Против зерна: глубинная история древнейших государств

Введение. Разбитый в пух и прах нарратив, или чего я не знал прежде

Почему Homo sapiens sapiens (человек разумный разумный) относительно недавно для истории своего рода начал жить в тех многолюдных оседлых сообществах, имеющих домашний скот, выращивающих лишь несколько видов зерновых и управляемых предшественниками того, что мы сегодня называем государствами? Этот новый социально-экологический комплекс стал моделью для практически всей письменной истории человечества. Значительно укрепившись и расширившись благодаря росту численности населения, использованию энергии воды и воздуха, парусных судов и торговли на дальние расстояния, эта модель доминировала на протяжении более чем шести тысячелетий до начала применения ископаемого топлива. Все, что вы прочитаете далее, – результат моего любопытства – желания узнать, каковы истоки, структура и последствия существования этого аграрно-экологического комплекса.

Как правило, описание его развития сводится к истории прогресса, цивилизации, социального порядка и улучшения здоровья и досуга. С учетом имеющихся сегодня данных следует признать, что этот нарратив ошибочен и приводит к серьезным заблуждениям. Цель книги – поставить этот исторический нарратив под сомнение на основе почерпнутых мною из книг новых археологических и исторических данных двух последних десятилетий.

Самые ранние аграрные общества и государства Месопотамии были основаны в период, который составляет последние 5 % истории человечества на планете. По этим меркам эпоха ископаемого топлива, начавшаяся в конце XVIII века, составляет лишь 0,25 % человеческой истории. По тревожно очевидным причинам мы все больше озабочены своим воздействием на экологию планеты в эту эпоху. О том, сколь значительно это воздействие, свидетельствуют бурные дискуссии по поводу термина «антропоцен», который был придуман для обозначения новой геологической эпохи, когда деятельность человека стала принципиально важна для выживания мировых экосистем и сохранения атмосферы[6].

Хотя сегодня никто не сомневается в решающем воздействии человеческой деятельности на экосферу, все еще не решен вопрос о том, когда эта деятельность обрела такой характер. Одни авторы датируют его первыми ядерными испытаниями, которые породили постоянный и легко обнаруживаемый слой радиоактивности по всему миру. Другие предлагают начать отсчет антропоцена с промышленной революции и массового использования ископаемого топлива. Третьи отсчитывают его с того момента, когда промышленная революция обрела инструменты для радикального изменения ландшафта, – например, динамит, бульдозеры и железобетон (особенно для строительства плотин). Из трех приведенных вариантов лишь промышленная революция произошла относительно давно (два столетия назад), а два других все еще живы в нашей памяти. По меркам двухсоттысячелетней истории человеческого рода, антропоцен начался несколько минут назад.

Я предлагаю иную точку отсчета – намного более удаленную в истории. Признавая трактовку антропоцена как резкого качественно-количественного изменения нашего воздействия на экологию, я датирую его начало использованием огня – первого великого инструмента гоминидов для преобразования ландшафта – или даже строительством жилищ. Первые свидетельства использования огня относятся к периоду 400 тысяч лет назад и, возможно, даже намного раньше, задолго до появления Homo sapiens[7]. Постоянные жилища, земледелие и скотоводство появились примерно 12 тысяч лет назад, обозначив следующий скачок в преобразовании природного ландшафта. Если нас интересует исторический след гоминидов, то можно выделить «тонкий» антропоцен, случившийся задолго до недавнего и более бурного «плотного» антропоцена: «тонкость» первого антропоцена объясняется, прежде всего, малым числом гоминидов, использовавших инструменты изменения ландшафта. Наша общемировая численность в X тысячелетии до н. э. составляла ничтожные 2 или 4 миллиона – намного меньше тысячной доли нынешнего населения планеты. Другое решающее досовременное изобретение человечества носило институциональный характер: государство. Первые государства на аллювиальных равнинах Месопотамии возникли не ранее чем 6 тысяч лет назад – через несколько тысячелетий после появления первых форм земледелия и оседлого образа жизни в регионе. Никакой иной институт, помимо государства, не затратил столько же усилий на мобилизацию технологий изменения ландшафта в собственных интересах.

Для понимания того, как мы стали вести оседлый образ жизни, занимаясь выращиванием зерновых и животноводством и подчиняясь новому институту, который сегодня называем государством, необходимо совершить экскурс в древнюю историю. По моему мнению, в лучших своих проявлениях история – самая подрывная из дисциплин, поскольку способна рассказать, как именно появились те вещи, которые мы считаем само собой разумеющимися. Очарование древней истории обусловлено тем, что, обнаруживая многочисленные непредвиденные обстоятельства, которые в совокупности породили, например, промышленную революцию, максимум последнего оледенения или династию Цинь, она отвечает на призыв первого поколения французских историков из школы Анналов писать историю процессов «большой длительности» (la longue durée) вместо составления хроники публичных событий. Однако современный призыв «углубиться в историю» еще больше соответствует идеям школы Анналов, поскольку речь идет об истории человеческого рода. Я ощущаю этот дух времени, прекрасно иллюстрирующий изречение «сова Минервы начинает свой полет лишь с наступлением сумерек»[8].

