Против зерна: глубинная история древнейших государств

От значительной части того, что мы называем общепринятым нарративом, придется отказаться, как только мы противопоставим ему накопленные археологические свидетельства. Вопреки прежним утверждениям, охотники и собиратели – даже сегодня в приграничных убежищах, где они проживают, – не похожи на свои фольклорные изображения отчаявшихся, обездоленных людей на пороге неминуемой голодной смерти. На самом деле охотники и собиратели никогда прежде не выглядели так хорошо с точки зрения своего рациона, здоровья и свободного времени, тогда как земледельцы, напротив, никогда прежде не выглядели так плохо с точки зрения их рациона, здоровья и свободного времени[11]. Нынешняя мода на «палеолитические» диеты отражает проникновение археологических знаний в популярную культуру. Поворот от охоты и собирательства к земледелию – медленный, неровный, обратимый и иногда неполный – нес в себе по крайней мере столько же потерь, сколько и обретений. Так, хотя в общепринятом нарративе посадка сельскохозяйственных культур представлена как решающий шаг к утопическому настоящему, она не могла восприниматься именно так теми, кто впервые ею занимался: ряд ученых считают, что этот факт отражен в библейской истории об изгнании Адама и Евы из райского сада.

Те ранения, что были нанесены общепринятому нарративу последними исследованиями, представляются мне опасными для его жизни. Например, прежде считалось, что постоянное местожительство, или оседлость, – результат полевого земледелия: сельскохозяйственные культуры позволили создавать густонаселенные поселения, став необходимым условием формирования городов. К сожалению для нарратива, оседлый образ жизни оказался распространен в экологически богатых и многообразных досельскохозяйственных условиях, особенно на заболоченных землях вдоль маршрутов сезонных миграций рыб, птиц и крупных животных. На юге древней Месопотамии (по-гречески – «междуречья») можно обнаружить оседлые поселения, даже города с населением до пяти тысяч человек с незначительным сельским хозяйством или вообще без него. Встречается и противоположная аномалия – выращивание сельскохозяйственных культур в сочетании с мобильностью и территориальным рассеянием (кроме короткого периода сбора урожая). Этот парадокс вновь подтверждает, что имплицитная посылка общепринятого нарратива – будто бы люди просто не могли дождаться, когда окончательно откажутся от кочевого образа жизни и «осядут», – может быть ошибочна.

Вероятно, самым тревожным обстоятельством для общепринятого нарратива является то, что лежащий в его основе цивилизационный акт – одомашнивание – упорно от него ускользает. Как бы то ни было, но гоминиды изменяли растительный мир, преимущественно с помощью огня, еще до Homo sapiens. Когда же был перейден Рубикон одомашнивания? Следует ли считать таковым уход за дикорастущими растениями, их прополку, пересаживание на новое место, разбрасывание горсти семян по богатому илу, помещение одного или двух семян в ямку, выкопанную двумя колышками, или вспашку? Это не тот случай, когда можно закричать «Эврика!» Даже сегодня в Анатолии есть огромные поля дикой пшеницы, где, как прекрасно показал Джек Харлан, за три недели любой человек с помощью кремневого серпа может собрать достаточно зерна, чтобы прокормить семью в течение года. Задолго до специальных посадок семян в распаханные поля собиратели создали все инструменты для сбора урожая, плетеные веялки, точильные камни, ступы с пестиками для переработки дикорастущих зерновых и бобовых[12]. Для неспециалиста посадка семян в подготовленную борозду или ямку кажется важнейшим шагом. А считается ли таковым, если я брошу косточки съедобных фруктов в кучу растительного компоста недалеко от загородного дома, зная, что многие из них прорастут и разрастутся?

Для археоботаников свидетельства одомашнивания зерновых – это находки нехрупких колосков (им намеренно или случайно отдавали предпочтение первые земледельцы, потому что колоски не осыпались, а «ждали» сборщика урожая) и крупных семян. Сегодня выясняется, что такие морфологические изменения, видимо, случились нескоро после того, как стали возделываться зерновые культуры. То, что прежде считалось однозначным и непоколебимым доказательством полного одомашнивания овец и коз, сегодня также ставится под сомнение. Подобные противоречия имеют два следствия. Во-первых, они отрицают выделение одного-единственного события одомашнивания – как произвольное и бессмысленное. Во-вторых, они растягивают одомашнивание на очень-очень длительный срок, который некоторые называют «производством продуктов питания низкого уровня»: растения были уже не вполне дикорастущими, но еще не вполне одомашненными. Оптимальные трактовки одомашнивания растений отказываются от единственного события одомашнивания и заменяют его, опираясь на убедительные генетические и археологические свидетельства, процессами окультуривания диких видов в разных регионах, которые длились до трех тысячелетий и обусловили множественные и рассеянные в пространстве и времени одомашнивания основных культур (пшеница, ячмень, рис, нут, чечевица)[13].

Хотя подобные археологические находки в пух и прах разбивают общепризнанный цивилизационный нарратив, можно считать этот ранний период истории частью длительного и все еще продолжающегося процесса, в ходе которого человечество вмешивается в природу, чтобы контролировать репродуктивные функции интересующих его растений и животных. Мы избирательно разводим, защищаем и эксплуатируем их. Вероятно, можно расширить эту аргументацию до первых аграрных государств с их системами патриархального контроля репродуктивных функций женщин, пленных и рабов. Гильермо Альгазе высказался еще смелее: «Первые ближневосточные деревни одомашнили растения и животных. В свою очередь, городские институции Урука одомашнили людей»[14]. Поставим государство на место

Любое исследование становления государства, подобное предпринятому мною, по определению рискует отвести государству гораздо большую роль, чем оно заслуживает при условии более взвешенной оценки положения дел. Я хотел избежать этого риска. Исторические факты, по крайней мере как я их понимаю, говорят, что в беспристрастно изложенной истории человечества государство сыграло куда более скромную роль, чем ему обычно приписывают.

