Против зерна: глубинная история древнейших государств

Одомашнивание животных можно интерпретировать аналогичным образом. Кто служит кому – и здесь непростой вопрос: крупный рогатый и другой домашний скот мы разводим, провожаем на пастбища, кормим и защищаем. Эванс-Притчард в своей известной монографии о скотоводческом народе нуэров написал о них и их крупном рогатом скоте примерно то же самое, что Поллан сказал о своем картофеле:

Можно возразить против такой аргументации, сказав, что Поллан ест свою картошку, а нуэры – свой скот (а также продают, обменивают и дубят шкуры). Это действительно так, но все же пока картофель и корова живы, они являются объектом ежедневной заботы, обеспечивающей их благополучие и безопасность.

Таким образом, пока мы не можем ответить на серьезный вопрос, как одомашнивание повлияло на наш мозг и лимбическую систему, но мы можем предположить, как жизнь в позднем неолите менялась под влиянием наших взаимоотношений с одомашненными животными в нашем домохозяйстве.

Сначала давайте сравним жизненные миры охотника-собирателя и земледельца (с домашним скотом или без него). Внимательные наблюдатели за жизнью охотников-собирателей были поражены тем, что она состоит из кратковременных всплесков активности. Ее виды чрезвычайно разнообразны – охота и собирательство, рыбалка, изготовление ловушек и строительство запруд – и предназначены для того, чтобы максимально использовать природные ритмы доступности пропитания. Я полагаю, что понятие «ритмы» здесь основное. Жизнь охотников-собирателей подчинена множеству естественных ритмов, за которыми они должны тщательно следить: передвижения стад дичи (оленей, газелей, антилоп и кабанов), сезонные миграции птиц, особенно водоплавающих, которых можно перехватить и отловить в местах отдыха или гнездования, ход желаемой рыбы вверх или вниз по течению, циклы созревания фруктов и орехов, которые нужно собрать до прихода конкурентов или до того, как они испортятся, и наименее предсказуемые появления дичи, рыбы, черепах и грибов, которыми нужно воспользоваться максимально быстро.

Этот список можно продолжать до бесконечности, но некоторые позиции в нем особенно важны. Во-первых, каждый вид деятельности требует отдельного «набора инструментов» и приемов отлова или сбора, которыми нужно овладеть. Во-вторых, следует помнить, что собиратели издавна получали зерно с естественных насаждений злаков, для чего создали практически все те орудия, что мы относим к неолитическому набору: серпы, поверхности для молотьбы и корзины, подносы для веяния, дробильные ступы, точильные камни и т. п. В-третьих, каждый вид деятельности представлял особую проблему с точки зрения координации усилий, поскольку требовал специфического группового взаимодействия и разделения труда. И, наконец, виды деятельности, характерные для первых деревень на аллювиальных равнинах Месопотамии, охватывали несколько пищевых сетей (болота, леса, саванны и засушливые районы), каждая из которых имела свою сезонность. Жизнь охотников-собирателей зависела от естественных ритмов, но в то же время они были универсалами и оппортунистами, всегда готовыми воспользоваться любыми возможностями, какие предоставляла им разнообразная и эпизодически щедрая на дары природа.

Ботаников и натуралистов постоянно удивляют уровень и широта знаний охотников-собирателей об окружающей природе. Их таксономии растений не укладываются в категории линнеевской классификации, но они более практичны (съедобный, лечит раны, красит в синий цвет) и столь же продуманы[69]. Кодификации сельскохозяйственных знаний в Америке традиционно имеют форму рекомендаций из Фермерского альманаха, который, помимо всего прочего, советует, когда нужно сажать кукурузу. По сути, охотники и собиратели имели целую библиотеку альманахов: один – про естественные насаждения зерновых, с разделами про пшеницу, ячмень и овес; другой – про лесные орехи и фрукты, с разделами про желуди, буковые орешки и ягоды; третий – про рыбалку, с разделами про моллюсков, угрей, сельдь и шэд, и т. д. Самое поразительное – то, что эта энциклопедия знаний и исторически накопленного опыта хранится лишь в коллективной памяти и устной традиции сообщества охотников-собирателей.

