Секреты Ватикана

I. Золотой дом

Нерон, как сообщает Тацит (один из крупнейших античных историков), не просто обрек христиан на муки, но «их умерщвление сопровождалось издевательствами, ибо их облачали в шкуры диких зверей, дабы они были растерзаны насмерть собаками, распинали на крестах или обреченных на смерть в огне поджигали с наступлением темноты ради ночного освещения. Для этого зрелища Нерон предоставил свои сады; тогда же он дал представление в цирке, во время которого сидел среди толпы в одежде возничего или правил упряжкой, участвуя в состязании колесниц. И хотя на христианах лежала вина и они заслуживали самой суровой кары, все же эти жестокости пробуждали сострадание к ним, ибо казалось, что их истребляют не в видах общественной пользы, а вследствие кровожадности одного Нерона» (XV, 44)[1].

Итак, жизнь христиан в Риме, будущем центре католицизма, поначалу шла по наихудшему сценарию. Гонения сменяли друг друга; некоторые, подобно устроенным Диоклетианом, отличались неслыханной свирепостью. Приверженцы новой религии повсеместно подвергались притеснениям. В «Жизни Клавдия» историк Светоний пишет, что в 41 году император изгнал евреев из Рима в связи с их постоянными мятежами, провоцируемыми идеями Христа. Когда апостол Павел приблизительно после 60 года н. э. прибыл в столицу империи, старейшины еврейской общины информировали его о том, что эта «секта» повсюду наталкивается на сопротивление. Все тот же Светоний, на сей раз в «Жизни Нерона», отмечает, что на христиан были наложены взыскания: бытовали подозрения, что они практикуют черную магию.

Во второй половине I века христианство — это всего лишь одно из ответвлений иудаизма, но уже обладающее собственными характерными особенностями, которые крайне непросто подвергнуть дешифровке. В «Анналах» (XV, 44) Тацит рассказывает, что по причине дурной славы христиан на них оказалось легко возложить вину за грандиозный пожар в Риме, устроенный, возможно, самим Нероном.

Дабы понять, чем объясняется такая репутация христиан, надо иметь в виду, что римская религия была, по сути, публичной, то есть политической. Уже текст архаического свода законов «Двенадцати таблиц» в обязательном порядке требовал, чтобы никто не содержал «за собственный счет ни новых, ни чужеземных богов, кроме как признаваемых государством». Соблюдая это условие, римляне беспощадно реагировали на ту или иную религию только в случае предположений о возможном политическом саботаже, который она за собою повлечет. Аспекты поведения христиан, не проповедовавших и не совершавших опасных ритуалов, казались непостижимыми. К примеру, на требование предоставить общие анкетные данные (воспользуемся современной терминологией) многие из них отказывались от самоидентификации, с тем же упорством отвергая и военную службу. Они ограничивались заявлением, что род их восходит к Иисусу Христу, но это, конечно же, воспринималось властями как недопустимый акт неповиновения.

Евреев и христиан обвиняли в ненависти к человечеству, поскольку те предпочитали жить автономными общинами, не принимали участия в общественной жизни и, более того, в религиозных церемониях, что в Риме считалось в определенной степени признаком гражданской лояльности; они отвергали идею включить их Бога в пантеон в дополнение ко всем прочим, неукоснительно придерживались недоступного пониманию римлян монотеизма, провозглашая своего Бога единственным и истинным. На сосуществовании религий держалась стабильность римского мира (Pax Romana), под сенью которого объединились бесчисленные народы и культы; претензия христиан и евреев подрывала всю конструкцию целиком, особенно если учесть, что фигура императора воплощала собой источник двойной власти и авторитета — религиозного и государственного. Религия евреев была чуждой традиционным римским культам. Однако христиане казались опаснее евреев, которые по крайней мере не пытались обращать в свою веру людей, а просто требовали дать им возможность отправлять иудейские храмовые обряды в рамках замкнутых общин.

Отсюда становится ясным, почему Нерон назвал их виновниками катастрофического пожара в 64 году. В каждой культуре непременно есть этническое, политическое или религиозное меньшинство, на которое проще всего взвалить ответственность за чужие преступления, воспользовавшись атмосферой злобы и неприятия, сгущающейся вокруг него.

Вместе с тем Нерон оставил глубокий след не только в истории раннего христианства.

В Риме есть одно место, исполненное особого очарования — пусть даже речь идет всего-навсего о голых стенах, — волшебный мир погруженных в безмолвие крытых кирпичных галерей-амбулакров, чей ныне весьма облезлый вид до сих пор оживляет фрагменты сохранившихся фресок и мозаик. Это Золотой дом (Domus aurea), гигантское жилое здание, возведенное по приказу Нерона.

Откуда же берется эта магия, захватывающая в плен любого, кто оказывается на месте самого пышного дворца из когда-либо задуманных? Быть может, все дело в Нероне, чье имя стало синонимом всевластия и разнузданного произвола? Во всяком случае, для меня это скорее связано с волнующими следами посетителей, которые в течение нескольких столетий, с VI по XVII век, проникали сквозь отверстия в расположенные ниже уровня земли и засыпанные землей залы. Примостившись на возвышениях в неровном свете факелов (полосы сажи все еще можно обнаружить), они напряженно разглядывали фрески, копируя орнаментальные мотивы, позднее ставшие знаменитыми «гротесками». Смешанные изображения растительных форм, фигурок людей и животных, редко переданных реалистично и почти всегда воображаемых, — фантастическая вселенная, где человек, флора и фауна сливаются в эксцентричных образах, балансирующих на грани шутки и галлюцинации. Естественно, слово «гротеск» происходит от слова «грот». Те самые подземные комнаты, заполненные почвой и отходами буквально до самого верха, превратились в гроты (их повторное обнаружение вызовет невероятный всплеск интереса, сформирует моду на памятники античности и римские руины, сравнимую с «египтоманией», которую спровоцировали наполеоновские кампании начала XIX века).