Нет никакой тайны в том, что государства доминируют в археологических находках и исторических хрониках. Для нас, Homo sapiens, привыкших думать в категориях одного или нескольких сроков человеческой жизни, постоянство государства и управляемых им пространств кажется неизбежной константой нашего существования. Помимо абсолютной гегемонии государства как формы жизни, значительная часть археологических и исторических исследований по всему миру финансируется государством и нередко сводится к его нарциссическим упражнениям в самолюбовании. До относительно недавнего времени эта институциональная пристрастность усугублялась самой археологической традицией с характерным для нее подходом к раскопкам и анализу главных руин: если вы занимались монументальным строительством в камне и оставили свои развалины удобно размещенными в одном месте, то ваши шансы быть «обнаруженным» и доминировать на страницах учебников древней истории были высоки. А если вы были из охотников-собирателей или кочевников, пусть даже многочисленных, и разбросали ваш биоразлагаемый мусор тонким слоем по всему ландшафту, то, скорее всего, вы не были бы замечены археологией.

Как только в исторических записях упоминаются письменные документы (иероглифы или клинопись), смещение исторической перспективы становится еще более очевидным. Мы имеем дело исключительно с текстами, ориентированными на государственные нужды: налоги, рабочие единицы, сбор дани, царские генеалогии, мифы об основании государства и законах. Нет никаких конкурирующих дискурсов, и попытки неортодоксального чтения подобных текстов исключительно сложны и требуют героической смелости[15]. В целом чем больше оставленные государством архивы, тем больше страниц в них посвящено истории царства и его автопортрету.

И все же первые государства, появившиеся на аллювиальных и наносных равнинах юга Месопотамии, Египта и Желтой реки, были просто крохотными с демографической и географической точек зрения. Они были лишь маленьким пятнышком на карте древнего мира и статистической погрешностью в общей численности мирового населения, составлявшей в 2000 году до н. э. примерно 25 миллионов человек. Это были крошечные сосредоточия власти, окруженные обширными пространствами, заселенными безгосударственными народами, или «варварами». Невзирая на существование Шумера, Аккада, Микен, империй ольмеков/майя, Хараппы и китайской империи Цинь, большая часть населения мира на протяжении очень долгого времени жила за пределами государственного контроля и налогообложения. Сложно сказать точно и обоснованно, когда именно политический ландшафт стал состоять исключительно из государств. Если принять во внимание огромный массив накопленных данных, то до начала последних четырех столетий треть земного шара была занята охотниками-собирателями, подсечно-огневыми земледельцами, скотоводами и независимыми садоводами, а государства, будучи аграрными, ограничивались той небольшой частью планеты, что пригодна для сельского хозяйства. Значительная часть мирового населения могла никогда не встретить основного представителя государства – сборщика налогов. Многие, возможно даже большинство, могли пересекать государственные границы в обе стороны и менять свои хозяйственные уклады, обеспечивая себе неплохие шансы уворачиваться от тяжелой поступи государства. Соответственно, если мы датируем начало эпохи окончательной гегемонии государства примерно 1600 годом, то получается, что оно доминировало лишь на протяжении последних 0,2 % времени политической истории человечества.

Фокусируясь лишь на тех особенных регионах, где появились первые государства, мы рискуем упустить из виду тот ключевой исторический факт, что до относительно недавнего времени в большей части мира государств не существовало. Классические государства Юго-Восточной Азии – практически современники эпохи Карла Великого, но возникли они лишь через шесть веков после «изобретения» земледелия. Государства Нового Света, за исключением империи майя, – еще более поздние творения. И они тоже были очень небольшими по территории. За пределами их досягаемости жили многочисленные «неуправляемые» народы, объединенные в сообщества, которых историки предпочитают называть племенами, вождествами или просто группами. Они населяли территории, не имея верховной власти или располагая ускользающе слабой, номинальной властью.

Древние государства редко и на очень краткий срок становились теми грозными левиафанами, какими их обычно описывают в периоды могущества. В большинстве государств междуцарствия, раздробленность и «темные века» случались чаще, чем эпохи консолидированного эффективного правления. И здесь мы опять (историки тоже) оказываемся зачарованы историями основания династий или классических эпох, поскольку периоды дезинтеграции и беспорядков оставляют в хрониках незначительный след или вообще не упоминаются. Четыре «темных века» в истории Греции, когда письменность была утрачена, представляют собой практически пустой лист по сравнению с огромным массивом литературы, посвященной пьесам и философии классического периода. Это совершенно предсказуемо, если цель истории – изучать почитаемые нами культурные достижения, но тогда она упускает из виду уязвимость и хрупкость государственных форм. В значительной части мира государство, даже в самых прочных институциональных формах, было сезонным явлением. До недавнего прошлого с наступлением ежегодного периода муссонных дождей в Юго-Восточной Азии способность государства навязывать свою волю сокращалась практически до территории, окруженной дворцовыми стенами. Несмотря на воображаемый образ государства и его центральную роль в исторических нарративах, необходимо признать тот факт, что на протяжении тысячелетий после появления первых государств они были не константой, а переменной, и очень неустойчивой в жизни большей части человечества.