Принцип кентавра

Глава 20. Ещё один кусочек мозаики

В течение всего вечера Хью обдумывал состоявшийся с Борисом разговор. Явная агрессия художника, его злобный настрой, конечно, могли свидетельствовать о том, что Борис есть что скрывать, и он явно не настроен на сотрудничество. Ждать от него помощи в деле Лауры— Юю не приходится. Борис мог быть любовником Лауры, что маловероятно, но исключать нельзя. Он мог бояться преследования властей за эту связь с девочкой. Также Борис мог скрывать от властей саму Лауру, зная её тайну. Но для чего Борису скрывать у себя девочку? На этот вопрос Хью не мог найти ответа. Также Хью ломал голову над тем, как она могла провести полицию и врачей. Убежать из дому, исчезнуть бесследно — не так-то легко даже взрослому человеку. Хью не сомневался, что и теперь ему не удастся быстро Лауру, да и Лилиан Майер предъявить нечего. Его убеждённости в идентификации Юю было маловато? Или достаточно? Действовать вслепую приходилось достаточно часто, но раньше Хью не терзали вопросы, поступает ли он правильно, морально и честно.

Ему нужно было наметить план действий, но в голову ничего не приходило. Поэтому он решил действовать наобум, то есть позвонить Лилиан Майер.

Юрген Бах ответил ему по номеру сразу, словно ждал звонка.

— Добрый вечер, у меня есть информация по делу для госпожи Майер, — вкрадчивым тоном начал Хью.

— Я вас слушаю.

— Я бы желал увидеться с госпожой Майер лично и сообщить о том, что мне удалось обнаружить.

На том конце провода его встретило такое глухое молчание, что Хью даже подумал, что их разъединили.

— Вы хотите сказать, что вам удалось разыскать натурщицу? — спросил, наконец Юрген Бах.

— Вся информация при личной встрече будет сообщена госпоже Майер. Я вылетаю послезавтрашним последним рейсом и утром буду у вас. Примерно в девять утра.

— Госпожа Майер не сможет вас принять, письменный отчёт вы можете передать мне. Послезавтра в девять утра я прибуду за ним в детективное агентство, — сухо откликнулся секретарь и повесил трубку.

Бабушка, которая ищет внучку или хозяйка пивной империи? Почему она не может принять меня лично? Бизнес забирает все эмоции себе? Или Лилиан Майер знает то, чего не знает Хью? Возможно, результаты расследования ей были известны ещё до звонка детектива? Сколько вопросов без ответов…

Утром Хью справился у портье «Паллады», но детектива никто не разыскивал и записок ему не передавал. Хью попросил портье под любым предлогом задержать возможного посетителя и с тяжелым сердцем отправился на набережную.

Холодало. Чайки с криком носились над волнами, после вчерашнего дождя море было серым и грязным. У парапета Хью увидел одинокую фигуру с мольбертом. Невысокая фигурка, просторная куртка с капюшоном болотного цвета, длинный красный шарф. Конечно, это была не Лаура. Подойдя ближе, Хью увидел, что это фрёкен Голл вышла на пленэр. Фрёкен Голл приветливо махнула ему свободной рукой, подхватив спадающий с макушки под порывом ветра капюшон. Хью приблизился и посмотрел искоса на мольберт. Крупные мазки, серые тона — Хью в этом ничего не понимал, но изобразил заинтересованность. Фрёкен Голл еще какое-то время растирала в палитре краску, а потом неожиданно спросила: «Вы, верно, ищете Лауру?»

— Она уехала, — скорее утвердительно, чем вопросительно ответил Хью и поёжился под порывом ветра. — Вам не холодно?

— Я скоро ухожу, я вас ждала. — Фрёкен Голл достала из внутреннего кармана куртки смятый конверт и протянула его Хью.

— Это от Лауры? — с волнением спросил Хью.

— Да, она просила вам передать. Сказала, что вам будет интересно прочитать это письмо.

— Но я же мог не прийти сюда, — Хью стал прямо на месте распечатывать конверт.

Фрёкен Голл остановила его жестом, прикоснувшись холодными пальцами к его руке.

— Лаура сказала, что вы придёте, она была в этом уверена.

Фрёкен Голл собрала этюдник и предложила Хью помочь сложить её мольберт.

— Лаура не сказала, куда она уедет? — с надеждой в голосе спросил Хью, борясь с завязками и заклёпками мольберта.

— Нет, — фрёкен Голл покачала головой. — Я спросила, почему она уезжает и куда, но она не ответила, она была очень расстроена. Не хотела уезжать. Я думаю, что это из- за Бориса.

— Из- за Бориса? — удивлённо спросил Хью.

— Да, она сказала только «Бедный Борис». Знаете, очень трудно балансировать на гранях любовного треугольника. — фрёкен Голл, видимо, была довольна своим поэтическим сравнением, отчего улыбнулась, откинув волосы со лба. И поскольку Хью молчал, она продолжила, — Это только мои наблюдения. Мне кажется, что вы были ей небезразличны, и ей было трудно мириться с таким положением. И потому она решила не делать выбор между вами и Борисом, и просто уехала. Так бывает, поверьте мне, как женщине.

