Против зерна: глубинная история древнейших государств

Глава 3. Зоонозы: идеальный эпидемиологический шторм

Тяжелый труд и его история

Агроскотоводство – распаханные поля и домашние животные – стало доминировать на большей части Месопотамии и Плодородного полумесяца задолго до появления государств. За исключением районов, благоприятных для приливно-отливного земледелия, этот факт парадоксален и, как мне кажется, до сих пор не получил внятного объяснения. Почему собиратели в здравом уме и без дула пистолета у их коллективного виска сделали выбор в пользу чудовищного увеличения тяжелого труда, необходимого для оседлого земледелия и животноводства? Даже современные охотники-собиратели, вытесненные в бедные ресурсами районы, тратят лишь половину своего времени на то, что мы бы назвали трудовым обеспечением пропитания. Как сказали исследователи, работавшие в уникальном месте археологических раскопок в Месопотамии (Абу-Хурейра), где можно проследить весь переход от охоты и собирательства к полномасштабному сельскому хозяйству, «охотники-собиратели в плодородном районе с разнообразием диких продуктов, способных обеспечить их пропитание в любое время года, никогда не начинали выращивать основные источники калорий по собственному желанию, потому что затраты энергии на единицу возврата энергии были слишком высоки»[74]. Археологи пришли к выводу, что «дулом пистолета у виска охотников-собирателей» стало резкое похолодание позднего дриаса (10 500-9600 годы до н. э.), которое сократило изобилие диких растений в ситуации, когда враждебные соседи ограничивали их мобильность. Как уже говорилось ранее, это объяснение сомнительно с логической точки зрения и не имеет доказательной базы.

Я не могу разрешить эти сомнения, не говоря уже о том, чтобы снять противоречия в трактовках того, что в течение тысячелетий подталкивало людей к выбору земледелия как доминирующего хозяйственного уклада. Общепризнанное объяснение, почти догма, сводится к интеллектуально удовлетворительному нарративу об интенсификации хозяйственных практик в течение шести тысячелетий. Первым импульсом интенсификации стала «революция широкого спектра» – эксплуатация большего числа ресурсов на низших трофических уровнях. Этот переход в Плодородном полумесяце был обусловлен растущим дефицитом (вследствие чрезмерной охоты?) крупной дичи как источника животного белка (зубров, онагров, оленей, морских черепах и газелей), т. е., говоря метафорически, дефицитом «низко висящих плодов» древней охоты. Последствия дефицита, видимо, усугубленные демографическим давлением, вынудили людей эксплуатировать те ресурсы, что были в изобилии, но требовали больше труда и, вероятно, были менее желательны и/или питательны.

Свидетельства революции широкого спектра встречаются в археологических раскопках повсеместно, например в них находят меньше костей крупных диких животных и больше крахмалистого растительного вещества, моллюсков, мелких птиц и млекопитающих, улиток и мидий. Приверженцы этой догмы считают, что логика революции широкого спектра была идентична переходу к сельскому хозяйству, причем по всему миру. Глобальный рост населения, особенно после 9600 года до н. э., когда климат улучшился, на фоне сокращения поголовья крупной дичи (четко задокументировано на Ближнем Востоке и в Новом Свете) вынудил охотников-собирателей интенсифицировать собирательство. Усугубив давление на ресурсы своей природной среды, они были вынуждены работать больше, чтобы добыть пропитание. С этой точки зрения революция широкого спектра – первый шаг на долгом пути постепенного увеличения тяжести труда, которое достигло своего логического завершения в неустанной работе в рамках плужного земледелия и животноводства. В большинстве версий этого нарратива революция широкого спектра и сельское хозяйство оказываются вредны для питания, ведут к ухудшению здоровья и повышению смертности.

Во многих регионах демографическое давление на экологическую систему как объяснение революции широкого спектра противоречит имеющимся данным. Оказывается, что «революция» происходила в условиях, где демографическое давление на ресурсы было небольшим. Вполне вероятно, что более влажный и теплый климат после 9600 года до н. э. способствовал росту изобилия растений (например, на аллювиальных равнинах Месопотамии), которые можно было собирать, но это не объясняет фиксируемый в археологических находках дефицит питательных веществ. Нет никаких сомнений в том, что революция широкого спектра действительно имела место, но до сих пор непонятны ни ее причины, ни ее последствия.

Вопрос о развитии сельского хозяйства три или четыре тысячелетия спустя решен вполне однозначно: возрастало демографическое давление, оседлым охотникам и собирателям было все сложнее перемещаться, они были вынуждены извлекать больше ресурсов из своего природного окружения посредством более высоких затрат труда, численность крупной дичи сократилась или она исчезла совсем. Это не похоже на либеральную историю человеческих изобретений и прогресса. Технологии растениеводства были давно известны и иногда использовались, дикие растения регулярно собирались, а их семена хранились, все инструменты для переработки зерна были под рукой, и даже одно или два отловленных животных держались про запас, однако выращивание урожая и разведение скота не считались главными способами пропитания из-за затрачиваемого на них труда. Большая его часть объяснялась необходимостью защищать упрощенный искусственный ландшафт от природы, из него исключенной: от других растений (сорняков), птиц, пасущихся животных, грызунов, насекомых, ржавчины и грибковых инфекций, которые угрожали монокультурам. Сельскохозяйственная пашня была не только трудоинтенсивной, но также хрупкой и уязвимой.Поздненеолитический многовидовой переселенческий лагерь: идеальный эпидемиологический шторм

