом встала и подошла к ней, за локоть увлекая из комнаты. Гомон за закрывшейся дверью напоминал крики чаек.

— Тебе было велено отвести ее в мои покои, — окрикнула женщина с крестом стражницу Изабеллы, сердито надувшую губы. Треск пощечины заставил Изабеллу подскочить, а ее серую стражницу — шарахнуться и упасть со сбившимся на сторону покрывалом. Скорчившись на плитах пола, она заныла, пряча лицо.

— Повинуйся, — негромко, со змеиным присвистом сказала женщина с крестом и обернулась к Изабелле. «Если она ударит меня, — подумала та, — я ей физиономию раздеру».

Увидев пламя в ее глазах, женщина улыбнулась. «Недолго уже тебе, государынька, осталось», — ядовито подумала она.

— Я Анна, настоятельница обители Святого Леонарда, — представилась она. — Вас отведут в мои покои и устроят с удобством.

Монашка кое-как встала, баюкая щеку ладонью.

— Сюда, госпожа, — одеревенело проговорила она.

— Графиня! — плетью хлестнул ее голос Анны. — Она графиня, дурища!

Съежившись, монашка принялась кланяться, извиняясь, а потом юркнула прочь так быстро, что Изабелла едва поспевала за ней через путаницу едва освещенных каменных коридоров, холодно поблескивающих инеем.

Наконец монашка распахнула дверь, и графиня в крайнем изумлении воззрилась на тонкие занавесы, чистые циновки, скамьи, кресла, сундуки — и камин. Это были теплые покои знатной дамы, а не монахини, пусть даже настоятельницы.

— Графиня, — неживым голосом обронила монашка, и тогда Изабелла сжалилась.

— Крепкий был удар, — сказала она. Монашка поглядела на нее, как пришибленная крыса, потом налево и направо. И наконец перешла к стене, высоко подняв светильник и удовлетворившись, снова обернулась к Изабелле.

— Это место, — прошептала она настолько тихо, что Изабелла едва расслышала, — проклято. Есть скрытый способ следить, — указала на стену, в которую только что вглядывалась, и тени от светильника бешено заплясали у нее на лице. — Ему это нравится. Все женщины его.

Изабелла ощутила внезапную убийственную дурноту, ибо знала упомянутого монахиней «его» и терпела его компанию с той самой поры, когда он увлек ее с пылающего моста в Стерлинге. Тогда он показался ей демоном, и хотя здравый смысл и более яркий свет показали, что он просто темнолицый мрачный человек, первое впечатление было не так уж далеко от истины.

— Сэр Роберт Маленфонт, — произнесла она, и монашка затрепетала так, что свечное сало пролилось ей на тыльную сторону кисти, но девушка даже не поморщилась.

— Все женщины к его утехам, — неожиданно провозгласила она и полувсхлипнула. — Их доставляют сюда и больше не выпускают.