РИС. 1. Хронология: от огня до клинописи Парадоксы государственных и цивилизационных нарративов

Основной вопрос государственного строительства состоит в том, как именно мы (Homo sapiens sapiens) начали жить посреди тех беспрецедентных скоплений одомашненных растений, животных и людей, которые характерны для государств. С этой широкоугольной перспективы государство как форма жизни – это что угодно, но не что-то естественное или данное. Homo sapiens появился как вид рода Homo примерно 200 тысяч лет назад, останки его представителей за пределами Африки и Леванта датируются не позднее чем 60 тысячелетиями назад. Первые свидетельства существования культурных растений и оседлых сообществ относятся примерно к 12 тысячелетиям назад. До этого момента, т. е. на протяжении 95 % истории человечества на планете, мы жили в небольших, мобильных, рассеянных, относительно эгалитарных группах охотников и собирателей. Еще более примечателен для тех, кто интересуется становлением государств, тот факт, что первые небольшие социально дифференцированные, собирающие налоги и окруженные стенами государства неожиданно возникли в долине Тигра и Евфрата лишь примерно в 3100 году до н. э., спустя более четырех тысячелетий после первых одомашненных зерновых и элементов оседлости. Это невероятное отставание является проблемой для тех ученых, кто считает государство естественной для человека формой жизни и убежден, что как только появляются сельскохозяйственные культуры и оседлость, т. е. технологические и демографические условия государства, то, как логичные и самые эффективные элементы политического порядка, тут же возникают государства/империи[9].

РИС. 2. Примерная численность населения в древнем мире.

Эти голые факты неудобны для той версии человеческой предыстории, которую бездумно наследует большинство из нас (включая меня). С исторической точки зрения человечество оказалось зачаровано нарративом прогресса и цивилизации, созданным первыми великими аграрными царствами. Как новые и мощные типы общества они были полны решимости жестко дистанцироваться от породивших их сообществ, которые все еще манили их и угрожали на границах. По сути, этот нарратив был историей «восхождения человека». Согласно ему сельское хозяйство вытеснило первобытный, дикий, примитивный, беззаконный и жестокий мир охотников-собирателей и кочевников. Оседлое земледелие стало основой и гарантией оседлого образа жизни, официальной религии, формирования государства и управления посредством законов. Те, кто отказывался заниматься земледелием, считались либо невежественными, либо не способными адаптироваться. Практически во всех первых аграрных центрах приоритет земледелия подкреплялся развитой мифологией, в которой рассказывалось, как некий могущественный бог или богиня даровали священное зерно избранному народу.

Как только мы ставим под сомнение базовое предположение о превосходстве и привлекательности оседлого земледелия по сравнению с предшествовавшими способами обретения средств к существованию, становится очевидно, что это предположение покоится на более глубоком убеждении, которое почти никогда не ставится под сомнение. Оно состоит в том, что оседлый образ жизни превосходит кочевые формы жизни и более привлекателен, чем они. Понятия дома и постоянного местожительства столь глубоко встроены в цивилизационный нарратив, что практически невидимы: рыба же не рассуждает о воде! Фактически предполагается, что уставший донельзя Homo sapiens просто не мог дождаться того момента, когда сможет где-то осесть навсегда, не мог дождаться окончания сотен тысячелетий кочевой жизни и сезонных миграций. В то же время существует множество свидетельств повсеместного и решительного сопротивления кочевых сообществ переходу к оседлому образу жизни даже в относительно благоприятных условиях. Сообщества скотоводов и охотников-собирателей боролись против постоянных поселений, нередко справедливо связывая их с болезнями и государственным контролем. Многие коренные народы Америки были заперты в резервациях только после военного поражения. Другие использовали исторический шанс, предоставленный контактами с европейцами, чтобы увеличить свою мобильность, например сиу и команчи стали конными охотниками, торговцами и налетчиками, а навахо – скотоводами, преимущественно овцеводами. Большинство народов, предпочитавших мобильные формы выживания (пастушеское скотоводство, собирательство на суше и на море, охота и даже подсечно-огневое земледелие), с готовностью адаптировались к торговле, но ожесточенно боролись против оседлости. У нас нет никаких оснований утверждать, что оседлые «данности» современной жизни с исторической точки зрения были универсальной целью[10].

Базовый нарратив об оседлом образе жизни и земледелии давно пережил ту мифологию, которая изначально его обосновывала. От Томаса Гоббса к Джону Локку, затем к Джамбаттисте Вико, Льюису Генри Моргану, Фридриху Энгельсу, Герберту Спенсеру, Освальду Шпенглеру и социал-дарвинистским концепциям социальной эволюции доктрина прогресса как последовательного движения от охоты и собирательства через кочевой образ жизни к сельскому хозяйству (и от сообществ к деревням и через городские поселения к большим городам) не менялась. Подобные взгляды, по сути, воспроизводили эволюционную модель Юлия Цезаря – от домохозяйств через кланы, племена и народы к государству (к жизни под властью законов), где Рим был вершиной развития, а кельты, а позже германцы, отставали от него в развитии. Несмотря на различия в деталях, подобные версии истории фиксируют поступь цивилизации, отраженную в большинстве педагогических программ и запечатленную в сознании школьников по всему миру. Переход от одного способа существования к другому считается резким и окончательным: никто, однажды увидев сельскохозяйственные методы, не пожелал бы остаться кочевником или собирателем. Считается, что каждый следующий шаг эволюции знаменует эпохальный рывок с точки зрения благополучия: больше свободного времени, лучше питание, больше ожидаемая продолжительность жизни и, наконец, оседлость, способствовавшая развитию домоводства и цивилизации. Выкорчевывать этот нарратив из воображения человечества практически невозможно: трудно даже представить себе ту восстановительную программу из двенадцати шагов, которая потребуется для решения этой задачи. Тем не менее я положу ей начало.