Хью в расстройстве кивнул, и не дождавшись продолжения разговора, попрощался и пошёл в «Весёлую устрицу». Привычно заказав глинтвейн, он распечатал конверт. Два листа блокнота, исписанные мелким, аккуратным почерком. В этом вся Лаура: сдержанность и сосредоточенность.

«Здравствуй, Петер Петерс. Я не знаю твоего настоящего имени. Пока ты читаешь это письмо, я вдали от тебя качаюсь на волнах или трясусь в поезде. Ехать всё равно куда — это для меня не впервой. Мне очень жаль, что всё закончилось именно так, но в том нет моей вины. Я много раз переживала предательство, хотя добрых людей в моей жизни было куда больше. Я не знаю, зачем ты был послан мне: моё искушение, моё испытание и моя расплата. Видимо, Лаура была слишком счастлива в последние восемь лет, израсходовав наперёд весь отпущенный ей запас любви и доброты. Я знала о том, что ты частный детектив, а не журналист. Я знала, что ты рыскаешь в поисках Юю. Но мне хотелось посмотреть спектакль до конца, я ведь уже отвыкла от спектаклей.

Теперь, когда ты меня нашёл, удовлетворён ли ты? Понимаешь ли ты, что узнал только часть правды?

Ты знаешь, что психически больная девочка, убившая своего отца, сбежала из благополучного дома, где её простили, имитировала самоубийство и поселилась у респектабельного русского художника. Всё ли сложилось в твоей мозаике? Я смеюсь над тобой, самоуверенный Шерлок Холмс.

Отработал ли ты свой гонорар? Или тебе щедро заплатят только за мою фактическую поимку? Наверное, ты жалеешь о том, что не успел этого сделать. Что же, предлагаю тебе поискать меня.

Я не буду проклинать тот день, когда встретила тебя, хотя ты лишил меня всего, что было мне дорого. Встреча с тобой напомнила мне, что доверие — слишком дорогой и напрасно покупаемый товар. Ты лишил меня единственного человека, которым я дорожу на этом свете, — Бориса. Мой новый отец, мой учитель, мой хранитель, мой друг, моё зеркало. Я снова вынуждена скрываться, но теперь его не будет рядом со мной, это слишком опасно.

Петер, для того чтобы ты понял всю меру содеянного тобой, я расскажу тебе только один случай из моего далёкого прошлого. 1972 год. Я нахожусь в ожоговом центре г. Антверпена. Я лежу на животе, так как спина, поясница и ноги обожжены и сочатся сукровицей. Моя новая кожа всё никак не хочет появляться, но я не чувствую боли, так как в меня лошадиными дозами вливают обезболивающие препараты. Медицинские сёстры очень внимательны, доктор мила и предупредительна. Но я должна умереть, площадь ожога слишком велика, да и доктор говорит, что я не хочу жить. Так и есть. Меня нашли на полу в горящей библиотеке, в руках была тряпка, смоченная бензином. У следователя ко мне много вопросов, но ещё больше — у психиатра. Они оба часто приходят ко мне, но я молчу. Ведь я не обязана доказывать, что не убивала собственного отца? Единственный, кто сочувствует мне — Борис Казарин. В клинике умирает его друг Соколовский, который пытался совершить политический акт самосожжения. Борис уже отчаялся как-либо помочь ему, но упорно приходит в клинику. Наверное, уже ради меня. Он много говорит со мной, показывает свои наброски картин. И через несколько месяцев я решаюсь поговорить с ним. Борис — единственный человек, который верит мне, который умеет слушать не перебивая. После смерти Соколовского Борис продолжает приходить ко мне. Он читает мне сказки, мастерит кораблики. Он рисует мне смешных человечков с головами зайцев и котят, мы вместе придумываем с ним продолжение «Алисы в Зазеркалье». Полтора года, проведённые в ожоговом центре, были не самыми плохими в моём детстве. Больше меня не навещает никто. Я знаю, что Лилиана Майер регулярно оплачивает счета за лечение и присылает мне конфеты в глянцевых коробках. Всегда одни и те же. Я не ем конфет и выбрасываю их, даже не распаковывая. Борис смеётся, говорит, что уже можно открывать кондитерскую лавку «Сладкая жизнь». Борис приходит ко мне до тех пор, пока мои раны не заживают. До тех пор, пока меня не увозят в психиатрическую клинику. Это не так уж плохо, по крайней мере, я жива. Надо ли говорить о том, что потом я убегаю именно к нему?

Теперь ты знаешь еще одну часть правды. Чувствуешь ли ты себя обманутым также, как это чувствую я?

Лаура.»

На этом письмо заканчивалось. Ни единого слова о том, что Лаура чувствовала к Хью, но разочарование, презрение и глубокая грусть сквозят в каждой строке. Что же чувствовал сам Хью? Он словно разбил дорогую вазу, осколки которой уже не склеить.