Возвращаясь к понятию естественных ритмов, можно охарактеризовать охотников и собирателей как внимательно прислушивающихся к четкому метроному разнообразных ритмов природы. Земледельцы, особенно оседлые и зерновые, как правило, ограничиваются одной пищевой сетью, поэтому их повседневная жизнь подчинена ее ритму. Успешно довести несколько зерновых до урожая – несомненно, тяжелая и сложная работа, но она подчинена требованиям одного доминирующего крахмалосодержащего растения. Не будет преувеличением сказать, что по сложности охота и собирательство отличаются от зернового земледелия так же, как оно – от монотонной работы на современной сборочной линии: каждый из названных видов деятельности представляет собой очередной шаг в сторону сужения перспективы и упрощения решаемых задач[70].

Одомашнивание растений, в конечном итоге представленное оседлым земледелием, опутало нас сетью круглогодичных повседневных обязанностей, которая определила организацию нашего труда, особенности наших поселений, социальную структуру наших сообществ, обустройство наших домохозяйств и существенную часть нашей ритуальной жизни. Доминирующая сельскохозяйственная культура задает большую часть нашего жизненного расписания – от расчистки поля (огнем, плугом, бороной), затем посева, прополки и орошения до постоянной бдительности по мере вызревания урожая, который запускает другую последовательность действий: в случае зерновых это срезание колосков, связывание снопов, обмолот, сбор колосков после жатвы, отделение соломы и плевел, просеивание, сушка и сортировка, причем большая часть этих работ исторически считалась женской. Затем следовала ежедневная подготовка зерна к потреблению на протяжении всего года – дробление, измельчение, разведение огня, готовка и выпечка – задававшая ритм жизни домохозяйства.

Я полагаю, что эти ежегодные и повседневные скрупулезные, трудоемкие, взаимосвязанные и обязательные практики лежат в основе любого комплексного анализа «цивилизационного процесса». Они привязывают людей, занимающихся сельским хозяйством, к поминутно расписанной хореографии танцевальных шагов, определяют физическое строение их тел, архитектуру и планировку домашней усадьбы, как бы настаивают на определенном типе кооперации и координации. Если продолжить нашу метафору, то эти практики – фоновый ритм жизни домохозяйства. Как только Homo sapiens сделал судьбоносный шаг к сельскому хозяйству, он поступил в строгий монастырь, чьим настоятелем является требовательный генетический часовой механизм нескольких растений, в частности в Месопотамии это пшеница и ячмень.

Норберт Элиас убедительно описал разраставшиеся цепи взаимозависимостей среди скученного населения средневековой Европы, которые способствовали его взаимному размещению и сдерживанию и которые он назвал «цивилизационным процессом»[71]. Однако за тысячелетия до описанных Элиасом социальных трансформаций (и совершенно безотносительно гипотетических изменений в нашей лимбической системе) большинство представителей нашего вида уже были дисциплинированы и подчинены метроному наших собственных сельскохозяйственных культур.

Как только зерновые стали основным продуктом на древнем Ближнем Востоке, просто поразительно, насколько аграрный календарь стал диктовать распорядок общественной ритуальной жизни: церемониальная вспашка земли священниками и царями, обряды и праздники урожая, молитвы и жертвоприношения во имя богатого урожая, боги разных злаков. Метафоры, посредством которых люди рассуждали, все чаще основывались на одомашненных зерновых и животных: «время сеять и время собирать урожай», быть «добрым пастырем»[72]. Вряд ли в Ветхом Завете можно обнаружить хотя бы один параграф без таких метафор. Кодификация повседневной и ритуальной жизни на основе домохозяйственных практик – убедительное доказательство того, что в ходе одомашнивания Homo sapiens обменял все разнообразие дикой флоры на горстку злаков, а все разнообразие дикой фауны – на горстку домашних животных.

Я испытываю искушение назвать поздненеолитическую революцию со всем ее вкладом в становление крупных обществ деквалифицирующей и упрощенческой. Адам Смит предложил в качестве показательного примера повышения производительности, которое обеспечило разделение труда, булавочную фабрику, где каждый шаг в производстве иголок был разбит на поминутно нормированные задачи, выполняемые разными рабочими. Алексис де Токвиль с симпатией отнесся к работе Смита Исследование о природе и причинах богатства народов, но задался вопросом: «Что можно ожидать от человека, который двадцать лет своей жизни был занят изготовлением булавочных головок?»[73]

Если это слишком мрачное изображение прорыва, ответственного за саму возможность становления цивилизации, то давайте по крайней мере признаем, что он снизил интерес нашего вида к практическому знанию о мире природы и сократил наш рацион, жизненное пространство и богатство ритуальной жизни.