Против зерна: глубинная история древнейших государств

Глава 5. Контроль населения: неволя и война

В изобилии людей – честь короля, нужда в людях – погибель принца. Пословица

Если народ рассеивается и его не удержать, город-государство превратится в груду руин. Древнекитайское руководство по управлению

Это правда, я признаю, что оно [королевство Сиам] больше моего, но и вы должны признать, что король Голконды правит людьми, а король Сиама – лесами и комарами. Из обращения короля Голконды к посетителю из Сиама, примерно 1680 год

В большом доме со множеством слуг дверь можно оставлять открытой; в маленьком доме с несколькими слугами двери нужно закрывать. Сиамская поговорка

Выше приведено сразу несколько эпиграфов, чтобы показать ту степень озабоченности обретением и контролем населения, что составляла суть искусства управления первыми государствами. Контроль над плодородным и хорошо увлажненным участком аллювиальной равнины ничего не значил до тех пор, пока не начинал приносить плоды благодаря труду живших здесь земледельцев. Определение древних государств как «машин по производству населения» недалеко от истины, но только если мы признаем, что «машина» была в плохом состоянии и часто ломалась, причем не только из-за ошибок в государственном управлении. Государство очень сосредоточенно следило за численностью и производительностью своих «одомашненных» подданных – как пастух оберегает свое стадо, а земледелец ухаживает за своим урожаем.

Императив собирания людей, расселения их вблизи центра власти, удержания их на месте и принуждения к производству излишков, превышающих их потребности, – вот суть искусства управления первыми государствами[131]. Если не обнаруживалось оседлого населения, которое могло стать ядром государственного строительства, то его приходилось собирать для этой цели. Таков был руководящий принцип испанской колонизации в Новом Свете, на Филиппинах и повсеместно. Концентрация (зачастую принудительная) коренных народов в поселениях вокруг центра испанской власти в колониях считалась частью цивилизационного проекта, но в то же время эти поселения выполняли важную задачу – обслуживали и кормили конкистадоров. Христианские миссии (любых деноминаций), появлявшиеся среди рассеянного населения колоний, начинали с того же самого – собирали вокруг себя занятое производительным трудом население, и уже отсюда занимались обращением в христианство.

Способы собирания населения и принуждения его к производству излишков менее важны, чем сам факт того, что здесь производились излишки, которые присваивались элитами, в производстве не участвовавшими. Эти излишки не существовали до тех пор, пока первые формы государственности не создали их. Вернее, пока государство не извлекает и не присваивает излишки, любая потенциальная дополнительная производительность, которая в принципе возможна, «потребляется» сферой досуга и культурным развитием. До того как появились централизованные политические структуры типа государства, преобладал, по выражению Маршалла Салинса, домашний способ производства[132]. Доступ к ресурсам – земле, пастбищам и охоте – был открыт для всех благодаря членству в группе, будь то племя, клан или семья, которая контролировала эти ресурсы. За исключением изгнания, индивиду не был запрещен прямой и независимый доступ к любым источникам пропитания, которые были в распоряжении конкретной группы. В ситуации отсутствия как принуждения, так и шанса на капиталистическое накопление не было стимулов для производства больше того, что требовал местный прожиточный минимум и стандарты комфорта. Соответственно, не было никаких причин работать еще усерднее в сельском хозяйстве – единственным критерием была достаточность. Логика этой модели крестьянского хозяйства была описана с убедительной эмпирической детализацией А. В. Чаяновым: помимо всего прочего, он показал, что если в семье было больше работников, чем неработавших иждивенцев, то она сокращала трудовые усилия, как только достигала уровня достаточности[133].

Для целей нашего исследования важно, что крестьянство, если продукции достаточно для удовлетворения его базовых потребностей, не будет автоматически производить излишки, которые будут присвоены элитами, а должно быть вынуждено делать это. В демографических условиях раннего государственного строительства, когда традиционные средства производства были многочисленны и не монополизированы, появление излишков было возможно только в рамках той или иной формы несвободного, принудительного труда – барщины, вынужденных поставок зерна и других продуктов, долговой кабалы, крепостного права, круговой поруки и уплаты дани, а также разных форм рабства. Как мы увидим далее, каждое древнейшее государство использовало свое уникальное сочетание видов принудительного труда и нуждалось в сохранении хрупкого баланса между максимизацией государственных излишков с одной стороны и риском провоцирования массового бегства подданных, особенно при наличии открытой границы, – с другой. Лишь значительно позже, когда мир оказался как бы полностью оккупирован государствами, а средства производства стали принадлежать или управляться исключительно государственными элитами, контроль средств производства (земли), без институтов закабаления, стал достаточен для того, чтобы обеспечивать излишки. Как отметила Эстер Бозеруп в своей классической работе, пока существуют иные источники пропитания, «невозможно заставить членов низшего класса отказаться от их поиска каким-либо иным способом, кроме личной несвободы. Когда плотность населения повышается настолько, что позволяет контролировать землю, нет необходимости держать низшие классы в кабале: достаточно лишить рабочий класс права быть независимыми земледельцами» – собирателями, охотниками-собирателями, подсечно-огневыми земледельцами, скотоводами[134].