Согласно одной осторожной оценке, численность мирового населения в юооо году до н. э. составляла примерно 4 миллиона человек, пять тысяч лет спустя, в 5000 году до н. э., она выросла до 5 миллионов. Вряд ли этот рост знаменует демографический взрыв, несмотря на цивилизационные достижения неолитической революции – оседлость и земледелие. За последующие пять тысяч лет население мира выросло в 20 раз, превысив 100 миллионов Таким образом, пятитысячелетняя неолитическая революция была лишь демографическим переходом с почти статичным уровнем воспроизводства. Если бы рост численности населения чуть превышал показатели демографического замещения (например, на 0,015 %), то и тогда мировое население увеличилось бы более чем в два раза за эти пять тысячелетий. Возможное объяснение этого парадокса – очевидного прогресса технологий выживания на фоне долгого демографического застоя – состоит в том, что с эпидемиологической точки зрения это был, наверное, самый трагический период в человеческой истории. Так, именно последствия неолитической революции превратили Месопотамию в центр хронических и острых инфекционных заболеваний, которые вновь и вновь уничтожали ее население[75].

Подтверждения этому сложно обнаружить в археологических находках: такие заболевания, в отличие от недоедания, очень редко оставляют характерные следы на человеческих костях. Я полагаю, что эпидемии – «самое громкое» умолчание археологических находок эпохи неолита. Археолог может оценивать только то, что извлекает в ходе раскопок, поэтому здесь мы вынуждены делать предположения без убедительных доказательств. Тем не менее есть веские основания полагать, что множество внезапных крахов древнейших населенных центров объясняется разрушительными эпидемиями[76]. Периодически обнаруживаются свидетельства внезапного и иначе необъяснимого оставления прежде густонаселенных районов. Если бы причиной было неблагоприятное изменение климата или засоление почв, то тоже бы случилась депопуляция, но она бы имела общерегиональный и более постепенный характер. Безусловно, возможны и иные объяснения внезапного переселения или исчезновения многолюдного поселения: гражданская война, завоевание, наводнение. Однако в условиях нового типа скученности, ставшего возможным благодаря неолитической революции, именно эпидемические заболевания – наш главный подозреваемый, судя по широкомасштабным последствиям эпидемий, которые были зафиксированы в письменных источниках, как только они появились. И роль эпидемий не ограничивалась только воздействием на Homo sapiens – от них страдали домашние животные и сельскохозяйственные культуры, также сконцентрированные в поздненеолитическом мультивидовом переселенческом лагере. Население могла столь же легко уничтожить болезнь, которая пронеслась по его стадам или зерновым полям, как и чума, которая угрожала ему напрямую.

Как только появились письменные источники, в нашем распоряжении оказалось достаточно доказательств смертельных эпидемий, которые можно проследить до более ранних периодов. Вероятно, «Эпос о Гильгамеше» – убедительное тому подтверждение: герой уверен, что его слава переживет смерть, и описывает тела умерших, видимо, от бубонной чумы, которые уносит течение Евфрата. Вероятно, жители Месопотамии жили в тени постоянной угрозы смертельных эпидемий. У них были амулеты, специальные молитвы, куклы-обереги, «исцеляющие» богини и храмы (самый важный находился в Ниппуре), призванные предотвращать массовые заболевания. Несомненно, люди плохо понимали их суть и считали, что некий бог «пожирает» их или наказывает за преступление, что требовало ритуальной компенсации, включая принесение в жертву козла отпущения[77].

Первые письменные источники ясно дают понять, что древние народы Месопотамии понимали принцип распространения эпидемических заболеваний – «заражение». Везде, где было возможно, они принимали меры, чтобы изолировать первые явные случаи заболевания – ограничив их распространение отдельными кварталами, закрыв в них вход и выход. Эти народы понимали, что путешественники на дальние расстояния, торговцы и солдаты могли быть носителями болезни. Применяемые ими способы изоляции и избегания стали прообразом процедур, которые применялись на карантинных судах в портах эпохи Ренессанса. Понимание механизмов заражения прослеживается в избегании как зараженных, так и их чашек, тарелок, одежды и постельного белья[78]. Возвращавшиеся после военной кампании солдаты, если были подозрения, что они заразны, должны были сжечь свою одежду и защитное снаряжение до входа в город. Если изоляция и карантин не срабатывали, то все, кто мог, покидали город, оставляя умирающих и погибших, а если возвращались, то только через достаточное время после окончания эпидемии. Покидавшие город часто переносили заболевания в отдаленные районы, запуская новый цикл карантинов и бегств. Я почти уверен в том, что множество первых поселений, не описанных в хрониках, были покинуты скорее по эпидемическим, чем по политическим причинам.

Рассуждения о роли патогенов в заболеваниях людей, домашних животных и зерновых до середины IV тысячелетия до н. э. неизбежно носят умозрительный характер. Однако по мере бурного распространения письменности росло и число сообщений об эпидемиях: Карен Ри Немет-Реджат утверждает, что в текстах упоминаются туберкулез, тиф, бубонная чума и оспа[79]. Одна из самых древних и подробно описанных разрушительных эпидемий – та, что случилась в городе Мари на Евфрате в 1800 году до н. э. Список древних эпидемий весьма обширен, но их природа обычно неясна. Эпидемия, которая уничтожила армию Синаххериба, сына Саргона II и ассирийского царя, в 701 году до н. э. и фигурирует в длинном перечне разных типов чумы в Ветхом Завете, сегодня приписывается тифу или холере – традиционным бедствиям армии в ходе военных кампаний. Сокрушительная чума в Афинах в 430 году до н. э., прекрасно описанная Фукидидом, чума Антонина и чума Юстиниана в Риме сыграли решающую роль в том, что мы называем историей древних «империй».