Семья Тибо. Том 2

Филип посапывал, внимательно прислушиваясь к тому, что говорил Жак.

— Ладно… Хорошо… Всё это очень интересно… — И без всякого перехода: — Я долгое время считал, что интернационализм капиталов, кредита, крупных предприятий, — поскольку он принуждает все страны участвовать в малейших локальных конфликтах, — станет новым и решающим фактором всеобщего мира… — Он улыбнулся и погладил бороду. — Это всё умозрительные выкладки, — заключил он загадочно.

— Жорес тоже так думал; он и теперь так думает.

Филип сделал гримасу.

— Жорес… Жорес рассчитывает и на то, что влияние масс может предотвратить войну… Умозрительные выкладки… Легко можно представить себе воинственное, боевое народное движение… Но народное движение, построенное на рассудительности, воле, чувстве меры, необходимых для поддержания мира… — Затем, помолчав, он добавил: — Может быть, те, кто, как я, испытывает отвращение к войне, повинуются, в сущности, своим личным побуждениям, так сказать, органически им свойственным… их внутренней конституции противна идея войны… Может быть, с научной точки зрения было бы правильно рассматривать инстинкт разрушения как естественный. Это, по-видимому, находит подтверждение у биологов… Видите ли, — продолжал он, ещё раз переменив тему, — комичнее всего то, что среди настоящих и подлинно важных европейских проблем, которые надо внимательно изучать, для того чтобы их разрешить, я не вижу ни одной буквально ни одной… которую можно было бы разрубить одним ударом, как гордиев узел, покончить с ней путём войны… Что же получается?

Он улыбнулся. Его слова, казалось, никогда не были связаны с тем, что он только что сам сказал или услышал. Его глаза под густыми бровями сверкали лукаво, у него всё время был такой вид, точно он сам себе рассказывает какую-то забавную историю и с него вполне достаточно, если он один наслаждается её солью.

— Мой отец был офицер, — продолжал он. — Он проделал все кампании Второй империи. Меня вечно пичкали военной историей. И вот могу сказать, что стоит только разобраться в происхождении конфликта, его истинных причинах — всегда поражаешься, насколько он лишён элемента необходимости. Это очень интересно. Если взглянуть из некоторого отдаления, то в новое время не найдёшь, кажется, ни одной войны, которой нельзя было бы очень легко избегнуть — стоило лишь двум-трём государственным деятелям проявить простой здравый смысл или волю к миру. И это ещё не всё. Чаще всего оказывается, что обе воюющие стороны поддались ничем не оправданному чувству недоверия и страха, потому что не знали истинных намерений противника… В девяти случаях из десяти народы бросаются друг на друга только из страха. — Он словно закашлялся коротким и тотчас оборвавшимся смехом. — Совсем как пугливые прохожие, которые, встречаясь ночью, не решаются поравняться друг с другом и в конце концов бросаются друг на друга… потому, что каждый считает, что другой намеревается на него напасть… потому, что каждый предпочитает бросок, даже таящий в себе опасность, колебаниям и неуверенности… Это уж совсем смешно… Взгляните-ка сейчас на Европу: она во власти каких-то призраков. Все державы боятся. Австрия боится славян и боится потерять свой престиж. Россия боится германцев и боится, чтобы её пассивность не сочли признаком слабости. Германия боится нашествия казаков и боится оказаться в окружении. Франция боится германских вооружений, а Германия вооружается превентивно, и тоже из страха… И все отказываются проявить малейшую уступчивость в интересах мира, потому что им страшно, как бы не подумали, что они боятся.

