Против зерна: глубинная история древнейших государств

Глава 7. Золотой век варварства

Историю крестьян пишут горожане

Историю кочевников – оседлые народы

Историю охотников-собирателей – земледельцы

Историю безгосударственных народов – судебные писцы

Подтверждения тому можно найти в архивах – в разделе «История варваров».

Если бы в 2500 году до н. э. мы посмотрели из космоса на первые государства Месопотамии, Египта и долины Инда (например, Харрапан), то они были бы почти незаметны. Если бы мы проделали то же самое в 1500 году до н. э., то увидели бы больше центров государственности (майя и берега Желтой реки), но их географическое присутствие уменьшилось. Даже в годы расцвета римского и раннеханьского «супергосударств» территории их реального контроля были поразительно незначительными. Что касается населения, то его подавляющее большинство на протяжении всего этого периода (и, вероятно, до 1600 года) составляли безгосударственные народы: охотники, собиратели, в том числе морские, садоводы, подсечно-огневые земледельцы, скотоводы и фермеры, которых не контролировало и не облагало налогами ни одно государство[212]. Даже в Старом Свете пограничья государств были весьма обширными и манили тех, кто хотел держаться подальше от государства[213].

Будучи преимущественно аграрными, государства, за исключением нескольких межгорных долин, выглядели как небольшие архипелаги в аллювиальных поймах горстки крупных рек. Как бы могущественны они ни были, их власть была экологически ограничена увлажненными плодородными почвами, необходимыми для концентрации рабочей силы и зерна – фундамента их власти. За пределами этой «золотой середины» между засушливыми районами, болотами, топями и горами власть государств заканчивалась. Они могли организовать карательные экспедиции и выиграть пару сражений, но власть и контроль – совершенно другое дело. Большинство древних государств, независимо от продолжительности жизни, состояли из напрямую управляемого центра, промежуточной зоны, где подчинение народов государству колебалось вместе с его могуществом и богатством, и зоны, государству неподконтрольной. По большей части государство и не стремилось управлять фискально безнадежными территориями за пределами центра, потому что не смогло бы возместить расходы на их контроль. Напротив, государство старалось обзавестись военными союзниками и доверенными лицами на периферии и посредством торговли получать необходимое дефицитное сырье.

Периферия была не просто неуправляемой, или, вернее, еще неуправляемой территорией, а с точки зрения государственного центра зоной, подконтрольной «варварам» или «дикарям». Хотя эти понятия вряд ли можно развести, как точные линнеевские категории, обычно «варварами» называли враждебные скотоводческие народы, которые представляли военную угрозу для государства, но, при определенных обстоятельствах, могли стать его частью, а «дикарями» – группы охотников и собирателей, которые считались неподходящим «сырьем» для оцивилизовывания, поэтому их следовало игнорировать, убивать или брать в рабство. Когда Аристотель писал о рабах как орудиях труда, он, вероятно, имел в виду «дикарей», а не всех варваров (например, персов).

Оптика «одомашнивания» полезна для понимания смысла слова «варвары» для первых государств. Зерновые земледельцы и подневольные люди, жившие в государственных центрах, – это одомашненные подданные, а собиратели, охотники и кочевые скотоводы – дикие примитивные неодомашненные народы, или варвары, которых следовало превратить в одомашненных подданных так же, как вредители и хищники дикой природы были превращены в домашних животных. В лучшем случае они считались еще не пойманными, а в худшем – помехой или угрозой, которую нужно устранить. Сорняки на вспаханном и засаженном поле считаются по отношению к домашним растениям таким же вредителем, как варвары для цивилизованной жизни. Они – помеха, как птицы, мыши и крысы, пришедшие незваными гостями на ужин из урожая земледельца, они представляли угрозу для государства и цивилизации. «Неодомашненные» сорняки, паразиты, вредители и варвары угрожали цивилизации зернового государства. Их следовало либо приручить и одомашнить, либо, если это не получалось, уничтожить и жестко убрать из хозяйства.

Я хочу еще раз подчеркнуть, что использую слово «варварский» в ироничном и критическом смысле. «Варвар» и родственные ему понятия – «дикарь», «неотесанный», «лесной человек», «горный человек» – были изобретены в городских центрах, чтобы описывать и стигматизировать тех, кто не стал подданным государства. В эпоху династии Мин понятие «приготовленный», обозначавшее ассимиляцию варваров, подразумевало тех, кто начал вести оседлый образ жизни, был внесен в реестры налогоплательщиков и в принципе подчинялся ханьским магистратам, т. е. «был нанесен на карту». Часто группа с общим языком и культурой делилась на подгруппы «сырых» и «приготовленных» исключительно по критерию того, жили они внутри или за пределами зоны государственного управления. Как для римлян, так и для китайцев варварство и племенной строй начинались там, где заканчивались их налогообложение и власть. Далее я использую понятие «варвар» и его производные как ироничные краткие обозначения «безгосударственных народов».Цивилизации и их варварская сумрачная зона

Мы подробно рассмотрели внутренние структурные, эпидемиологические и политические причины поразительной нестабильности древних государств. Они также были подвержены агрессивным нападениям других государств. Однако я уверен, что угроза со стороны варваров была главным фактором, сдерживавшим рост государств на протяжении периода, измеряемого скорее тысячелетиями, чем столетиями. Начиная с аморейского вторжения в Месопотамию, через «темные века» в Греции, распад Римской империи, монгольскую династию Юань в Китае и т. д. варвары были самой страшной угрозой для существования государств или по крайней мере решающим сдерживающим фактором их роста[214]. Я говорю не столько о «звездах» среди варваров – монголах, маньчжурах, гуннах, моголах и османах, сколько о бесчисленных безгосударственных народах, которые мучили безжалостными набегами оседлые сообщества зерновых земледельцев. Кстати, многие безгосударственные народы, жившие набегами, были полуоседлыми (пуштуны, курды и берберы).