Чтобы осознать великолепие этого сооружения, достаточно представить себе, что статуя высотой 35 метров (что сопоставимо с уровнем двенадцатиэтажного дома) свободно помещалась в его вестибюле. Более чем вероятно, что от колоссальности этой фигуры и позаимствовал в Средние века свое название Колизей (Colosseo). Греческий скульптор Зенодор изваял императора обнаженным, с солярными атрибутами; его правая рука простерта в приветственном жесте, согнутая левая — поддерживает державу. Водруженная на голову корона имеет шесть лучей (каждый длиной шесть метров), что символизирует безграничную власть и Солнце, с которым хотел бы отождествить себя человек.

Светоний уверяет, что дом имел три портика в милю длиной каждый, «пруд размером с море, обрамленный зданиями, огромными, точно города. Позади располагались виллы с полями, виноградниками, пастбищами и лесами, кишащими домашними и дикими зверями». Целая долина, в центре которой возникнет впоследствии амфитеатр Флавиев (Колизей), была покрыта водами озера — но все же Светоний явно преувеличивает, говоря о «размере с море». Изюминку добавляла многоцветность мрамора — в этом римляне превосходили всех. Материал доставляли из Испании, Нумидии, Триполитании, Египта, Азии, Греции, Галлии, Каппадокии. Все эти мраморные глыбы, различающиеся по оттенку и текстуре, уникальны по своей твердости и изяществу рисунка. В последующие века римские каменщики дадут им названия, сами по себе отсылающие к той эпохе: портасанта (святые врата), лумакелла ориентале (восточная улитка), павонацетто (павлинчик), серпентино (змеевидный, спиралевидный)… гранит обелисков, африканский гранит и — наиболее ценный сорт — красный порфир, приберегаемый для императора.

Эти чудеса ненамного пережили своего владельца. Уже его преемники на троне позаботились о том, чтобы уничтожить как можно больше свидетельств величия Нерона. Домициан распорядился снести здания на Палатинском холме, другие засыпали озеро обломками, дабы подготовить фундамент для строительства Колизея, Адриан принял решение разрушить в районе Велии — пологой седловины на стыке Палатина и Эсквилина — парадный вестибюль Дома, чтобы воздвигнуть на его месте храм в честь богинь Венеры и Ромы. Павильон на Оппиевом холме, активно посещаемый туристами в наши дни, выстоял до 104 года, пока не был частично уничтожен пожаром. Когда же Траян пожелал, чтобы на этой территории были построены термы, архитектор Аполлодор Дамасский попросил дозволения полностью ликвидировать верхние помещения, а нижние утрамбовать землей, заложив тем самым основание для новых сооружений. Свет сменился сумерками и полумраком; позолота, фрески, пестрый мрамор были погребены под слоем грунта и отбросов. Роскошь уступила место разорению и упадку; выдающийся памятник был предан забвению на несколько веков, хотя именно благодаря такой участи произошла его частичная естественная консервация.

Цепь событий, позволившая Нерону взойти на императорский трон, повлияла на жизнь каждого римлянина. Престол достался ему рано, уже на пороге юношества. Мать Нерона, Агриппина Младшая, родила его в возрасте 23 лет (15 декабря 37 года н. э.) от нелюбимого, навязанного ей в мужья Тиберием, высокомерного и развращенного патриция (разница в возрасте между ними составляла тридцать лет) по имени Домиций, прозванного Аге-нобарбом из-за рыжеватого цвета бороды (эта кличка перейдет по наследству и к его сыну). В своих воспоминаниях Агриппина — по свидетельству Плиния Старшего — написала, что ребенок появился на свет ножками вперед, что было расценено как дурное предзнаменование.

Прозвище Нерон (Nero) возникнет позднее. На сабинском языке, если придерживаться точки зрения в высшей степени сведущего Авла Геллия (см. «Аттические ночи»), оно означало «сильный, смелый»; лишь впоследствии его переосмыслят и император станет ассоциироваться с итальянским эпитетом nero — «черный», цвет мрака и преисподней.

Мать Нерона, приходившаяся сестрой Калигуле и дочерью прославленному полководцу Германику, была красива, соблазнительна, расчетлива, амбициозна, способна с блеском пользоваться всеми видами обольщения, как словесного, так и, наверное, более эффективного — своим сладострастным, полным неги телом. Агриппина, а точнее Агриппина Младшая (или Юлия Агриппина), дочь другой Агриппины — Старшей, супруги Германика, не отказывает себе ни в чем, в том числе и в кровосмесительной связи с братом Калигулой. Впрочем, в этот инцест были вовлечены и ее сестры.

В 41 году Калигулу убивают, и у кормила власти оказывается Клавдий, брат Германика и, соответственно, дядя Агриппины, считавшийся в кругу семьи и за ее пределами изрядным простофилей и марионеткой. Клавдию было уже почти пятьдесят, когда ему в жены отдали девушку пятнадцати лет от роду, за которой впоследствии протянулся шлейф непристойной известности. Мессалину, знаменитую своими гиперболическими эротическими забавами, постигнет преждевременная трагическая смерть.