— А к тому же, — сказал Жак, — империалистические правительства отлично видят, что страх работает на них, и старательно поддерживают его! Политику Пуанкаре, французскую внутреннюю политику последних месяцев, можно определить так: методическое использование страха всей нации…

Филип, не слушая его, продолжал:

— А самое отвратительное… (Он засмеялся коротким смехом.) …нет, самое комичное — это то, что все государственные деятели изо всех сил стараются скрыть этот свой страх, выставляя напоказ всевозможные благородные чувства, смелость…

Он прервал свою речь, заметив, что к ним приближается Антуан в сопровождении какого-то человека лет сорока, которого Леон только что ввёл в гостиную.

Оказалось, что это Рюмель.

У него был такой представительный вид, как будто его нарочно создали для официальных церемоний. Массивная голова была откинута назад, словно под тяжестью пышной гривы, светлой и уже слегка седеющей. Густые короткие усы с сильно приподнятыми кончиками придавали некоторую рельефность его плоскому жирному лицу. Глаза были довольно маленькие, заплывшие, но подвижные зрачки какой-то фаянсовой голубизны озаряли двумя живыми искрами эту по-римски торжественную маску. Всё вместе придавало ему довольно характерный облик, и можно было представить себе, как использует его в своё время какой-нибудь фабрикант бюстов для субпрефектур.

Антуан представил Рюмеля Филипу, а Жака — Рюмелю. Дипломат склонился перед старым врачом как перед современной знаменитостью; затем с вежливой предупредительностью пожал руку Жака. Казалось, он раз навсегда сказал себе: «Для человека, находящегося на виду, простота манер — это лишний козырь».

— Бесполезно рассказывать вам, дорогой мой, о чём мы беседовали, — начал атаку Антуан, положив ладонь на рукав Рюмеля, который улыбался любезно и снисходительно.

— Вы, сударь, располагаете, разумеется, такими сведениями, которых у нас нет, — произнёс Филип. Он внимательно осматривал Рюмеля своими хитрыми глазками. — Что касается нас, профанов, то, надо признаться, чтение газет…

Дипломат сделал неопределённый жест:

— Не думайте, господин профессор, что я осведомлён много лучше вашего… — Он убедился, что его шутка вызвала улыбку, и продолжал: — А вообще я не думаю, что следует представлять себе вещи в особенно мрачном свете: мы вправе — даже обязаны — утверждать, что сейчас имеется гораздо больше оснований для спокойной уверенности, чем для того, чтобы отчаиваться.

— И слава богу, — заметил Антуан.

Он устроил так, что Филип и Рюмель приблизились к другим гостям и уселись посредине комнаты.

— Основания для спокойной уверенности? — с сомнением произнёс Халиф.

Рюмель обвёл своими голубыми глазами присутствующих, которые окружили его кольцом, и задержал их на Штудлере.

— Положение серьёзное, но преувеличивать не следует, — заявил он, немного откинув голову. И тоном государственного мужа, который обязан подбадривать общественное мнение, он с силой произнёс: — Запомните, что элементы, благоприятствующие сохранению мира, всё же преобладают!

— Например? — продолжал спрашивать Штудлер.

Рюмель слегка нахмурился. Настойчивость этого еврея раздражала его; он ощутил в ней глухое недоброжелательство.

— Например? — повторил он, словно ему оставалось только выбирать. — Ну, во-первых — англичане. Центральные державы с самого начала встретили в Foreign office [112] энергичное сопротивление…

— Англия? — прервал Штудлер. — Уличные столкновения в Белфасте! Кровавые мятежи в Дублине! Печальный провал ирландской конференции в Бекингеме! В Ирландии начинается форменная гражданская война… Англия парализована ударом ножа в спину!

— Ну, это не более как заноза в пятке, уверяю вас!

— Господина Антуана просят к телефону, — сказал Леон, появляясь в дверях.

— Скажите, что я занят, — сердито крикнул Антуан.