Я полагаю, что лучший вариант концептуализации набегов – рассматривать их как развитую и успешную форму охоты и собирательства. Для мобильных собирателей оседлые сообщества представляли соблазнительную концентрацию ресурсов для собирательства. Определенное представление о поживе, которую они сулили, можно получить из перечня добычи крупного (и в конечном счете неудачного!) налета горных племен на равнинное поселение в западной Индии в позднеколониальный период: 72 вола, 106 коров, 55 телят, 11 буйволиц, 54 медных и латунных горшка, 50 предметов одежды, 9 одеял, 19 железных плугов, 65 топоров, украшения и зерно[215].

Я считаю, что период между появлением государств и их господством над безгосударственными народами – это своего рода «золотой век варварства»: в это время по многим причинам «лучше» жилось варварам (именно потому что существовали государства) – до тех пор пока государства не стали слишком сильны. Государства были лакомым кусочком для грабежей и сбора дани. Как государство требовало от оседлых зерновых земледельцев свою хищническую долю, так и концентрация оседлого населения вместе с зерном, домашней скотиной, рабочей силой и товарами служила для мобильных хищников источником ресурсов. Если мобильность хищников повышалась благодаря верблюдам, лошадям, стременам или быстрым лодкам с малой осадкой, то масштабы и эффективность набегов значительно возрастали. Возвраты к варварской жизни были бы менее привлекательны без подобных концентраций ресурсов для набегов. Если оценивать несущую способность экологической зоны варваров, то мелкие государства поддерживали ее в той же мере, что обширные поля дикорастущих злаков и миграции дичи. Сложно сказать, кто именно – микропаразиты оседлых сообществ или макропаразиты, периодически совершавшие набеги, – стал более значимым фактором, сдерживавшим рост городов и их населения.

Безусловно, пытаться точно датировать «золотой век варварства» – пустая затея. История и география каждого региона задавали особую конфигурацию взаимоотношений государства и варваров, и со временем она могла меняться. Возможно, аморейские «вторжения» в Месопотамию примерно в 2100 году до н. э. и представляли собой пик «неприятностей» с варварами, но они точно не были единственным источником беспокойства для месопотамских городов-государств со стороны их периферии. Следует помнить, что практически все наши знания о варварских «угрозах» почерпнуты из государственных источников, которые имели корыстные причины преуменьшать или, что более вероятно, драматизировать угрозы, трактуя понятие «варвар» либо слишком узко, либо слишком расширительно.

Признавая сложности, Барри Канлифф все же отважился предположить, что, по крайней мере в Средиземноморье, варварское разрушение мира древних государств длилось более тысячелетия до 200 года до н. э. В рамках этого периода он называет столетие между 1250 и 1150 годами до н. э. временем, когда «все здание централизованного бюрократического дворцового обмена рухнуло»[216]. Реальное запустение многих государственных центров в этот период обычно объясняется нападениями «морских захватчиков», возможно, микенского или филистимского происхождения, о которых мало что известно[217]. Они напали на Египет в 1224 году до н. э., затем вновь в 1186 году до н. э. вместе с кочевниками из пустыни к западу от Нила. Примерно в то же время было построено множество укреплений и башен на севере Средиземноморья, предположительно для защиты от набегов с суши и моря. На протяжении этого долгого тысячелетия значительная часть населения Средиземноморья была вынуждена сменить местожительства не один раз. Как утверждает Канлифф, к 200 году до н. э. «всепроникающий дух набегов почти исчез», но не раньше, чем кельты разграбили Дельфы[218].

В конце этой эпохи на другом краю евразийского континента династии Цинь и Хань решали свои проблемы с племенной конфедерацией хунну, борясь за контроль над обширными территориями в Ордосской петле Желтой реки. Беннет Бронсон считает, что в центре континента, на Индийском субконтиненте, относительное отсутствие сильных государств объяснялось наличием множества мощных кочевых групп, чьи набеги препятствовали государственной консолидации. С IV века до н. э. и до 1600 года «северные две трети субконтинента породили лишь два достаточно долговечных и охватывающих весь регион государства – Чандрагупту и империю Великих Моголов. Ни одно из них и ни одно мелкое северное царство не просуществовало дольше двух столетий, а повсеместные периоды анархических междуцарствий были продолжительными и тяжелыми»[219].

Оуэн Латтимор, родоначальник исследований пограничных районов в контексте взаимоотношений Китая с его северным мощным военизированным и кочевым приграничьем, отмечает общую для континента особенность: стены и укрепления против безгосударственных народов, которые протянулись из Западной Европы через Центральную Азию в Китай и сохранялись до монгольских вторжений в Европу в XIII веке. Следующее утверждение звучит несколько экстравагантно, но, поскольку его автором является Латтимор, заслуживает обдумывания: «В древнем цивилизованном мире существовала связанная цепь укрепленных северных границ, протянувшаяся от Тихого океана до Атлантического. Видимо, самые первые пограничные укрепления были построены на территории Ирана. Пограничные стены на западе Римской империи в Британии, а также на Рейне и Дунае, защищали от племен, живших в лесах, горах и на лугах и ставших сегодня кочевыми скотоводами»[220].