В первых государствах надежный уровень несвободы низших классов означал удержание их в зерновом центре и недопущение их бегства, чтобы избавиться от тяжелого труда и/или самого рабства[135]. Предпринимая всевозможные усилия, чтобы воспрепятствовать бегству подданных и наказывать за него (древнейшие своды законов заполнены соответствующими предписаниями), архаичное государство все же не обладало средствами, чтобы исключить небольшой отток населения даже в нормальных условиях. В тяжелые времена, скажем, в случае неурожая, необычайно высоких налогов или войны, эта тонкая струйка беглецов превращалась в смертельное для государства кровотечение. Помимо сдерживания этого оттока, большинство архаичных государств стремились восстановить свои демографические потери разными способами, включая войны для захвата рабов, их покупку у работорговцев и принудительное переселение целых сообществ поближе к зерновому центру.

Численность населения зернового центра, при условии, что он контролировал плодородные земли достаточных размеров, была надежным и почти безошибочным индикатором его относительного богатства и военного мастерства. Помимо выгодного расположения на торговых и водных путях или поразительно мудрых правителей, сельскохозяйственные технологии, как и методы ведения войн, были весьма статичны и зависели преимущественно от рабочей силы. Государство с самой большой численностью населения обычно было самым богатым и, как правило, в военном отношении превосходило более мелких соперников. Одним из доказательств этого важнейшего факта является то, что наградой победителя в войне чаще были пленники, а не территория, т. е. проигравшим, особенно женщинам и детям, победитель сохранял жизни. Много столетий спустя Фукидид признал логику сохранения рабочей силы, воздав хвалу спартанскому полководцу Брасиду за то, что он договорился о мирной капитуляции и тем самым увеличил налоговую базу и рабочую силу Спарты, не погубив жизни спартанцев[136].

Искусство ведения войн на аллювиальных равнинах Месопотамии с конца периода Урука (3500–3100 годы до н. э.) и на протяжении двух тысячелетий было схожим и состояло не столько в завоевании территории, сколько в собирании населения в зерновом центре. Благодаря оригинальному и скрупулезному исследованию Сета Ричардсона мы знаем, что подавляющее большинство войн на аллювиальных равнинах велось не между крупными и известными городами-государствами – это были небольшие военные кампании, посредством которых каждое крупное государственное образование завоевывало независимые сообщества в собственных внутренних районах, чтобы увеличить свое трудоспособное население и тем самым свою власть[137]. Государственные образования стремились и силой, и убеждением собрать «неусмиренные» и «рассеянные» народы в одно «стадо безгосударственных народов под государственным контролем». Как отмечает Ричардсон, этот процесс был неизменным императивом для государств, поскольку они теряли «свое население и в результате действий, и в пользу безгосударственных групп». Хотя государства претендовали на якобы искусное управление подданными, на самом деле они постоянно прилагали усилия, чтобы компенсировать потери от их бегства и смертности, как правило, проводя насильственные кампании, чтобы заполучить новых подданных из числа «не облагаемых налогами и неуправляемых» народов. Кодексы законов Древнего Вавилона явно озабочены беглецами и побегами, а также попытками вернуть их на назначенное им место жительства и работы.Государство и рабство

Рабство не было изобретено государством. Разные формы порабощения (индивидуального и общинного) широко практиковались безгосударственными народами. Фернандо Сантос-Гранарос задокументировал множество форм общинного рабства в доколумбовой Латинской Америке, многие из которых сохранились и в период колониального рабства после Конкисты[138]. Хотя в целом рабство смягчали процессы ассимиляции и восходящей мобильности, оно было распространено среди коренных американских народов, нуждавшихся в рабочей силе. Несомненно, закабаление людей было известно на древнем Ближнем Востоке до появления первых государств. Аналогично оседлости и одомашниванию злаков, которые предшествовали государственному строительству, первые государства лишь развили и расширили масштабы института рабства как основополагающего инструмента максимизации численности трудоспособного населения и излишков, которые государства могли присвоить.

Невозможно преувеличить центральную роль закабаления (в той или иной форме) в развитии государств вплоть до недавнего времени. Как отметил Адам Хохшильд, в 1800 году примерно ¾ мирового населения фактически жили в неволе[139]. В Юго-Восточной Азии все первые государства были рабовладельческими и работорговыми: до конца XIX века самым ценным грузом малайских торговцев в островной части Юго-Восточной Азии были рабы. Старики из «коренного народа» (оранг-асли) Малайского полуострова и из горных народов Северного Таиланда вспоминают истории своих родителей и дедушек-бабушек о страшных набегах работорговцев[140].