— Англия ещё и не то видала! — продолжал Рюмель. — Ах, если бы вы знали, как я, хладнокровие сэра Эдуарда Грея[113]… Это замечательный тип дипломата, — продолжал он, избегая глядеть на Штудлера и обращаясь в сторону Филипа и Антуана. — Старый сельский аристократ, у которого совершенно особое представление о том, каковы должны быть международные отношения. Он разговаривает со своими европейскими коллегами не как официальное лицо, а как джентльмен с людьми своего круга. Я знаю, что он лично был шокирован тоном ультиматума. Вы могли убедиться, что он тотчас же начал действовать с большой твёрдостью, одновременно увещевая Австрию и рекомендуя умеренность Сербии. Судьбы Европы отчасти находятся в его руках, а эта самые лучшие, самые честные руки.

— Германия всё время отвечала ему отказом… — опять прервал Штудлер.

Рюмель не дал ему договорить:

— Осторожная и вполне понятная позиция нейтралитета, которую заняла Германия, сначала могла служить препятствием для английского посредничества. Но сэр Эдуард Грей не признаёт себя побеждённым и, — я могу говорить, раз это завтра, а может быть, и сегодня вечером появится в прессе, — Foreign office подготовляет совместно с Кэ-д’Орсе новый проект, который может оказаться решающим для мирной ликвидации конфликта. Сэр Эдуард Грей предполагает немедленно устроить в Лондоне совещание германского, итальянского и французского послов для обсуждения всех спорных вопросов.

— А пока будут продолжаться благородные хождения окольными путями, — сказал Штудлер, — австрийские войска займут Белград!

Рюмель дёрнулся, словно его укололи булавкой.

— Но, сударь, я полагаю, что и в данном случае вы плохо осведомлены! Несмотря на видимость военных демонстраций, ничто не доказывает, что между Австрией и Сербией происходит что-либо более серьёзное, чем простые манёвры… Не знаю, придаёте ли вы цену капитальнейшему факту: до настоящего времени ни одному европейскому правительству не было передано дипломатическим путём официальное объявление войны! Более того: сегодня в полдень сербский посол в Австрии всё ещё находился в Вене! Почему? Потому что он служит посредником в активном обмене мнениями между обоими правительствами. Это очень хороший признак. Раз переговоры продолжаются!… Впрочем, даже если бы действительно последовал разрыв дипломатических отношений и даже если бы Австрия решилась объявить войну, я имею основания считать, что Сербия, уступая разумным влияниям, отказалась бы от неравной борьбы трёхсот тысяч человек против миллиона пятисот тысяч и что её армия начала бы отступать, не принимая боя… Не забывайте, — добавил он с улыбкой, — пока не заговорили пушки, слово принадлежит дипломатам…

Взгляды Антуана и Жака встретились, и Антуан заметил в глазах брата весьма непочтительный огонёк: очевидно было, что Жак не слишком высокого мнения о Рюмеле.

— Вам, наверное, было бы труднее, — вставил с улыбкой Финацци, — найти основания для оптимизма в поведении Германии?

— Почему же? — возразил Рюмель, окинув окулиста быстрым, пронизывающим взглядом. — В Германии влияние воинственно настроенных элементов, которое отрицать не приходится, уравновешивается другими влияниями, имеющими большое значение. Поспешное возвращение кайзера, — он сегодня ночью будет в Киле, — по-видимому, изменит политическую ориентацию последних дней. Известно, что кайзер будет до конца возражать против риска, связанного с европейской войной. Все его личные советники — убеждённые сторонники мира. А одним из тех его друзей, к мнению которых он особенно охотно прислушивается, является князь Лихновский, германский посол в Лондоне, я имел в своё время честь познакомиться с ним в Берлине: это человек рассудительный, осторожный и пользующийся в настоящее время большим влиянием при германском дворе… Имейте в виду: вступая в войну, Германия рискует очень многим! Если границы её окажутся блокированными, империя в буквальном смысле слова подохнет с голоду. Раз Германия не сможет получать из России зерно и скот, то не сталью же, не углём, не машинами прокормит она свои четыре миллиона мобилизованных и шестьдесят три миллиона прочего населения!